— Боже, откуда ты это знаешь? — с тревогой спросила мать.

— Просто я учусь, если вы не забыли, в медицинском учебном заведении. К нам информация приходит молнией. А радуюсь я потом, что теперь пойду работать ночной дежурной медсестрой. Я не просто буду зарабатывать деньги, но еще и кое-чему научусь полезному, что иногда не каждый врач знает и умеет. И не возражайте, потому что я все уже продумала: сейчас у нас занятия на кафедре пропедевтической терапии, а там как раз требуются дежурные медсестры.

Сашенька хотела что-то сказать, но Танька тут же напомнила:

— Только «да» и «нет», договорились?

— Угу, — промычала Сашенька.

— Теперь о главном вопросе и главном враче. Никакого заявления подавать не нужно — это и ежу понятно. Если каждый врач, назвавший своего главного фекалиями, станет уходить с работы — кто займется лечением больных?

Дмитрий хотел было возразить, но Танька чмокнула его в щеку и продолжила:

— В данном случае все твои поползновения на джентльменское поведение выглядят как метание бисера свиньям. Ах, ты думаешь, что он сам тебя уволит без твоего заявления? Это был бы гениальный по глупости ход с его стороны, но я уверена на все сто, что он не сделает этого.

— Почему?! — не выдержал Дмитрий.

— Во-первых, потому, что он не найдет в Москве другого такого завхира…

— Что-что? — встряла Сашенька.

— Дорогие родители, вы разговорились и нарушили конвенцию молчания, к тому же не знаете элементарных вещей; завхир — это заведующий хирургическим отделением.

— Ну спасибо! Просветила так просветила, — пожал плечами Дмитрий.

— Продолжаю, — проигнорировала реплику отца Танька. — Во-вторых, за что он тебя уволит? На этот вопрос я разрешаю тебе ответить.

— Ну как… — растерялся Митя, — я принародно назвал его… знаешь как… оскорбил…

— Это твое личное мнением, которое может не совпадать с его собственным. Кроме того, вы же не читаете современной литературы и не знаете, что такие столпы русской словесности, как Лимонов, Сорокин, Ерофеев и другие, не только используют так называемую ненормативную лексику, но и пишут целые трактаты о ее исторической закономерности в русском языке, их даже перевели на иностранные языки. И еще одно соображение: у тебя в эпиграмме нет ни адресата, ни автора, — а это уже называется народным творчеством, которым может воспользоваться всякий, не неся никакой ответственности.

Ореховы слушали свою дочь и никак не могли надивиться, где, когда, каким чудом этот милый, озорной ребенок набрался такой взрослой смелости и рассудительности, дискуссионного азарта и находчивости.

— Но это ведь не все, — сделал еще одну попытку вмешаться в разговор Дмитрий. — Я там… в конце… позволил себе еще кое-что… за гранью…

— Ну разве не ясно, что здесь нет никакого оскорбления, просто ты определил масштабы той субстанции, из которой он, твой главврач, по твоему, возможно, и ошибочному мнению, соткан: то есть — отсель и досель. Вот и все. — И вдруг очень серьезно сказала: — Папочка, милый мой, дорогой, я никогда бы не осмелилась давать тебе советы или что-то в этом роде, но сейчас умоляю, сделай, как я тебя прошу: иди завтра, как обычно, на работу и пожинай молчаливое обожание своих коллег.


На следующий день все так и случилось: Дмитрий отправился в больницу, сделал традиционный обход, потом оперировал тяжелого больного с опухолью кишечника, проконсультировал пожилую медсестру, которая давно работала в больнице и которой Дмитрий очень дорожил. Она обратилась с жалобой на боли в животе. Оказался весьма запущенный аппендицит с ограниченным перитонитом. Ее немедленно взяли на стол, Дмитрий успешно соперировал и, уходя, заметил, как к ней зашел проведать главврач — это была его теща, оставшаяся ему в наследство после смерти первой жены.

«Так-то вот, — подумал Дмитрий, — вовремя поставить диагноз, даже аппендицита, мы не можем, а на конференцию в Германию, где в объявленной тематике — ни бельмеса, это пожалуйста, всегда готовы. Впрочем, не позавидуешь человеку, которому приходится жить в одной семье с новой женой и старой тещей…»

На том и закончился первый рабочий день после сотворения блестящего экспромта.


Танька брела домой после дежурства, пересекая парк на Большой Пироговке.

По всем приметам подошло время зимы, но она все еще кокетничала с осенью, то уступая ей, то грозно напоминая о себе. Снег лежал тонкими ажурными кружевными заплатками на еще не успевшей пожухнуть траве и на разлапистых ветвях кустарников.

Подумалось, что работа, в которую она впряглась, тоже похожа на заплатку, которой следовало прикрыть… что? Этого Таня и сама не знала — может, все-таки боль, точнее, свербящее чувство, так и оставшееся после «ухода» Лехи? Но откуда и почему боль, если не было любви? Вот уже прошло несколько месяцев, а в голове все крутится и крутится вопрос: «А если бы Леха вдруг взял и обнял меня или поцеловал? Как бы я отреагировала? Ясное дело — съездила бы по физии! Так отчего, отчего, отчего, черт возьми, меня все это дергает, не оставляет в покое!»

Таня взялась за кончик небольшой ветки, тряхнула ее и подставила лицо. Снег душем посыпался ей на лоб, на веки, в приоткрытый рот — блаженство! И вдруг пришла такая простая, такая ясная мысль: ведь Леха и не пытался никогда изменить их платонические отношения, ни раза, ни полраза. Какая же это влюбленность или любовь? Кто и когда определил его отношение к ней этими словами — теперь уж и не вспомнить. Значит, ни ее к нему, ни его к ней не влекло — обыкновенная вегетарианская дружба, которая к тому же закончилась, рассосалась, испарилась, улетучилась, потому что, наверное, нельзя одну любить, а с другой дружить или дружить втроем, всем вместе, не в розницу, а оптом.

Откуда было знать Таньке, что на самом деле происходит в двадцатилетних сердцах, если она и о своем-то имела смутное представление…

Однако вывод для себя она сделала весьма категоричный: в отношениях между мужчинами и женщинами нет никаких законов.


Если быть честной, то работа все-таки увлекала ее, и называть свою деятельность в клинике неким отвлекающим средством, вроде горчичника, она не собиралась. Прежде записи врачей в истории болезни пациентов звучали для нее почти абстрактно, но теперь, проделав все необходимые процедуры, уколы, раздачу вечерних лекарств, она с интересом вглядывалась в результаты анализов крови, изучала кривые электрокардиограмм, рассматривала рентгеновские снимки; пока еще неумеючи, но постепенно постигая новое, Танька училась видеть за всем этим живых людей. Именно этому всегда учила старая русская терапевтическая школа. Но одно дело — учить, другое — научиться, вобрать все это в себя, мыслить и жить по этим правилам, то есть стать настоящим врачом, как мама и папа.

Почему-то когда актер рассказывает о театре, о кино, о своей работе, то всегда звучит фраза: это моя жизнь. А много ли врачей так говорят? Пожалуй, нет. Скажут: это моя работа. «Может, и правильно, — думала Танька, — разве можно жить только болезнями, несчастьями других людей? Все-таки театр — это игра, а играть можно всю жизнь, уставать, злиться, когда приедается роль или не получается, но ждать взлета, который приходит и все разом перекрывает.

А что же врач? Он не может себе позволить взлеты и падения, пожалуй, это — служение».

Такие или подобные мысли приходили изредка в голову ночной сестре, но не так часто, чтобы отвлекать ее от работы, а главное, от занятий. Танька сразу же решила, что вместо того, чтобы кемарить в свободные ночные часы, если они выпадали, где-то в сестринской комнатке, лучше заниматься и выкроить время для нормального сна дома.

Волей-неволей получалось так, что своим больным, то есть тем, которых она курировала в качестве студентки по учебной программе, Танька уделяла на дежурстве больше времени. Естественно, не в ущерб другим, но с большим интересом и беседовала, и выполняла совсем необязательные для ее скромной должности функции: то принесет что-нибудь вкусненькое, то притащит книгу или журнал, то выполнит еще какое-нибудь поручение. Вообще, работать в мужском отделении было интересно, потому что мужчины, в отличие от женщин, не обрастали всякими хозяйственными приспособлениями — поразительно, как это умели в два-три дня сделать женщины! — и были аскетичнее, собраннее. Тем интереснее было разговорить их, «раскрыть», как это определила для себя Танька. И довольно скоро она стала желанным гостем в каждой палате.

Однажды поздней ночью, сидя за своим столиком, Таня зубрила при свете настольной лампы органическую химию, выписывала длинный ряд формул, ненавидя их всем скопом и каждый элемент в отдельности. Из соседней палаты вышел пожилой человек, страшно худой, какой-то по-старчески согбенный, хотя ему явно было не более шестидесяти лет. Таня знала, что диагноз в истории болезни у него стоит — хуже не придумаешь. Он подошел попросить снотворного — не спалось — и увидел Танькины записи.

— Что, органическая химия? — Он заглянул в тетрадку.

— Да уж, — вздохнула Таня, — ненавижу. Никак не запомню эти длиннющие формулы.

— Господи, Танюша, зачем вам их запоминать, их надо просто видеть — и все.

— Как это — видеть? — удивилась Татьяна.

— Знаете, я ведь химик-органик, доцент кафедры, поэтому, поверьте мне, если вы научитесь их видеть — все значительно упростится. Вот вы говорите себе, к примеру, «дерево» — и закрываете глаза. Что вы увидите — дерево или кустик?

— Конечно, дерево! — Таня не поняла, шутка это или действительно какой-то мнемонический[4] прием.

— Если вы хотите представить себе цепочку из пептидных групп, то…

Раздался звонок внутреннего телефона. Звонили из приемного покоя — везут тяжелого больного. Подготовить одноместную палату.

Таня даже обрадовалась этому звонку, потому что беседа с доцентом, который «видит» свои формулы, грозила затянуться, испортив настроение до самого утра. Она выдала химику-органику таблетку, собрала свои записи и направилась в одноместную палату. Там все было в порядке. Разбудила единственную на все отделение нянечку, объяснила ситуацию.