Глава 2. Наука расставанья

Ирина вышла из здания школы, остановилась на крыльце, зажмурилась и подставила лицо лучам еще жаркого августовского солнца. Еще пара недель – и начнется новый учебный год. Ирина улыбнулась, представив первое сентября и толпы одичавших за лето школьников с букетами неизменных гладиолусов. Она с нетерпением ждала встречи со своим седьмым «Б»: наверняка все выросли, повзрослели! И вряд ли прочли те книги, что были в составленном ею списке. Но ничего, наверстают. Для начала она даст им творческое домашнее задание – пусть расскажут, как провели лето…

– Здравствуйте, Ирина Александровна! Давно не виделись. Узнаете меня?

Ирина вздрогнула и открыла глаза. Невысокий человек в сером костюме стоял на нижней ступеньке. Она молча смотрела на него, а внутри все так и сжалось от страха.

– Вижу, узнали. Пройдемте.

Ирина прошла за ним и села на заднее сиденье черной «Волги», в которой уже сидели двое таких же типов.

– Что на сей раз? – спросила Ирина сдавленным голосом. – Я не заводила никаких неподходящих знакомств.

– На сей раз вы сами неподходящее знакомство. Николай Селезнев – это имя вам что-нибудь говорит?

– Мы собираемся пожениться.

– Вряд ли ваша свадьба состоится.

– Это вы решаете?

– И мы в том числе. Ирина Александровна, не осложняйте своего положения. Если один раз вас пожалели, принимая во внимание юный возраст и заслуги вашего деда, то больше поблажек не будет. Кстати, не хотите узнать, как поживает ваш друг?

– Подозреваю, что не слишком хорошо.

– Верно, психиатрическая больница – не санаторий.

– Намекаете?

– Ну что вы! Все, что вас ждет, это высылка из столицы.

– На 101-й километр?

– Подальше. Сейчас мы подъедем к вам домой, вы соберете вещи, и мы отвезем вас на вокзал. Билет уже заказан.

– И куда же я еду?

– Пока что до Свердловска. Там вас встретят и проводят к месту назначения.

– И что я там буду делать?

– То же, что и здесь, – преподавать русский язык и литературу.

– Я не успела получить паспорт.

– Ваш паспорт у нас. Надеюсь, вы понимаете, что не должны контактировать с Селезневым? Мы проследим, конечно, но не ищите обходных путей.

Двое поднялись с ней в квартиру и смотрели, как Ирина собирает вещи.

– Могу я взять фотографии? И книги?

– Да, конечно. В разумных пределах.

Ирина не задавала больше вопросов и прощалась со своим домом навсегда. Ее посадили в поезд, вернули паспорт. Всю дорогу она пролежала на верхней полке, не пытаясь сбежать, – один из проводников явно следил за ней. Да и смысла не было, все равно найдут, и тогда ее ждет гораздо худшая участь…

Ирина только поступила в институт, когда в ее жизни случился молодой аспирант Олег Кашин – «юноша бледный со взором горящим», как называла Олега бабушка, поначалу благоволившая к поклоннику обожаемой внучки. Но потом, когда выяснилось, что Кашин весьма неосторожен в высказываниях, бабушка заволновалась: молодой человек дурно влияет на Ирочку! Она и не догадывалась, что Ирочка помогает Олегу распространять «Хронику текущих событий»[2], а на домашней «Эрике» печатает не только рефераты, но и разного рода диссидентскую литературу. Бабушкины опасения оправдались, и однажды Кашин пропал, перестав отвечать на телефонные звонки, а когда Ирина попыталась его разыскать через общих друзей, то узнала, что Олег помещен в психиатрическую клинику в связи с резким обострением. Не сразу она поняла, что это означает, но друзья просветили. Удар был настолько силен, что Ирина оказалась на грани нервного срыва – за две недели до исчезновения Олег сделал ей предложение. Она была так влюблена в высокого кудрявого красавца, так очарована яркой и неординарной личностью Кашина, что уступила ему чуть ли не через месяц после знакомства. Знала бы об этом бабушка – инфаркт бы хватил: мало того что дочь связалась с женатым человеком и «принесла в подоле», так и внучка туда же! Но она, к счастью, не знала.

Три поколения женщин в этой семье отличались решительностью, упрямством и своенравием. Сама бабушка, которая в те давние времена звалась Маняшей Аничковой, сбежала из семьи с возлюбленным – Костей Званцевым, пламенным революционером. Он был одним из сподвижников Дзержинского и не попал под косу сталинских репрессий только потому, что успел умереть в 1937 году от почечной колики, оставшись в истории ВЧК-ГПУ незапятнанной легендой.

Дочь Нина отчаянно влюбилась в друга семьи, человека намного старше себя, который собирался развестись ради нее, но ему не позволили: супруга пожаловалась в горком, после чего уважаемому профессору, заведующему кафедрой и секретарю парторганизации так дали по мозгам, что он свалился с инфарктом. Нина не смогла пережить крушение надежд – после рождения дочери она не вылезала из депрессий и в конце концов покончила с собой, наглотавшись таблеток, о чем Ирина так никогда и не узнала: официальной версией был сердечный приступ. Не знала Ирина и о том, что бабушкина подруга Софья Евгеньевна, которую они так часто навещают, на самом деле мать ее отца Александра Петровича Далецкого. От первого инфаркта он оклемался, но второго, произошедшего пять лет спустя, уже не пережил. Бабушка не посчитала нужным открыть внучке глаза, так что Ирина продолжала пребывать в неведении.

О предложении, которое сделал Олег Кашин, Ирина бабушке рассказала, но та категорически возражала, а пока внучка ее уламывала, проблема решилась сама собой. Отчаянье Ирины было так велико, что она бросила институт и сутками напролет лежала, отвернувшись к стене. Неизвестно, чем бы это закончилось, но тут к ним пришли с обыском. Трое суровых мужчин, косясь на фотографии Константина Званцева и Феликса Дзержинского, висящие на стене, быстро и ловко обшарили комнату, но ничего не нашли. Предусмотрительная бабушка накануне сама порылась по внучкиным заначкам, обнаружив две книжечки, напечатанные на папиросной бумаге: стихи Марины Цветаевой и «В круге первом» Александра Солженицына. Книжечки она разорвала в клочки и выкинула, не поленившись дойти до дальней помойки. Тем не менее Ирину забрали на Лубянку, где с ней беседовал следователь, но Ирина, очнувшись от душевного обморока, в котором пребывала все это время, так хорошо изобразила наивную дурочку, что от нее отстали и лишь сурово погрозили пальцем, чтобы лучше выбирала знакомых, – все-таки внучка самого Званцева.

Николай Селезнев сначала Ирине не слишком понравился: уж очень самоуверенный и благополучный тип. Но она так страдала от одиночества! К тому же забавно было наблюдать, как Николай постепенно начинает испытывать не свойственные ему прежде чувства и сам этому изумляется. Глядя на страдания поклонника, столь для нее лестные, Ирина незаметно сама прониклась нежностью, признательностью и любовью. Ощущала ли она ту горькую ноту, что звучала в душе Николая и заставляла любить с исступлением и обреченностью? Ирина сама не знала. Теперь, в воспоминаниях, их недолгое счастье озарялось трагическим светом разлуки. Лежа на трясущейся полке плацкартного вагона, она повторяла и повторяла привязавшиеся строки Марины Цветаевой: «Гляжу и вижу одно: конец. Раскаиваться не стоит». Ирина знала: они оба умерли. И то обстоятельство, что она едет в поезде до Свердловска, не меняет этого непреложного факта, потому что прежней Ирины больше нет. Потеряв Олега, а вскоре и бабушку, Ирина сумела начать новую жизнь, отгородившись от прошлого стеной, и вот теперь ей приходилось возводить новую стену. Что происходит с Николаем, Ирина боялась и думать. Как он это переживет? Увидятся ли они когда-нибудь?

Дороге не было конца. Ирину передавали с рук на руки, пересаживая с поезда на поезд, с машины на машину, и когда она наконец добралась до медвежьего угла под названием Келым, сил у нее никаких не осталось. Встретивший ее участковый, совсем еще молодой парень, смотрел с сочувствием, хотя и с некоторой опаской – сказывались наставления, которые он получил от начальства. Он помог донести вещи. Хозяйка дома, где предстояло жить Ирине, оказалась его теткой. Ирине выделили маленькую полутемную комнатку с подслеповатым окошком, в которое лезла ветками старая рябина. Ирина взглянула на висящий над кроватью ковер с медведями в сосновом бору, на круглый стол, накрытый пожелтевшей скатертью с прошивками, над которым висел круглый желтый абажур с кистями, и подумала: «Это теперь мой дом». Потом она раздвинула занавески и увидела обильные грозди рябины, уже начавшие краснеть: «Привет от Марины Цветаевой, не иначе. Утешает меня». Вздохнула и прочла нараспев цветаевские строки:

Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья.

Я родилась.

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

Мне и доныне

Хочется грызть

Жаркой рябины

Горькую кисть…

А хозяйка, стоя за дверью, прислушалась и нахмурилась: «Бормочет что-то… Молится? Да нет, не похоже. Учительница-то уж не станет молиться, не положено. Из самой Москвы, ты подумай! Худенькая да бледненькая, бедняжка, но симпатичная. Может, Мише приглянется? И ничего, что постарше, даже хорошо. Зато образованная! Книжки привезла, а барахлишка – кот наплакал. И пальтишко-то у нее зябкое, семисезонное, да и ботиночки плохонькие, а ведь зима не за горами. Уже, вон, и кашляет. Надо бы ей валенки спроворить. Спрошу у Петровича, может, есть готовые?» Своих детей у рано овдовевшей Анны Захаровны не было, вот она и опекала племянника Мишу, а поглядев на жиличку, уже готова была взять под крыло и ее. Анна приоткрыла дверь:

– Ирина Александровна, картошечки не хотите ли чё ли? Горячая! И рыбка-пелядка есть копченая. Такая полезная рыбка, и вкусная – пальчики оближете! Чем богаты, тем и рады, уж не обессудьте. А может, кедровочки? Сама настаивала! Пойдемте, голубушка, к столу. А потом чайку попьем. Я шанежек напекла, как знала!

Добравшись наконец до постели, Ирина долго лежала без сна – вспоминала московское житье, думала о Николае, о несбывшихся надеждах на счастье…