— Я не возражаю, — нехотя согласился мэр, когда ему предъявили ультиматум. — Но вы сильно рискуете, предупреждаю.

— Мы догадываемся, — одернули его. — Но вы забываете, что это наш долг.

— И мой тоже, — перестроился он на ходу, поднимаясь из-за стола. — Поэтому я провожу вас.

Полчаса тряслись на машинах по раскисшей дороге, но доехали только до высокого забора.

— Карантин, — вышел вооруженный карабином охранник. — Дальше нельзя.

— Нас прислал губернатор.

— Плевать, никого не пущу!

С оскалом сушеной сардины он передернул затвор карабина. Губернские инспектора попятились. Снова оскалившись, охранник исчез за забором. Он соблюдал полученные накануне инструкции мэра. Впрочем, врачи, а особенно следователи, не горели желанием проникнуть за ворота.

— Извините за строгости, — сказал мэр, едва скрывая усмешку, — но они распространяются даже на меня. Иначе нельзя, мы боремся с эпидемией всеми возможными способами, сами видите. И вряд ли вы сделали бы это лучше.

Он задел их самолюбие, но они были вынуждены согласиться. Они сочли верным создание обсервационного лагеря, введение карантина, жесткие меры в отношении беглецов и вероятных инфицированных, подлежащих принудительному обследованию в фильтрационном бараке. Что же касается случаев суицида среди инфицированных и сомнамбул, о чем комиссии незамедлительно сообщили родственники самоубийц, то они вполне вписывались в допустимый процент. Как и общая смертность при эпидемиях. В общем, мэр принял все неотложные меры, и губернским властям оставалось лишь двигаться в том же направлении. Мэр осторожно предложил им оставить все как есть, ограничившись общим руководством и контролем за его действиями. Но это не прошло. Не могли же они оставаться в стороне и сидеть просто так, сложив руки, незамедлительного вмешательства требовали от них закон, долг, гражданская совесть, элементарная человечность, наконец, а помимо всего, было же еще и столичное начальство, перед которым необходимо отчитываться. Ситуацию в городе объявили чрезвычайной. И это, как и предвидел мэр, сразу привело к ряду запретов. Во избежание лишних контактов ограничили передвижение по городу, хотя жители и сами от страха не показывались из домов. Кроме работавшего у мэра, телефоны во избежание паники решили оставить выключенными. Ни о каком летнем судоходстве, естественно, не могло идти и речи. Вопрос стоял, эвакуировать ли горожан или наладить их снабжение вертолетами. Остановились на втором. Переместить такое количество людей, не говоря уж о том, что дело это чрезвычайно затратное, было просто некуда. К тому же оставался риск, что болезнь, как взломавшая оборону армия, вырвется на оперативные просторы. Чтобы обезопасить Большую землю, в том числе и себя, ввели общегородской карантин. В километре от городской черты создали буферную зону. По всему ее периметру, упирающемуся в океан, в тундре разбили палатки, которые заняли военные. Теперь в изоляцию попали все. И это тоже предвидел мэр. Для усиления лагерной охраны были направлены солдаты.

— К черту устав караульной службы, — инструктировал их охранник с наглыми глазами, пристреливший собак. — Чуть что — вскинул автомат и дал очередь. Вот и весь устав.

— Но они же штатские, — робко заметил один новоприбывший, — это будет убийством.

Охранник пропустил мимо ушей.

— И ближе десяти метров к себе не подпускайте. Даже если в противогазе.

— Что ж они, взглядом заражают? — серьезно спросил другой солдат.

Охранник хмыкнул.

— Взглядом — не взглядом, а береженого бог бережет.

— Скажешь тоже, — рассмеялся первый солдат. — Вирусы передаются воздушно-капельным путем. И никак иначе. Может, нам еще химзащиту надеть вдобавок к противогазам? Чтобы выглядеть как средневековые врачи в зачумленных городах — в носатых масках и долгополых балахонах?

— До хрена умный, ну-ну. — Охранник сплюнул. — Мое дело предупредить.

Солдаты привезли с собой мощные прожекторы. Их установили на вышках, и короткими летними ночами лагерь бороздили светлые пятна, выхватывая из темноты фигуры лунатиков. Но этого показалось мало. Часовым у забора раздали фонарики, которые те, повесив на грудь, не выключали всю ночь. Разрезая серую мглу, они ослепляли приближавшихся сомнамбул, и солдат успевал, вскинув автомат, дать в воздух очередь. Выстрелы раздавались так часто, что сменявшиеся на дежурстве солдаты, привыкнув к ним, продолжали спать в казарме. В качестве средств безопасности сомнамбулам, как прокаженным, раздали колокольчики. Их обязали закрепить на одежде. В случае их отсутствия лишали пищи, а при приближении стреляли на поражение. Но сомнамбулам было трудно связать одно с другим, поэтому ночь лишь изредка разрезал звон колокольчика, и от этой идеи пришлось вскоре отказаться.

Лето было в разгаре, только-только сошел на нет полярный день. По тундре лениво бродили стада рыжевато-коричневых оленей, а сытые волки провожали их ленивыми взглядами. Сомнамбул в лагере становилось все больше. Выбравшись из домов, они лежали на разогретых солнцем валунах, располагались в их тени, а молодые пары тут же на песке не стеснялись заниматься любовью. А почему нет? Это дело привычки. Они охали, стонали, совершая заученные, доведенные до автоматизма движения — поглощенные собой среди таких же аутистов, занятых созерцанием собственных снов. Все вокруг им было безразлично. И только поглядывавшего на них изредка учителя это наталкивало на размышления. Он думал, что сон не убивает полового влечения, с чем безусловно согласится любой мужчина, испытывавший утреннюю эрекцию, во сне можно заниматься сексом, как и рожать, а значит, популяция сомнамбул имеет возможность воспроизводиться. С точки зрения дарвинизма, этот подвид гомо сапиенса вполне жизнеспособен, имея все шансы дать новый побег на древе эволюции. Существуют же ленивцы, те еще сони, да и кошачьи три четверти жизни проводят во сне. Да, сомнамбулы могут занять свою экологическую нишу, если только их не уничтожат. А к этому все идет. Учитель стыдливо отрывал взгляд от молодых пар, переводя его на бесцельно круживших по берегу сомнамбул, которые передвигались ощупью, часто на четвереньках, но большинство, словно караул без оружия, странно вышагивали взад-вперед. На плечи им то и дело садились крикливые чайки, продолжавшие махать крыльями, слетая вбок через несколько шагов. Случалось, лунатики натыкались друг на друга, обхватив руками, как борцы, вместе падали, но, сцепившись, лежали недолго. Пребывая каждый в своем сне, они быстро, как только могут сомнамбулы, поднимались и расходились. Каждый шел по берегу своей дорогой, как и в собственном сне. Тут они не отличались от полноценных членов общества, которыми являлись в прошлом, пока еще не были больны. И тогда, совершая привычные действия, они жили внутри себя, каждый в своей капсуле, а во сне оставались наедине с собой.

— Живые мертвецы, — наблюдая за ними, вздохнул священник. — Рабы божьи, чистые души, но мертвецы, как это ни прискорбно.

— Мертвецы? — неожиданно вскинулся учитель, гревшийся рядом на солнце. — А может, это мы живые трупы? Может, у них сильно развито воображение, которое не дает им покоя? Как у писателей или художников. А мы просто серые посредственности?

— Ну вы сравнили! Скажите еще, что они пребывают в параллельной реальности.

— А почему нет?

— Ну да, как наркоманы. Расширенное сознание и все такое. Знаем, навидались, таких много потом в церковь приходит.

Учитель сжал губы.

— А я вам говорю, дело в развитом воображении.

— Воспаленном, разве что. Посмотрите на этих несчастных, потерявших разум и сам человеческий облик. Ну какие они художники? Сами-то верите в этот бред?

Учитель отвернулся.

— Странно все-таки слышать подобное от святого отца.

— Да какой из меня святой отец! — с неожиданной горечью воскликнул священник. — Вы правильно заметили, нет у меня к ним ни жалости, ни сострадания. Раньше были, я даже рясу для них изрезал. А сейчас остался один только страх за себя. Все во мне лагерь перевернул, всю душу.

— Так зачем вы сюда пришли?

— Понимаю, из гордыни. Думал, пастырь, первый среди равных, значит, выдержу. — Он махнул рукой. — И за это мне перед Богом отвечать. — Учитель открыл было рот, но промолчал. — А еще хотел перед Богом выслужиться, мол, вот какой я герой, ничего не побоюсь, все сделаю в Его славу. А Богу служить надо, а не выслуживаться, он ведь и сам все видит. А теперь и мне глаза открылись — какой из меня священник. Если выберемся отсюда, уйду в мир, это я твердо решил. Буду воду таскать и за скотиной убираться, раз на большее не способен.

— Не будете, святой отец, мы отсюда не выберемся.

Священник уставился в морскую даль.

— А может и так. Вы к этому готовы?

— Готов.

— Ну, тогда мне просто грех ныть. — Священник усмехнулся в свою клочковатую бороду. — Пойдемте в дом, мне прихожане целую корзину снеди прислали.

Учитель легко поднялся на ноги, словно доказывая себе, что он парень хоть куда и еще на многое способен. Утверждая, что готов к худшему, он лукавил. Каждое утро, просыпаясь, он долго не открывал глаза, прислушиваясь к себе, искал признаки болезни. Вставать он не торопился, идти все равно было некуда, к тому же он долго не мог найти в себе силы посмотреть на часы. Сколько он спал? Он старался определить время по бившему в окно солнцу, потом, досчитав до десяти, резко поворачивался и с колотившемся сердцем уставлялся на будильник. Нет, как всегда восемь часов. Он спал так всю жизнь. Значит, ничего не поменялось. Судьба подарила ему еще день. Целый день! Жить, жить! Даже в лагере, даже среди сомнамбул. Сбросив одеяло, учитель рывком вскакивал на ноги. Священник к этому времени обычно уже возился около дома, готовя завтрак, или развешивал на веревке выстиранное в океане белье.

— Я сегодня не расхаживал ночью? — бодро спрашивал учитель, зная ответ, отчего на сердце делалось легко.