Факты, сваленные в кучу, словно камни в его кармане, которые нужно разобрать и разложить, но позже, не сейчас, не сразу, хотя он не мог не ощущать их веса, когда они колотились об его ногу.


Он сидел на балкончике гостиной, задрав ноги на перила, со стаканом в руке, наблюдая, как сумерки опускаются на улочки, расползавшиеся, словно паутина, от ворот Ройалтона. За последние три часа он вставал всего дважды, сначала за новой порцией спиртного и в туалет, а потом – за пледом, когда солнце село и его тонкий замшевый пиджак больше не спасал от прохлады. Почему-то, когда его выпускали, он не задумывался о том, что коридор ожидания (в чем, строго говоря, он не был уверен, хотя именно этим он и занимался– ждал) ничуть не изменится, все обычные входные двери по-прежнему останутся закрыты.

Он думал о последнем отпуске, что они с Энн провели вместе – в прошлом году, на побережье Мексиканского залива во Флориде. Был январь, девочек они оставили на Сэнди. Решение было внезапным, из тех, за какие они тогда хватались, оба поддаваясь соблазну нового места, которое поможет им, снова расставит все на свои места. А если уж ничего не выйдет, так, по крайней мере, появится возможность поговорить о впечатлениях от новых пейзажей.

Они остановились в Сент-Питерсберге, в прибрежном мотеле, которым управлял стареющий хиппи по имени Хэнк; вместе с ключами он предлагал марихуану и по просьбе постояльцев снабжал номера контрабандными видеофильмами. Во внутреннем дворике, обрамленном пальмами и гибискусом, над крошечным прудом высилась статуя пирата. Поговаривали, что во время второй мировой войны здесь был публичный дом.

В самой комнате находилась большая круглая кровать под покрывалом из черного искусственного меха, маленькая, выкрашенная в лиловый цвет кухонька в алькове и доска для игры в трик-трак, встроенная в высокий стол с табуретками по обеим сторонам. Оштукатуренные стены были того же грязно-розового оттенка, что и снаружи.

Каждое утро они вставали рано, проходили сквозь старинные решетчатые ворота мотеля, их причудливые чугунные узоры покосились и прогнулись под грузом многолетних отложений соли, и шли через дорогу на взморье. Они брели мимо склоненных людей, искавших акульи зубы или золото с помощью длинных и тонких прутьев «волшебной лозы», закутанных в свитера из-за вторгнувшегося во Флориду необычайно холодного фронта, мимо заброшенных старых доков, они шли далеко вперед, подбирая случайные раковины, отбрасывая их прочь. Иногда днем они играли в мини-гольф, послушно отмечая огрызком карандаша в таблице очков свое продвижение через ветряные мельницы и крепостные рвы. Несколько часов теплой погоды они проводили у неприветливого пруда на пластиковых лежаках со щелями на месте недостающих планок, куда вдавливалась плоть, и наблюдали за хамелеонами, которые, соскользнув со складок каменных брюк на статуе пирата, юркали в траву, становясь из серых зелеными.

Они были вежливы, советовались друг с другом о том, где обедать, устроить ли на ужин барбекю во дворе мотеля. Они купили пособие по трик-траку и учились играть, устроившись на табуретках в сумрачном номере с закрытыми ставнями, пропахшем паутиной и морем. А по вечерам они лежали, закутавшись в одеяла, пили натуральный грейпфрутовый сок и водку и смотрели, как на фоне ядовито-оранжевого заката ныряют и взлетают пеликаны. Но он понимал, что она еще ничего не решила насчет него, насчет того, чтобы остаться, и собственные искренние, но неуклюжие попытки ухаживать за ней начали казаться ему бессмысленными. Он знал и то, что вскоре обидится на нее, как всегда обижался на любого свидетеля собственных прошлых колебаний или слабости.

В последний день они проехали двадцать миль до заповедника штата и пустились в двухмильную пешую прогулку по территории, отведенной для скопы, находящейся под угрозой вымирания. Над узкой грязной тропинкой, словно своды собора, вздымались пальмы и папоротники, сквозь их зеленое кружево не проникал почти ни единый лучик света. Неподвижный воздух наполнял противный запах мошкары, неумолчное стрекотание сверчков. Этот район когда-то назывался Змеиным островом, но городской совет счел, что такое название может способствовать общему падению интереса к заповеднику, который они переживали, и недавно издал постановление переименовать его в остров Медового месяца. Тем не менее навстречу Теду и Энн попался только один человек, энергичная пожилая женщина с большим биноклем на шее. Проходя мимо, они поприветствовали друг друга кивками.

Через две мили тропинка вышла к океану, и они улеглись на песке за скалами, укрывавшими их от ветра. Солнце светило им прямо в лицо.

Ее глаза были закрыты, лицо обращено к небу.

– Тебе не хочется, – произнесла она, – чтобы кто-нибудь просто объяснил тебе, что возможно, а что – нет? – Он приподнялся на локте и посмотрел на нее. – Я хочу сказать, не лучше ли было бы знать? Что, если это и есть самое большее, что мы можем? Тогда незачем было бы терзаться. Ну а если нет, что ж… Тебе не хочется, чтобы мы знали? – Она медленно раскрыла глаза, повернулась к нему.

Он набрал полные пригоршни песка и пропустил его сквозь пальцы. Она никогда так не разговаривала с ним, никогда не давала прямо понять, что может испытывать такую же неудовлетворенность, что и он, и хотя он это и подозревал, его поразило, как она выразила ее, с какой простотой, лишенной упреков и враждебности, которым, по крайней мере, он бы знал, как противостоять.

– Все дело в неведении, – тихо сказала она.

– Нам лучше вернуться, пока не стемнело, – угрюмо произнес он, вставая.

Когда они въехали на стоянку у мотеля, он открыл дверцу с ее стороны.

– Что ты не выходишь?

– Я только немного проедусь. Вернусь через несколько минут.

Спустя сорок минут, покружив по двухполосной дороге вдоль побережья с включенным радио, высунув руку из окна, он вернулся в мотель и обнаружил ее в комнате Хэнка, она пила китайский чай и курила марихуану. Через открытую дверь до него донесся ее деланный смех, явно изображающий безудержное веселье, он его не узнал.

Они вернулись к себе в номер, и она уселась, скрестив ноги, на черное меховое покрывало, наблюдая, как он начал собирать вещи, ее глаза покраснели, на губах застыла язвительная усмешка. Он отложил рубашку, которую укладывал, и взял ее, неистово и грубо.

Ее лицо, когда она кончила, спина, ее сомкнутые глаза, открытый рот, подчинившиеся наслаждению.


Тусклый серпик молодого месяца испускал слабый свет. Тед прислонился к сухой коре старого дуба, наполовину скрывавшего его, и наблюдал за домом на противоположной стороне улицы. Свет горел на кухне, окно ярким прямоугольником выделялось на фоне темных стен. Они приближались к нему и отходили, все четверо, усаживаясь ужинать. Джулия, откладывающая вилку, берясь за салфетку. Губы Эйли, шевелящиеся, произнося слова, которых он не слышал. Рука Сэнди. И Джона. Он сделал еще один шаг, ближе к краю тротуара, но быстро отшатнулся, заметив приближающиеся огни фар. Он затушил сигарету о толстые узловатые корни дуба, посмотрел, как они доели десерт, вымыли тарелки, исчезли из виду, а потом разглядывал пустой желтый прямоугольник напротив, поджидая своего часа.

Глава 4

В затемненной спальне мерцал мертвенно-бледный свет телевизора. Энн смотрела на затылок Теда, уставившегося на экран.

– Только не надо опять, – сказал он, полуобернувшись, одним глазом все еще следя за ток-шоу.

– Но разве тебе не кажется, – настаивала она, подавшись вперед, – что тебе чего-то недостает? Ты не думаешь, что потом пожалеешь об этом?

– Нет, – просто ответил он.

Это слово легло между ними тяжело и веско.

Он нажал кнопку отключения звука на дистанционном пульте, повернулся к ней, дотронулся до ноги.

– Послушай, – спокойно произнес он, – я просто не понимаю, что такого привлекательного в продолжении человеческого рода. И ведь не то чтобы у каждого из нас было такое уж замечательное детство. – Он помолчал. – Возможно, если бы детей сбрасывали с вертолетов… Возможно, если бы мы могли усыновить какого-нибудь ребенка, который действительно бы нуждался в помощи, я бы чувствовал себя иначе.

– Значит, ты возражаешь не против того, чтобы вообще иметь детей. На самом деле ты против того, чтобы заводить ребенка со мной.

Он беспокойно поерзал.

– Не знаю.

– Самое смешное, что именно поэтому я и хочу ребенка.

– Давай оставим это, – сказал он и снова включил звук.


На следующий день, когда Тед был на работе, Энн швейной иголкой проколола свой противозачаточный колпачок в четырех местах. Резина оказалась плотнее, чем она ожидала, и ей пришлось растягивать ее обеими руками. И даже тогда дырочки были крошечными, казалось, они исчезли, как только колпачок принял обычную форму. Она положила его обратно в коричневый пластмассовый футляр и закрыла ящик тумбочки.


Когда Энн выяснила, что забеременела, она три недели ничего не говорила Теду, не от страха, а из опасения, что разглашение беременности может каким-то образом привести к тому, что она рассосется и исчезнет. Она следила за каждым приступом тошноты, возникавшим в желудке и подкатывавшим к горлу, вызывая кислый привкус, за каждым ощущением боли и набухания груди, воображая, как потяжелеет настолько, что больше не будет опасаться, что ее унесет, что эта тяжесть, наконец, поставит на якорь их обоих.

Тед сидел в гостиной с бледно-желтыми стенами, только что вернувшись с работы, держа в руках вторую банку пива, и покорно рассказывал Энн подробности прошедшего дня, хотя и сомневался, несмотря на ее протесты, что ее могут интересовать пиломатериалы и деревообрабатывающие станки. Она сидела рядом, дожидаясь, пока он закончит (по правде говоря, эти рассказы действительно наводили на нее тоску, но пока она еще не готова была признаться в этом самой себе или ему).

– Я беременна, – сказала она, когда он остановился, чтобы глотнуть пива.