Воцарилось молчание.

— Бог возложил на нас огромную ношу, — поднялся со своего места священник, теребя клочковатую бородку. — Может, Он оставил нам здоровье, чтобы мы несли ответственность за наших братьев, угодивших в беду? Это наш крест. Каждый из нас становится пастырем, зрячим, поводырем среди слепцов. Давайте же попробуем устроить нашу общину. Не на принципах наживы и золотого тельца, а отринув, наконец, дьявола, возвысим ее на сваях добродетели и человечности. Тогда насланная болезнь обретет смысл, став катализатором нового общества. Давайте служить заболевшим, и раз мы не можем их исцелить, то уж облегчить страдания мы в силах. В этом наше предназначение.

— Не мелите ерунды! — выкрикнул с места младший сын Варгина. — Пусть каждый живет, как может. Мы что, няньки? Да и продуктов на всех не хватит. Кем-то придется пожертвовать, и нечего сопли разводить. Мы с братом тянем родителей, этого вполне достаточно, в ваши игры я не играю. — Он поднялся, обращаясь к брату. — Идем, дела ждут.

Тот не шевельнулся. Потом, забросив ногу на ногу, тихо произнес:

— Я остаюсь.

— Ну как знаешь!

За младшим Варгиным захлопнулась дверь.

— Вот вы говорите, власть останется за вами, — прервал неловкое молчание учитель. — А согласятся ли сомнамбулы? Вы их спросили? Или только нас наделили властными полномочиями? А вдруг им не понравится наше управление?

Выходкам учителя уже никто не удивлялся. Сумасшедший, что возьмешь. Все промолчали, глядя по сторонам, а мэр расхохотался.

— Вы боитесь восстания сомнамбул? Но оно невозможно, они видят разные сны и не смогут договориться. — Он тронул подбородок. — Они будут смотреть телевизор, как и тогда, когда были полноценными людьми, и им будет не до восстаний. Знаете, в отделении для буйно помешанных ночью дежурят всего один санитар и единственная медсестра. Справиться с ними для пациентов не составило бы труда. Но нападений не бывает. Буйные, если и решатся, действуют порознь, а медики сообща. Получается двое на одного. Согласен, неэтичный пример, но уж извините. Все лучше, чем про стадо баранов, которое пастух гонит с парой овчарок. — Мэр вдруг одернул себя, распрямив плечи. — Но все зависит от нас, и мы, уверен, будем заботливыми пастухами. Нас мало, так что придется работать не за страх, а на совесть, да-да, придется вкалывать, засучив рукава.

— И не время демократию разводить, — глядя на учителя, вставил шпильку провизор. — Поплевав на ладони, он разгладил прилизанные «на пробор» волосы. — Зато самое время оставить прежние чудачества.

Учитель пожал плечами.

Поняв, что аудиенция закончилась, собравшиеся стали расходиться. Оправив юбку, грузно поднялась полноватая воспитательница детского сада, захромал к двери вернувшийся из тундры раненый. И тут посреди шарканья ног обратил на себя внимание владелец кафе, в котором когда-то философствовал учитель.

— Нет слов, вдохновенная речь, и все такое, — громко произнес он. — Но я не могу иметь дело с лунатиками. Вы уж простите за откровенность, но они, не знаю как у вас, вызывают у меня брезгливость и презрение. Как насекомые или сумасшедшие. Я человек одинокий, друзей среди них у меня нет, да если бы даже и были, и были близкие мне люди, это все равно ничего бы не поменяло, так что, с вашего позволения, я буду сам по себе. — Он откашлялся. — Однако ваша сплоченность, ваш, э-э, энтузиазм произвел на меня впечатление, и совсем уж в стороне я не останусь. В качестве лепты в общее дело предлагаю у меня столоваться. Заведение в центре, это удобно, а заодно вы сможете обсуждать текущие дела. И мне, признаться, будет не так одиноко.


После совещания у мэра городские улицы в дневные часы опустели. Бессмысленное роение сомнамбул прекратилось. Теперь они находились в магазинах, офисах, банках, где работали прежде и куда их стали отвозить те, кого пощадил вирус. Банковские служащие, преимущественно женщины, неподвижно, как марионетки, сидели за стеклом своих касс в ожидании клиентов. Но клиентов не было, в оккупированном лунатизмом городе деньги уже не играли никакой роли. Доставленные в бутики продавщицы расхаживали вдоль прилавков, грезя наяву, они меньше всего думали об отсутствии покупателей, которое раньше напрямую отражалось на их зарплатах, а иногда забирались в витрины и, окаменев, превращались в живые манекены. Посетителей у них быть не могло: во-первых, в модной одежде больше никто не нуждался, а во-вторых, во избежание бегства продавщиц, двери в магазинах закрывали на ключ. Сомнамбулам раздали метлы и грабли — убирать заросшие мусором дворы. Все это выглядело какой-то жуткой пародией на кипевшую когда-то в городе жизнь, фарсом, который разыгрывал на его сцене сомнамбулизм. На рабочие места лунатикам привозили пищу, пытаясь развить у них условный рефлекс. Но эта идея не прижилась. Как и в лагере не привилось ношение колокольчиков. Даже под страхом смерти, которого сомнамбулы не испытывали. Так или иначе, приходилось во всем идти им навстречу, а это доставляло массу хлопот.

— Прикажете с ними возиться, вроде того, как с малыми детьми? — выразил общее недовольство водитель мэра, на плечи которого легла основная нагрузка по развозу сомнамбул.

— Может, им еще сопли вытирать? — поддержал его провизор. — И на горшок сажать?

Против таких возражений мэр оказался бессилен. Тем более, что сомнамбулы, как и в лагере, не связывали получение пищи с предъявляемыми им требованиями. За исключением священника, который в своем церковном приюте придерживался режима, от всяких экспериментов с лунатиками отказались. Нужно было иметь ангельское терпение, чтобы возиться с ними, тем более что многие сомнамбулы, как старики, становились капризными и упрямыми. Другие, наоборот, добродушно улыбались и были сговорчивы. Вирус, как приобретенное в старости слабоумие, шаржировал черты личности. Он бил в обе стороны, заостряя врожденные качества, как у сомнамбул, так и у тех, кто за ними ухаживал. Некоторые лунатики по непонятным причинам отказывались от еды — таких приходилось кормить насильно. Их привязывали к койкам, зажав голову, открывали рот и, просунув жидкую пищу, заставляли глотать. Случалось, они вырывались, прятались в темных чуланах, где умирали от истощения. С прежними промыслами — разведением оленей, добычей рыбы и пушного зверя, конечно, ничего не вышло. Мэр ошибся, и переработка выловленной рыбы, даже если бы и было, кому ее ловить, оказалась для лунатиков непосильной задачей. Ошибся он и в губернаторе. На свете нет прирожденных злодеев — всему виной сложившиеся обстоятельства. В воздухе над центральной площадью по-прежнему зависали вертолеты, только теперь они не приземлялись, а открыв люки, сбрасывали, как бомбы, брезентовые тюки. Снабжение города продолжалось, позволяя ему выживать, хотя по большому счету это была попытка гальванизировать труп. Продуктов было мало, но при честном распределении хватало на всех. С безоговорочного согласия граждан этим заведовал священник. Оскорбительное, можно сказать, бессердечное отношение летчиков, не глушивших моторы, а выбрасывавших продукты, будто кости собакам, было связано не только со страхом заражения, хотя он, понятно, тоже присутствовал, но и с тем, что в приземлившийся вертолет раз пальнули из винтовки. Разбив стекло, пуля просвистела у виска летчика, только чудом никого не задев. Среди лунатиков было много солдат, присланных для охраны лагеря с Большой земли, у которых сохранилось оружие. Стрелявший был одним из них. Солдат тут же разоружили. Они не сопротивлялись, ухватив за приклад, протягивали винтовки с отвисшими ремнями, как палки, дулом вперед. Только пальнувший по вертолету, засев в заброшенном доме с разбитыми стеклами, отстреливался до последнего патрона. А его, сунув дуло в рот, выпустил в себя. Молодой парень, едва призвавшийся в армию из глухой деревни, и вот нате, его сразу пригнали на край земли. Что он увидел в своем сне? Розовые зори у тихой речки, которые встречал с удочкой множество раз? Или свою тайную любовь, деревенскую красотку, с которой не целовался ни разу? Солдата похоронили в чужой земле, в городе, куда его случайно забросила судьба, без всяких почестей, без родных, наспех вырыв глубокую, как велело ставшее уже бесполезным предписание, могилу.

Дни проходили похожими друг на друга, как длинный-предлинный сон. По утрам сомнамбул таскали, как заводные игрушки, по местам их прежней работы, втайне рассчитывая занять их, удерживая таким образом под контролем, — потом, дождавшись вечера, свозили их в несколько наспех оборудованных ангаров с расставленными вдоль стен койками и там запирали на ключ. Тогда от лунатиков можно было отдохнуть. Из вечера в вечер, благо электричество не отключили, они, развалившись на койках или садясь полукругом напротив экрана, смешивали свои грезы с телевизионными, припадая к новостной ленте, которая на самом деле никакая не новостная, одно название, а всегда одна и та же, потому что в ней меняются лишь имена, а события вечно сводятся к тому, кто с кем, против кого и за сколько; разве это и есть происходящее? разве оно что-то объясняет? разве предсказывает? нет, вся эта подборка — от картинок до слов — весь этот сценарий, тьфу, его и сценарием-то назвать язык не поворачивается, ровным счетом ничего не означает, так, очередной сон для сомнамбул, да, это вполне оказалось им по зубам.

С лунатиками можно было делать все, что угодно. Они были, как горшки с цветами, которые приживались на любом подоконнике. И их переставляли с место на место. Однако предложенное мэром городское устройство, отдаленно напоминавшее прежнее, к которому все привыкли и которое он возглавлял, оказалось очевидной утопией и продержалось, как насморк, семь дней. Первым взбунтовался «вродетогошный» водитель.

— С какой стати я должен на этих, вроде того, корячиться? — мял он в руках бейсболку. — Они бы еще неизвестно, ухаживали бы за мной. Да поменяйся мы, вроде того, местами, вряд ли. — Он махнул рукой сверху вниз, будто отрубил голову курице. — И продуктами делиться зачем? Они же, вроде того, все равно уже не люди, животные, чего их кормить? Вот скотину кормят на убой, собака дом сторожит, а эти? Какой от них прок? — Он разошелся, забыв на время даже свое паразитическое слово, будто раньше, притворяясь, умышленно за него прятался. — Им же лучше больше не мучиться, и других избавят. Ясное же дело, они не поправятся, кто выжил, тот выжил, а остальные пусть сами как хотят.