Из духового шкафа был извлечен глубокий противень с тем, что Наташка назвала пловом. Людмила вдруг испугалась, что Наташка брякнет что-нибудь деревенское, в духе «угощайтеся, гости дорогие», но та раскладывала еду по тарелкам молча, опасливо поглядывала из-под длинных светлых ресниц на незнакомых людей и чуть-чуть улыбалась. Улыбалась осторожно, как бы пробуя, видимо, не зная, положено ей по статусу улыбаться или нет.

Андрюшка – единственный человек за столом, который не испытывал неловкости. Он с удовольствием ел и с удовольствием смотрел на Наташку. Людмила сильно удивилась бы, если бы узнала, что у ее сына свой, чисто шкурный интерес: интуиция подсказывала ему, что Наташа как бы не совсем взрослая. Вернее, так: она не будет говорить ему «подожди, я занята» или «отстань, я не хочу играть в снежки, мы будем мокрые и простудимся». Он сразу понял: она своя. Понял то, о чем его родителям только предстояло узнать.

Владимир маялся. Это было втройне глупо, но поделать с собой и со своим настроением он ничего не мог. Теперь придется привыкать к присутствию постороннего человека. Постоянному присутствию. Это же теперь из ванной с голой… ну, в общем, в одном полотенце не выйдешь… Наличие прислуги в родительском доме его абсолютно не беспокоило – Марине стукнуло пятьдесят, двадцать пять из которых она провела в семье Сокольских. Марина была как любимое кресло – удобная и привычная. Именно кресло. Несколько облезлое, но уютное. Безмолвное. Ее присутствие в доме, в жизни семьи, совершенно никого не интересовало вне контекста ее прямых обязанностей. О ней вспоминали только тогда, когда что-нибудь было не так. За двадцать пять лет целых два раза: когда она загремела в больницу с острым аппендицитом и когда уехала на неделю в свою родную деревню хоронить мать. Наследники все никак не могли разобраться между собой, время шло, Марина звонила каждый день, извинялась, но все не ехала и не ехала. Помнится, отец, безмерно уставший от мгновенно развалившегося быта, не стал дожидаться ее самостоятельного возвращения. Сел в машину, поехал за ней, в момент решил казавшиеся неразрешимыми проблемы с наследством и документами и привез обратно. Владимир искренне считал, что хорошая прислуга – это такая прислуга, которой не видно и не слышно.

Эта девочка, похожая на мальчишку, была как прибор, который ненамеренно, но неизбежно искажает картину школьного опыта на уроке физики. Она ему не то чтобы мешала… Он просто не мог перестать обращать на нее внимание. Не мог – и злился на себя за это. Некрасивая, совсем некрасивая, убеждал себя Владимир. Никаких бабских достоинств. Ноги длинные, талия есть. И все. А бюст где? Ресницы белые какие-то… Ну, ладно, не белые, все равно невразумительные. Он привык к другим женщинам – большеглазым, длинноволосым, ярким, раскованным. Женщинам, ежесекундно готовым к флирту, к роману, готовым бросить все и махнуть на Канары. На Канары он своих пассий не приглашал, но эту готовность бросить, плюнуть и махнуть ценил. А эта – ни рыба, ни мясо, и одевается так же, как Людка. Ему и в голову не приходило, что имидж новой домработницы – дело рук его жены от начала и до конца. Людка небось специально такую выбирала, ни черта не мисс Северный район. Но эта ее полуулыбка…

Владимир решительно встал и отправился за бутылкой вина. Повод есть, по крайней мере вполне официальный, Аленка вот ужинать осталась. Когда он вернулся, за столом говорили о предстоящем очередном концерте губернаторского симфонического оркестра, на которые все Сокольские и родители Людмилы традиционно ходили. Самое смешное, что по-настоящему знали и любили классическую музыку только его жена и теща. Алена посещала театр исключительно для поддержания образа девушки тонкой и интеллигентной, отец – по привычке, для Андрюшки считалось полезным прикосновение к сокровищнице, и так далее, а сам он выдерживал эту двухчасовую волынку, только чтобы не раздражать жену. Видит бог, она и так слишком многое ему прощает.

От предложенного бокала вина помощница по хозяйству испуганно отказалась, не поднимая глаз. Алену передернуло дважды, он заметил: и когда предложили, и когда домработница молча помотала головой. Интересно, какой у нее голос? За ужином она не сказала ни слова, только взглядами с Людкой обменивалась, быстро-быстро. Наверное, только для того, чтобы услышать, он, пристально глядя прямо ей в лицо, сказал:

– Спасибо, Наташа, очень вкусно.

Она ответила, так и не подняв глаз:

– Я старалась, Владимир Иванович.

Ого… Этого он никак не ожидал. Голос-то какой, а?! Низкий, с легкой хрипотцой. Такие голоса у женщин он только в кино слышал. Все, кого он знал, разговаривали более-менее звонко, некоторые даже визгливо, жена и его мать – пожалуй, слишком тихо, совсем не ярко. А эта… Тощая девчонка сказала четыре слова так, что ему на секунду захотелось закрыть глаза. Тогда бы он смог внимательно разглядеть чернокожую джазовую певицу, роскошную, прокуренную, опытную. Такой у девчонки был голос. А внешне – моль.

Алена засобиралась, Людмила пошла проводить гостью до порога. Андрюшка, отчетливо и безошибочно представляя себе новую замечательную жизнь, которая начнется у него прямо с завтрашнего дня, весело поскакал к себе наверх. В кухне остались Наташка и Владимир. Она занялась посудой, а он смотрел на ее худую прямую спину и думал, о чем бы ее спросить, чтобы еще раз услышать этот голос. В голову приходила всякая ерунда, и он незаметно увлекся новой для себя ролью пассивного наблюдателя. Двигалась девчонка хорошо, ладно так двигалась, наверное, танцами занималась в детстве или гимнастикой.

Владимиру нравилось, когда люди ловкие и гибкие. К сожалению, от избытка этих качеств редко страдали красивые женщины. То ли в моде была эта их изломанность движений, то ли флирт было удобнее маскировать напускной неловкостью: ах, я уронила платочек…

Эта уж точно ничего никогда не уронит. Включая собственное достоинство. Наконец первая фраза для разговора, который ему так хотелось завести, всплыла сама собой, как это бывает, когда отвлечешься:

– Это тебя я утром видел, ты снег чистила?

– Да.

– А я тебя за деревенского пацана принял. – Владимир обаятельно улыбнулся.

Наташка, не оборачиваясь, пожала плечами. Ничего удивительного. В ее старой, некрасивой одежде, лохматая, с красным лицом. Не то что теперь. Она закончила с тарелками и вернулась к столу, чтобы собрать бокалы.

Владимир удивился: что это за односложные ответы такие? Нет уж, он заставит ее разговаривать. Пусть хоть что-нибудь скажет, даже пусть возмутится, что ли… Она протянула руку за его бокалом, и он накрыл ее своей ладонью:

– Подожди, я, может, еще…

Она шарахнулась от неожиданного прикосновения, как от удара током:

– Извините, Владимир Иванович…

Разговора не получилось. Черт его дернул… Ладно, еще наговорятся. Он поднялся и отправился к жене. Раз уж все равно рано домой приехал, надо с супругой пообщаться. Тему искать не пришлось, тема на кухне домывала посуду. Людмила отложила книжку, которую только что собралась читать, и с откровенно радостным ожиданием спросила:

– Как тебе помощница по хозяйству?

Только сейчас она сообразила, что не хочет называть Наташку домработницей. Неприятное слово, унизительное какое-то. И для нее, и для Наташки. Владимир, хоть и ждал этого вопроса, вдруг растерялся – голос, голос… Голос не шел из головы, вызывал острое желание услышать его снова. Интересно, она хорошо поет? Обидно, если при таком голосе нет слуха. Он смутился и начал не то что бы врать, а так, придуриваться:

– Девка как девка, ты же специально такую страшненькую нашла. Долго искала?

Людмила тихо рассмеялась: он не видел, какая Наташка вчера появилась в их доме. Тоже вопрос: а вот он вошел бы в Наташкино положение, пожалел бы некрасивую, жутко одетую девочку с синяками? Смог бы доверить ей свой дом с чадами и домочадцами? Человек он, конечно, не злой, но… склонный встречать по одежке, по первому впечатлению.

– Чего ты смеешься, – демонстративно обиделся он. – Все ревнуешь меня? По поводу своей помощницы можешь не волноваться, чухонские мальчики – не мой фасон.

– А что – твой?

Это было прямое напрашивание на комплимент, в который ни он, ни она не верили. Но он произнес то, что она, как он думал, хочет от него услышать:

– Люсик, ты у меня самая единственная.

Ей как филологу – ну ладно, не филологу, а человеку, закончившему филфак, – формулировка «самая единственная» показалась неожиданно откровенной. То есть единственных у меня много, но ты – самая.

Они еще поболтали, обсудили предстоящий выход в свет, на концерт. Ей обновки никакие не нужны? Она не забыла, что их очередь принимать после концерта всю компанию? Кстати, дядя Коля с ними вроде пойти хотел, она не знает, что это ему в голову взбрело?

Надо еще посмотреть, что там с винами. Про вина – это у Владимира был такой маленький пунктик. Он искренне считал, что у состоятельных людей должен быть свой винный погреб. Впрочем, для провинции его коллекция вин и вправду была недурна. Коротко обсудили меню, Владимир высказался на тему возможной Наташкиной некомпетентности. Людмила ответила, что даже если роль помощницы по хозяйству ограничится чисткой и резкой продуктов под неусыпным контролем и последующим мытьем посуды, то парадный ужин в новом доме ее уже не пугает. А вообще-то сегодняшний плов ей очень даже понравился. Между прочим, Наташкино изобретение. Владимир не мог не согласиться: действительно вкусно. И непривычно. Совсем не похоже на мамину любимую рисовую кашу с мясом. Они вместе похихикали над этой старой семейной шуткой – Владимир, к счастью, не относился к тому неприятному типу мужей, которые во всем ставят в пример жене собственную маму.

Через час, после того как выключили свет, Владимир все еще не спал. Вспоминал голос, такой неожиданный у тощей, некрасивой девчонки, и думал: каково это – услышать «я тебя люблю», или «делай со мной что хочешь», сказанное этим самым голосом. В темноте. Так близко, чтобы чувствовать на щеке горячее дыхание. И эти руки, такие быстрые, ловкие. И наверняка очень сильные – как она снег-то кидала утром…