Я внимательнее рассмотрела красное платье, увидела слишком низкий вырез на груди и снова убрала его в шкаф. Пересмотрела остальные платья, наконец остановилась на простом синем платье с пояском.

В ящиках комода я нашла аккуратно сложенные бюстгальтеры любого размера и огромный выбор трусов, даже шелковых, какие я никогда не могла себе позволить. Я старалась не думать о тех женщинах, которые когда-то носили эти вещи. Я торопливо выбрала себе несколько вещей и содрогнулась, задвинув ящик с его зловещими тайнами.

Я набрала воды в ванну по инструкции мадам Гюэ и залезла в воду. Никакое мыло не могло смыть ужас прошлой ночи, но все-таки мне было приятно снова стать чистой. Я вытерлась полотенцем, надела новое платье и пошла в столовую, где меня ждала экономка.

– Вот так-то гораздо лучше, – одобрила она и указала мне на стул, но я не стала садиться.

– Простите, мадам Гюэ, – сказала я как можно вежливее. – Просто дело в том… Сегодня я чувствую себя неважно. Я уверена, что вы меня понимаете. Сегодня утром я бы хотела позавтракать у себя в комнате.

Она явно была фанатичной сторонницей порядка, и моя просьба ей не понравилась.

– Видите ли, – сказала я, – у меня… чувствительный желудок, и я ужасно боюсь испачкать этот красивый ковер.

– Я поняла, – тут же ответила она. – Сейчас я принесу поднос.

Через пять минут я вернулась к Кози, и она впервые за это время с удовольствием покушала нормальную еду.


Рейнхард не появлялся ни в этот день, ни на следующий. Мадам Гюэ сообщила, что его по срочным делам направили на юг. Я надеялась, что он вообще не вернется, но он вернулся, и меня ждали новые ужасные ночи. Иногда он был грубым и брутальным, иногда эмоциональным и просил меня обнять его, как мать обнимает маленького сына. Я делала все, как он велел, и всегда мысленно переносилась куда-то в другое место. Когда мое тело находилось рядом с Рейнхардом, меня там не было. Иногда я даже так реально ощущала, что мой дух отделялся от тела, что в некоторые моменты я словно летала над кроватью и смотрела сверху, как он насиловал меня.

Я ненавидела все это каждой косточкой, всеми клетками тела. Но проходили месяцы, я научилась угадывать его привычки и делать то, что нужно, чтобы ему угодить. Только так мы могли выжить, я и моя дочка.

У нас с Кози выработался определенный ритм. Мне почти всегда удавалось принести ей что-нибудь на завтрак и отвести ее в ванную. С ланчем все было сложнее, но зато мадам Гюэ всегда спала после обеда, и я тайком что-то брала из кладовой. В маленькой комнатке дочки было полно овсяных хлопьев и орехов. Особенно она обрадовалась мешочку изюма, который я нашла в углу кладовки. Еще я осторожно принесла ей из других комнат разные нужные вещи. Из пустующей спальни я стащила подушку и второе одеяло, которых никто и никогда не хватится. Для темных ночей фонарик из письменного стола Рейнхарда, а еще пачку книг и журналов. Когда я нашла клубок шерстяных ниток и взяла на кухне вместо вязальных спиц пару вертелов, Кози немедленно стала вязать шарф для месье Дюбуа.

Решили мы и более щекотливые проблемы. Я взяла на балконе ненужное ведро, чтобы хранить в нем запас воды – на всякий случай. А еще – хотя она пока так этим и не пользовалась – миску для туалета и немного бумаги, если ей понадобится сходить по-большому ночью или когда меня нет в комнате.

Да, мы как-то ухитрялись жить в нашей тюрьме. Кози занималась тем, что рисовала, писала свой дневник, жила в воображаемом мире, но я видела, что она все больше уставала от такой жизни. Я тоже.

Изолированная от мира, начинавшегося за нашими окнами, я не знала, что творилось во Франции и в мире. Насколько я знала, Гитлер собирался устроить в Версале свою резиденцию, но сомневалась, что это случилось. Телефон звонил в любое время суток. Рейнхард казался встревоженным больше прежнего. Он все реже обращал на меня внимание – к моему огромному облегчению и одновременно к моей величайшей тревоге.

Я думала о моих предшественницах, на которых не раз намекала мадам Гюэ. Что с ними стало, когда он потерял к ним интерес?

Я старалась поддерживать его интерес и продержаться подольше, пока не кончится война. Франция будет освобождена, и мы с Кози тоже. Если солдаты сражались на фронте, я могла сражаться здесь.

Ночью, лежа без сна, я обдумывала планы бегства, но убежать из тюрьмы Рейнхарда было невозможно, разве что лишить себя жизни. После его издевательств я плелась в свою комнату, открывала окно и с тоской глядела на булыжную мостовую. Я могла просто… прыгнуть и покончить с этими мучениями навсегда. Но тут же я всегда думала о моей милой дочке, которая спала, обняв мсье Дюбуа, в своей маленькой комнатке под полом, и понимала, что должна держаться.

Некоторые дни были тяжелее других. Например, мадам Гюэ однажды нашла на полу моей спальни изюмину.

– Что это такое? – спросила она и, наклонившись, подняла ее с пола и рассмотрела. – Это… изюм?

– Я не знаю.

– Да, изюм. Как он попал сюда?

– Представления не имею.

– Я использую изюм, только когда добавляю его в мюсли господина Курта, но он не просил у меня мюсли уже несколько месяцев. – Она подозрительно прищурилась, глядя на меня. – Ты украла его из моей кухни?

– Нет, – ответила я. – Конечно, нет.

Но все равно она сообщила вечером Рейнхарду про инцидент с изюмом. После этого он снял ремень и отхлестал меня.

– Воровка, – орал он. – Сколько ты взяла изюмин? Сколько? Получай по удару за каждую изюмину.

Я умоляла его перестать, но он не унимался, пока я не упала на пол. Вся моя спина была в синяках и кровавых рубцах. Мадам Гюэ не извинилась, но принесла мне в спальню мешочек со льдом. После этого у меня появилось ощущение, что между нами что-то переменилось. Хоть я никогда ей не доверяла, мне хотелось думать, что лед в ее сердце начал таять.

Наступило и прошло Рождество, буднично, как любой другой день. Снега не было, но по оконному стеклу хлестал ледяной дождь. Не было ни подарков для дочки, ни папиной халы, горячей, прямо из духовки. Рейнхард отбыл рано утром на юг, и это стало, впрочем, самым лучшим подарком.

Январь переполз в февраль, мы с Кози держались изо всех сил. В марте я узнала от Рейнхарда, что союзники потеряли контроль над Европой, и мы приуныли. Хотя человеческий дух способен выдержать что угодно, он не может жить без надежды, но наши резервы надежды стремительно таяли.

Я видел это по глазам дочки. Из веселого приключения ее жизнь превратилась в угрюмое разочарование, утомительный лабиринт, конца которому не было видно. Если я поздно ночью, вытерпев жестокость Рейнхарда, глядела с тоской из окна на мощенные булыжником улицы и мечтала о быстром избавлении от боли, то Кози решилась на собственную стратегию. Как-то днем, за считаные минуты до того, как Рейнхард, всегда пунктуальный в отношении ужина, должен был вернуться домой, она выскочила в коридор и встала, глядя на меня с вызовом. К счастью, мадам Гюэ хлопотала на кухне, и я успела втащить дочку в спальню.

– Вдруг они увидят тебя? – со слезами на глазах упрекнула я Кози.

Ее щеки, прежде розовые, сделались пепельно-серыми за эти месяцы.

– Ну и что? – воскликнула она. – Может, они прогонят меня! Все будет лучше, чем сидеть в этой комнате.

Слезы жгли мне глаза при виде страданий моей дочки. Я заметила, с какой тоской она глядела на птиц, летавших за окном, как завидовала их свободе.

– Моя милая девочка, – сказала я, присев рядом с ней на корточки. – Я знаю, ты страдаешь, и меня это ужасно огорчает. Но поверь мне, все может стать гораздо, гораздо хуже, чем ты можешь себе представить.

Она кивнула, грустно уставившись в угол комнаты, а я взяла ее за подбородок и заглянула ей в глаза.

– Не улетай, маленькая птичка, – прошептала я сквозь слезы. – Тебе сейчас тяжело, но когда-нибудь ты снова полетишь. Я обещаю тебе.

Ее слабой улыбки оказалось достаточно, чтобы укрепить во мне надежду, и я с облегчением проводила ее в темную комнатку под полом. Между тем меня терзала ужасная тайна, которую я хранила уже несколько месяцев. Я была беременна и скоро уже не смогу это скрывать.


Наконец я сообщила об этом Рейнхарду, и он сначала расхохотался, напугав меня, но затем притих, а вскоре подошел ко мне и положил ладонь на мой живот. Я, как всегда, задрожала от его прикосновения. Но он сказал, чтобы я не боялась.

– Мой наследник, – заявил он, и я ужаснулась в душе.

Ребенок рос в моем животе, такой же мой, как и его, и все же меня терзала тревога. Как я смогу когда-нибудь объяснить ему или ей, кем был их отец?

В каком-то отношении беременность облегчила мне жизнь. Узнав эту новость, Рейнхард оставил меня в покое, почти оставил. Но если я ожидала от мадам Гюэ более теплого отношения, то я ошибалась.

– Не обольщайся, – заявила она с неприязнью, – ты не первая, кого он забрюхатил.

Конечно, Кози заметила мой растущий живот, и мне некуда было деваться, я рассказала ей. Она пришла в восторг, каждое утро прикладывала ухо к моему животу и шепотом разговаривала с ребенком.

– Как ты думаешь, он будет меня любить? – спросила она однажды после завтрака, доедая крохи, которые я принесла ей тайком.

– Он?

Кози кивнула.

– Мне всегда хотелось, чтобы у меня был маленький братик.

Я глядела в большие глаза Кози, полные доброты и любви, совсем как у ее отца, и не знала, каким будет этот ребенок. Может ли сын злого человека родиться… хорошим?

Внезапно кто-то позвонил в дверь квартиры.

– Спрячься, – шепнула я Кози и выглянула в коридор.

– Мне подписать здесь? – спросила мадам Гюэ.

Я подошла на цыпочках ближе и увидела лицо посыльного, стоявшего на пороге. Ник!

Наши глаза встретились, но после краткой вспышки узнавания он холодно кивнул экономке.

– Благодарю вас, мадам, – кратко поблагодарил он, когда она дала ему монету.