Я ненавидела мир, в котором мы жили, за то, что он не был милосерден к моей любимой дочке.

– Мне ужасно ее жалко, – сказала я папе, когда Кози с грохотом захлопнула дверь спальни. – Но у меня нет другого выхода.

Папа согласился со мной.

– Пожалуйста, послушай меня. – Я взяла его за руку и заглянула ему в глаза. – Нам надо уезжать отсюда. Тут слишком опасно, и ты это знаешь, папа. Днем на юг идет поезд. Если повезет, мы поужинаем завтра вечером где-нибудь далеко отсюда в маленьком кафе под защитой наших новых фамилий. Мы останемся там до конца войны или уедем в Швейцарию.

Папа молча глядел куда-то в стену.

– Пожалуйста, – взмолилась я и стерла слезу, ползшую по щеке.

– Ты уезжай, милая моя, – ответил он наконец и похлопал меня по руке, как когда-то, когда мне было столько же, сколько сейчас Кози, и я говорила какую-нибудь глупость – например, что хочу полететь на Луну или открыть кондитерскую лавку. – Дорогое дитя, это мой дом. Я никуда не поеду.

Мое сердце разрывалось пополам. Как я могла выбирать между папой и Кози? Разве я смогу принять когда-нибудь такое невозможное решение?

Мы не успели продолжить разговор, как в комнату вбежала дочка и прыгнула мне на колени.

– Мамочка, прости меня за такие слова, – сказала она и положила голову мне на плечо. – Я люблю тебя. Просто… мне грустно.

– Я простила тебя, моя озорная, маленькая птичка.

– Ведь ты заботишься о моей безопасности, – продолжала она. – Я понимаю. Просто… – она повернулась ко мне, сверкнув большими зелеными глазами, – я так люблю снег!

Я улыбнулась. Ее энтузиазм был заразнее, чем грипп.

– Я тоже люблю.

Дочка играла с медвежонком, качала его на коленях, но внезапно застыла от ужаса.

– Мама! Мама! – закричала она.

– Что такое, доченька?

– Ой, нет, нет, нет!

– Что с тобой, милая? Скажи мне.

Она спрыгнула на пол.

– Какой ужас! Это просто ужас! – Она показала на месье Дюбуа. – Его цепочка. Ее нет!

Я с облегчением перевела дух. Причина ее ужаса могла быть гораздо серьезнее: камень, брошенный в наше окно, угрозы детей, сочувствующих немцам, или что-нибудь еще страшнее.

Но я знала, как она дорожила той цепочкой. На ней висел медальон с выгравированной буквой «К», такой же, как тот, который она сама носила на шее последние три года. Папа подарил ей этот маленький набор, когда ей стукнуло пять лет. По цепочке с медальоном для нее и для месье Дюбуа. Ее радости не было пределов.

– Мы найдем ее, – пообещала я. – Она наверняка где-нибудь здесь.

– Нет, – возразила она, огорченно покачав головой. – Я знаю, где потеряла ее.

– Где?

– В цветочной лавке, – ответила она. – Я сняла ее, когда вы разговаривали с дедушкой. Я хотела положить в медальон семечку подсолнуха. Месье Дюбуа любит семечки. Но потом вы сказали, что надо уходить. – В ее глазах застыло отчаяние. – Я положила ее на прилавок и наклонилась, чтобы завязать шнурок, и – мамочка, – оставила ее там! – Она вытерла слезы. – Как ты думаешь… ее могли украсть?

– Конечно, нет, доченька. Лавка заперта.

– Вдруг кто-нибудь разобьет окно?

Я не стала говорить ей, что вряд ли кому-то понадобится красть цепочку с шеи медвежонка. Не сказала я ей и то, что в данный момент мне меньше всего хотелось заниматься этим, когда ради нашей безопасности нужно сделать миллион важных дел. Но все-таки моя малышка была ужасно огорчена, и уж эту-то неприятность я могла без труда устранить.

– Ладно, – пообещала я после долгого молчания. – Я схожу за ней в лавку.

Ее лицо просияло, и она обняла меня за шею.

– Ты лучшая мамочка в целом мире!

Папа направил на меня тревожный взгляд, но я сделала вид, что не заметила его. Я читала его мысли – конечно, он не хотел, чтобы я уходила из дома. На его месте я бы тоже не хотела, но тут речь шла о пятнадцати минутах. Я сбегаю в лавку, вернусь с драгоценной цепочкой и порадую сердечко моей Кози. И я протянула руку за пальто.


Светило солнце, вчерашний снег быстро таял, но кое-где еще оставались ледяные полосы, и я осторожно шла по булыжнику, стараясь не поскользнуться.

Впереди уже виднелась наша лавка. Маленькая зеленая вывеска покачивалась на утреннем ветерке, и у меня больно сжалось сердце. Наша цветочная лавка была для нас не только средством заработка; она была почти как родное существо. В ее стенах я находила красоту и покой. Папа тоже. Я с содроганием увидела на стекле витрины кривую желтую звезду, нарисованную злой рукой. После нашего ухода кто-то бросил камень в правое окно, и по нему разбежались трещины, похожие на неровную паутину.

Я вставила в замок старый латунный ключ и шагнула в лавку, вдыхая знакомый запах цветов, коричневой бумаги, бечевки, веточек гипсофилы и папиного лосьона после бритья. Думаю, что я никогда не забуду этот запах. Запах дома.

Папа придет в ужас, когда узнает, что белые розы пожелтели, а все цветы высохли без полива. Я машинально пошла было к раковине, готовая взяться за дело и вдохнуть жизнь в нашу маленькую витрину, но остановилась. Ведь я пришла за цепочкой Кози, и у меня не было времени ни на что другое. А цепочку я, к своему облегчению, обнаружила на прилавке, как дочка и сказала. Я сунула ее в карман пальто, и только тогда заметила в дверях… высокую мужскую фигуру.

Это был он. Рейнхард. Я никогда не забуду это имя и это лицо.

– Что ж, привет, – сказал он.

Мое сердце бешено забилось в груди, когда он направился ко мне.

– Селина? Не так ли?

Я открыла рот, чтобы что-то ответить, но у меня пропал голос.

– Да, точно, Селина. – Он улыбнулся. – Знаешь, после нашей встречи я не мог тебя забыть. – Он подходил ко мне, а я пятилась от него, пока не уперлась спиной в прилавок.

Он взглянул на часы.

– Как я вижу, бизнес закрылся? – Он на несколько мгновений избавил меня от своего тяжелого взгляда, подошел к вазе с гвоздикой, взял цветок, поднес его к носу и вернул его в вазу. – К счастью для тебя, – продолжал он, снова повернувшись ко мне, – человек я великодушный и пришел, чтобы помочь тебе. – Он подошел ближе. – Мне нужна новая экономка, чтобы убирать мою квартиру, приводить в порядок вещи. Мне было трудно найти подходящую… женщину. – Он подошел ко мне совсем близко и обдал своим зловонным дыханием. – Я живу на улице Клер в доме восемнадцать. Ты приступишь к работе ровно в восемь утра. – Он направился к двери и оглянулся в последний раз. – И Селина, – добавил он, пристально глядя мне в лицо. Я крепко сжала в кармане цепочку Кози. – Будет очень неприятно, особенно для твоего отца, если ты разочаруешь меня. – Он дотронулся пальцами до фуражки. – Будь здорова.


Чуть дыша от страха, я добралась до дома. По дороге я поскользнулась на льду и ударилась коленкой, но не стала останавливаться и теперь чувствовала, как по моей ноге текла кровь.

Я вздрогнула, когда кто-то дотронулся до моего плеча.

– Извините, – сказала Эстер с озабоченным лицом. – Я не хотела вас пугать.

– Ой, это вы! – Я с облегчением перевела дух.

– Все в порядке?

Я могла бы рассказать ей о своей встрече в лавке, или о том, что я подслушала в «Бистро Жанти», или о моей тревоге за Кози и папу. Я могла бы рассказать ей о терзавших меня сомнениях. Только зачем? У нее свои проблемы. Они есть у всех, и я не стану взваливать на нее еще и мои.

– Более-менее, – ответила я и заставила себя слабо улыбнуться.

– А ваш отец? Надеюсь, его рана благополучно заживает?

– Да, еще раз большое спасибо.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Пришлите его ко мне дней через десять, и я сниму швы.

– Пришлю. – Помахав ей на прощание рукой, я поднялась по лестнице к себе на этаж, с трудом делая каждый шаг.


В тот вечер, когда Кози уснула, мы с папой сидели у огня. Я рассказала ему, что случилось в лавке, и папа закрыл лицо руками.

– Я не позволю тебе идти к нему, – заявил он.

– А какая альтернатива? – возразила я. – Мне даже страшно представить, что случится, если я не пойду. – Я тяжело вздохнула. – Слушай, может, все не так плохо, как мы думаем. Если он будет доволен моей работой, мы выиграем время.

– Нет, Селина, – ответил папа. – Я не отправлю тебя к этому монстру. Мы выйдем из дома на рассвете и сядем на первый поезд, идущий на юг. Мы уедем, и он не успеет опомниться.

Я еле сдерживала слезы.

– Папа, я очень люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю, моя драгоценная доченька.

– Но ведь ты не хотел бросать дом…

– Нет, – поправил он меня. – Я колебался какое-то время, а потом все понял. Дом – убежище от мира, безопасное место. У нас этого больше нет. – Он сцепил пальцы. – Значит, мы найдем новый дом.

– Да, – подтвердила я дрогнувшим голосом. – Да, найдем.


Я разбудила Кози в половине шестого. Она зевнула и перевернулась на другой бок.

– Доченька, – прошептала я. – Мне нужно, чтобы ты встала.

– Зачем, мама? – спросила она. – Ведь на улице еще темно.

– Мы отправляемся в интересное путешествие. На поезде.

Ее глаза сразу широко раскрылись.

– Правда?

– Да. – Я помогла ей снять ночную рубашку и надеть платье и кардиган, приготовленные накануне.

– Мы поедем в Калифорнию?

– Возможно, – усмехнулась я. – Только не сразу.

Я сунула письма, которые писала Люку, во внутренний карман пальто вместе с документами и конвертами.

– А завтрак? – спросила Кози.

– Мы поедим в поезде.

Она почесала голову.

– Мы не будем брать чемодан?

– Не беспокойся, дочка. Мы с папой все продумали. – Я не стала ей говорить, что чемодан привлечет внимание и что мы потом купим все, что нужно.

– Вообще-то, мне нужен только месье Дюбуа, – весело сказала она, прижав к себе медведя. – И мой дневник. – Она сунула свою драгоценную тетрадь в карман пальто. Я с радостью увидела, что она там поместилась.

Папа в последний раз обвел глазами квартиру. Мы понимали, что, скорее всего, больше не увидим эти стены. Он остановился у книжной полки и взял фотографию мамы.