За десять лет он многого достиг, стал преуспевающим и высококвалифицированным врачом, владельцем клиники, постепенно расширяющейся и приобретшей известность: к нему приезжали из других городов Германии, из Чехии, Польши, Франции, России.

Кроме того, он занялся созданием и распространением нового медицинского инструментария, стал постепенно продвигать свою продукцию и изделия других фирм в разные страны. Теперь он мог назвать себя состоятельным человеком. Никогда не забывал писать, звонить, посылать деньги и дорогостоящие лекарства Петру Александровичу. Еще будучи в Москве, договорился с медсестрой из клиники, где проходил стажировку, чтобы она дважды в неделю навещала Петра Александровича, готовила обед, прибиралась и строго следила за его здоровьем. Деньги для нее на первое время он оставил у Мити, который тоже обещал навещать или по крайней мере звонить старику.

За десять лет жизни вдали от друзей он научился, знакомясь и сближаясь с новыми людьми, жестко держать невидимую дистанцию и охранять невидимое же пространство вокруг себя. Он не был аскетом, периодически в его жизни появлялись женщины, ему не чужды были и кратковременные романы, но не более того.

Было бы неверным полагать, что он все еще любил Сашеньку. Нет, все обстояло иначе — она оставалась скорее в его памяти, нежели в сердце, как воспоминание далекого детства, когда реальность из прошлого начинает восприниматься как далекая мечта, как повторяющийся прекрасный сон. Образ Сашеньки расплывался, становясь просто образом некой женщины, которую он когда-то встретил или еще встретит — он не чувствовал этого определенно.

В прошлом году он случайно познакомился с очаровательной молодой грузинкой Лали, зеленоглазой и темноволосой. Она закончила искусствоведческое отделение Тбилисского университета и приехала знакомиться с мейсенским фарфоровым производством, писала какую-то заумную работу о ломоносовском и мейсенском фарфоре — то ли их сравнительная характеристика, то ли развитие художественных тенденций двух разных школ в контексте эпохи. «Бред сивой кобылы, — подумал Генрих, — впрочем, чем бредовее тема, тем вернее результат». Это он знал не понаслышке.

Лали вполне сносно объяснялась на немецком, очень старалась продемонстрировать свои знания языка, когда Генрих заговорил по-русски, была страшно разочарована и смущена.

— Ну что вы расстраиваетесь, — успокоил ее Генрих, — если хотите, мы будем говорить только по-немецки. Я понимаю, что, кроме основной работы, вы бы хотели попрактиковаться и в языке.

— Вы правы. Хочется максимально использовать время — сейчас очень трудно получить такую командировку. Но откуда у вас такой безукоризненный русский, без малейшего акцента?

Генрих коротко рассказал о себе, а когда упомянул Болниси, то Лали оживилась, стала уговаривать как-нибудь приехать в Грузию, чтобы посетить места обитания своих предков.

— Знаете, — оживилась она, — там потрясающий храм недалеко, мы называем его Болнисский сион. Его реставрировали, и теперь это — потрясающее зрелище! Можете представить — пятый век! — Заметив, что Генрих более чем сдержанно прореагировал на приглашение и упоминание о пятом веке, она добавила: — В Болниси до сих пор сохранились некоторые дома, построенные немцами, вам будет интересно…

— Вовсе нет, — мягко, но решительно отмел Генрих дальнейшие разговоры о немецком поселении в Грузии — слишком хорошо он знал эту кровавую историю, многократно рассказанную дедом и отцом. Старый Отто считал своим долгом не только помнить, но и передавать молодым историю их рода. Уже перевалив за восьмой десяток лет, он ежедневно писал все, что помнил сам, все, что, в свою очередь, рассказывали ему его родители и деды с бабками, а главное — подробно излагал всю эпопею выселения и медленного врастания, вернее, вгрызания в новые земли. Книгу он озаглавил: «Я, Отто Бургман, рассказываю».

Генрих был прав в своем нежелании знакомиться с местом, политым потом, кровью и слезами не одного поколения немцев.

Не надо возвращаться на пепелище — плохая примета…

— Давайте лучше я покажу вам замок Альбрехтсбург. Это, конечно, не пятый век, а пятнадцатый, но там неплохой музей.

И он повез Лали туда, потом показал готический собор примерно того же возраста и предложил пообедать. Она согласилась.

— Если не возражаете, я хотел бы угостить вас барбекю, что в Грузии, кажется, называется шашлыком. Не знаю, как это вам понравится, ведь грузинская кухня — уникальна, а я не очень силен в кулинарии.

— Спасибо большое, с удовольствием, если только вы позволите помочь вам, а то мне как-то неловко, — ответила она.

— Не беспокойтесь, там уже, надеюсь, все готово, — он мельком взглянул на часы, — а по пути мы заедем за моим приятелем, искусствоведом, чтобы вам было интересно. Вот он по-русски не говорит и ни слова не понимает, так что наговоритесь вдоволь по-немецки.

— А вы любитель сюрпризов, как я вижу, — заметила Лали.

— Пожалуй…

Официальные хроники наверняка отметили бы, что обед прошел в теплой, дружеской атмосфере. Подавала на стол средних лет женщина — спокойно, без суеты, молча и с доброжелательной улыбкой на лице. Лали так и не поняла, немка она или русская, а может, тоже из российских немцев. После обеда все быстро и тщательно прибрав, женщина сняли передник, махнула на прощание рукой и ушла.

Беседа с немецким искусствоведом действительно была интересной и оживленной. Лали вошла во вкус общения на немецком языке и с удовольствием отмечала, как у нее «развязывается» язык.

— У нас, в Грузии, все слова, связанные с искусством и ремеслом, — рассказывала Лали, — начинаются со слова «рука», по-грузински — «хэли». Вот послушайте, как это звучит: «хэлоба» — это ремесло, любое занятие, «хэловани» — художник, «хэловнэба» — искусство, «хэлосани» — ремесленник, мастер. Понимаете, все, что сделано непосредственно руками, а значит, существует в единственном экземпляре, — это искусство, высокое ремесло, мастерство.

— Очень интересное наблюдение, — заметил Генрих. — В русском языке в старину говорили «рукомесло», и еще, пожалуй, бытует и сейчас слово «рукоделие». А больше вроде и нет аналогов грузинским определениям.

Потом они сидели в небольшом ухоженном садике, где цвели гиацинты и ландыши, ковром расстилался какой-то экзотический низкорослый хвойный кустарник, цвели незнакомые медоносы, убаюкивая и одурманивая своим запахом.

Приятель Генриха, взглянув на часы, откланялся, а Лали сидела в шезлонге, то ли ожидая, когда Генрих предложит отвезти ее в гостиницу, то ли просто о чем-то задумалась.

Генрих встал, протянул ей руку и, когда она рывком поднялась из провисшего шезлонга и лица их на какое-то мгновение оказались рядом, обнял ее и поцеловал.

Лали ответила на поцелуй и спросила по-русски:

— Это вне программы?

— Можем включать, как дополнительный пункт, если не возражаете, — ответил Генрих.

— Не возражаю…

Он повел ее в спальню…

Лали осталась до утра, утомившись и утомив своего неожиданного партнера, а Генрих, еще за обедом заметивший обручальное кольцо на ее безымянном пальце, с легкой иронией подумал, что разговоры о верности кавказских жен несколько преувеличены.

Так и остался этот вечер в его памяти под условным названием «грузинская легенда»…


Сразу после зимних каникул родители настояли, чтобы Танька уволилась с работы. Споров и увещеваний было — хоть отбавляй, но она уперлась и ни за что не хотела соглашаться, что ночная работа может повредить ее беременности.

— Пойми, наконец, — еле сдерживая гнев, твердила Сашенька, — мы даем специальные справки беременным, которые заняты на ночных работах, чтобы их переводили на дневную. Ты обязана заботиться о своем здоровье, потому что это непосредственно имеет отношение и к ребенку, и к тому, как будет протекать беременность дальше, к родам, в конце концов.

— Татоша, мама совершенно права. Ты несешь ответственность за вас двоих, — присоединялся отец.

— Ну что вы мне все прописные истины впариваете, как будто я сама этого не понимаю. Но сейчас у меня все спокойно, и даже тошноты нет. Ну почему я должна увольняться сейчас, если можно доработать до конца учебного года!

— У тебя в школе с арифметикой, кажется, не было проблем, а сейчас ты и до девяти сосчитать не можешь. Ну подумай: тебе рожать примерно в первой половине сентября. Когда ты собираешься отдохнуть, подготовиться к родам? И как ты будешь с пузом ходить по палатам, клевать носом за своим столиком? Черт возьми, — вышел из себя Дмитрий, — ты будешь дежурить и ждать визита этого ухаря или как там его еще…

Если это и был специальный расчет, то Дмитрий попал в точку — Танька вспыхнула, покраснела, вскочила, крикнула:

— Это неправда! Ты не имеешь права так говорить! Разве я не объяснила вам, что не люблю его, что он мне не нужен! Почему мне уже не доверяют в этом доме?

— Вот, вот, твой тон и твоя реакция — типичны для беременных, — заметила Сашенька. — Нужно беречь нервную систему, а в клинике среди больных это не так-то легко сделать. Успокойся, обдумай все хорошенько и решай.

— Я просто хотела немного подзаработать денег, и больше ничего, — тихо ответила Танька, виновато поглядывая на отца. — Ну прости меня, папик.

— Прощу, когда бросишь свои дежурства.

Неожиданно Сашенька предложила сдавать квартиру Галины.

— Мне кажется, что Галина думала о тебе перед смертью не просто так, праздно, а хотела быть тебе полезной. Постараемся найти приличных людей и сдадим квартиру. Это принесет тебе значительно больший заработок, чем зарплата клинической сестры, да еще работающей на полставки. Ты согласна?

— Я об этом как-то не думала… А это не кощунственно? — спросила Таня, глядя почему-то не на Сашеньку, а на отца, полагая, видимо, что только он может быть последней инстанцией в таком щепетильном вопросе.