На самой современно оборудованной ферме, сыроваренном заводике и предприятии по заготовке собственных кормов люди получали очень хорошие для этих мест зарплаты. В поселке были два детсада и школа, которой я заинтересовалась.

Но самое большое впечатление на меня произвели кружания, которые тогда обещала мне тетя. Они сотворили со мной что-то такое…, я поверила в мистику, хотя меня и опустили тогда «на землю».

Собственно, что это такое было — кружания? В субботу под вечер половина поселка собиралась на гуляние. Тут и танцевали, и пели, но это слабо сказано, потому что эти понятия не передают сути…

Мы подошли туда, когда уже упали сумерки. В июле ночи на севере Вологодчины светлые, но было уже довольно поздно — около десяти вечера. Тетя одолжила у кого-то детскую коляску-сидушку и захватила с собой плед.

— Парень уснет, как только все начнется. И пускай себе спит, потом перенесешь и уложишь. Дома ведь одного не оставишь.

— Вы не знаете нашего парня, — хмыкнула я, — он сегодня не собирается спать.

Сын стоял возле нас и с интересом оглядывался — на поляне у реки было много детей, но они не бегали и не шумели, как и Вовка. С тетей и со мной здоровались:

— Здравствуйте, Раиса Степановна! С гостями вас. А кто это к вам приехал?

Она представляла нас с Вовкой, он разговорился с кем-то из мальчиков своего возраста. И я тоже с кем-то говорила о Питере, о Кронштадте, который хорошо знала — когда Андрей еще служил, мы снимали там квартиру. И вдруг услышала музыку — началось.

Стих гомон, смолкли тихие разговоры и народ обернулся к двум мужчинам, что сидели на удобных раскладных стульях. У одного в руке был маленький бубен с подобием колокольчика на нем, а другой прижимал к губам дудочку, извлекая из нее чарующие звуки. Мелодия так вписывалась в окружающее пространство, так соответствовала всей обстановке… Свирель… а это была свирель, выводила мотив тонко и нежно, пронзительно и трогательно, а бубен звучал тихо и глухо. Колокольчик на нем звякал очень редко, будто отмеряя новый виток мелодии. Она была негромкой, спокойной и в то же время, благодаря бубну очень ритмичной. А еще совершенно определенно — завораживающей, словно звучащей из другого — языческого, старинного времени. Я замерла, вслушиваясь и проникаясь. Мельком заметила, как тетя усадила Вовку в коляску и укрыла пледом. А потом я услышала голос…

Приятный мужской голос, но не представляющий собой ничего особенного. Кроме интонации, слов и какого-то душевного надрыва, с которым звучала песня. И песня ли это была? Скорее — частушки, судя по ритму и обрывистому, немного примитивному тексту, но не по его существу и смыслу. Я слушала:

— Ка-ать, Ка-ать, Ка-ать, Кать!

Научи меня летать.

Хоть с любовью, хоть и с болью,

Только б рядышком с тобою.

— Ка-ать, Ка-ать, Ка-ать, Кать!

Разреши тебя позвать,

Если плохо без тебя.

Разве можно — не любя…?

Я не помню весь текст — он был длинным, в память врезались только первые куплеты. А потом на середину лужайки вышли женщины в длинных юбках и цветастых платках на плечах. Меня тетя обрядила в такую же длинную юбку — от комаров.

— Съедят, если не прикроемся. Не купаться же полностью в «помоззи».

Помоззя оказалась отваром травы, спасающей от комаров. Ею мы умыли лицо, шею и руки. Запах был приятным, чуть горьковатым и сильным. Калированые северные комары боялись его и яростно роились над головой, не присаживаясь на тело и не кусая.

Женщина стали в круг вполоборота друг к другу, сомкнули руки в центре и потихоньку пошли, притопывая, приостанавливаясь, пожимая плечами и покачивая головой. Руки в танце почти не участвовали. Вокруг них выстроился еще один круг. Люди — мужчины и женщины, встали друг за другом и пошли… затылок в затылок, тоже притопывая, пошатываясь, двигаясь под музыку так согласно… А вокруг упала тишина. Только жалобные звуки свирели, глухой рокот бубна, и надрывный, плачущий, живущий своей жизнью мужской голос.

Моя кожа покрылось мурашками… Я чувствовала себя в каком-то другом измерении, другом времени и вообще — себя почти не ощущала. Все было нереально… Ну не могли просто собравшиеся на танцы современные люди двигаться так согласовано и синхронно, не могло так совпасть настроение толпы и певца с музыкантом. И эта музыка… Это все просто не могло происходить в современной реальности. А еще же — запахи примятой травы, воды и помоззи, не прекращающийся комариный звон, потихоньку проступающие на бледном небе особо яркие звезды, свежая прохлада северного летнего вечера, почти ночи уже… Я взглянула на Вовку — он уже спал. Спали другие дети в колясках и на руках у взрослых — те, которые поменьше. Меня переполняли эмоции, из груди вырвалось затасканное и пошлое в этой ситуации:

— Бли-ин… — тихо выдохнула я.

Из-за спины раздалось:

— Это только первый раз так цепляет. Потом впечатление не такое сильное… привыкаешь.

— Это что вообще такое? — спрашивала я шепотом, радуясь возможности поддержать разговор и вернуться в реальный мир. Мне ответил один из мужчин, стоявших за спиной у нас с тетей — тот самый парень из поезда:

— Они танцуют так годы… десятилетия. Отсюда такая слаженность. А песня… у Васи что-то случилось — страдает.

— А что? Что могло случиться? — всерьез забеспокоилась я, предполагая самое страшное.

— Телка на ферме издохла или транспортер накрылся, — вполне серьезно ответил парень, — он работает механиком у Антоновны.

— Иди ты! — облегченно отмахнулась я со смешком.

— Нет, рано еще, — улыбался он, — хочешь — тоже станцуем?

ГЛАВА 21

— Василий… он самородок. Как раньше трубадуры были, менестрели. Наши русские скоморохи воспринимаются скорее как клоуны или шуты. А Вася не шут, настроение от его творчества другое. Он скорее — бард. Все народные песни, которые живут веками, тоже ведь кто-то выдумал. Не думаю, что сидели и записывали, рифму мучили… Из души вырвалось, они и отпустили, — объясняла мне местный феномен тетя, когда мы возвращались домой.

— А он женат? — старалась я правильно понять для себя причину его сегодняшнего страдания.

— Женат, конечно. Катя всегда вместе с ним приходит, стоит, слушает. Он иногда как пьяный после своих песен и она уводит его. Идут рядышком… хорошая пара, хорошая семья. Дети взрослые уже.

— Как пьяный? Такого раньше назвали бы юродивым…

— Не слушай Антоновича! Все у Василия нормально — и с головой и с мотивациями. И само понятие юродивости со временем извратили. Юродивый раньше считался посредником между Богом и людьми, глашатаем Его отношения и воли.

Возвращались домой мы далеко за полночь. Когда сошли с прогретого за день уличного асфальта в проулок, под ноги легла мокрая от ночной росы прохладная трава, с новой яростью загудели над головой комары. Северная ночь в своей середине уже собиралась взорваться яростным рассветом, который наметился малиновой полосой на восточной стороне. Живут же люди, годами эту красоту наблюдают!

Вовка спал воистину сном младенца. Разув и раздев, я тихонько переложила его в постель, укрыла. И сама легла рядом, укуталась — хотелось согреться после немного сырой ночной прохлады… Проснулись мы ближе к обеду, как, наверное, и многие из тех, кто ходил вчера на кружания.

За те почти два месяца, что мы прожили на Вологодчине, я ходила на эти гуляния каждую субботу. Тому, что они каждый раз проводились, странным образом способствовала погода — все субботы были без дождя и сильного ветра. Я все же станцевала там. Не в тот самый первый вечер, а гораздо позже. И с тем самым Антоновичем. Вначале мне показалось что парень «подбивает ко мне клинья». Именно так выглядело то, что он всегда оказывался рядом с нами, подружился с Вовкой, заговаривал со мной, тянул танцевать… Так оно потом и оказалось, но повернулось все иначе, а не как можно было ожидать. Там, в Куделино, многое казалось странным, но не вызывало отторжения, скорее — чувство необычности и нереальности происходящего.

На кружаниях не обязательно было уметь танцевать так, как «основной состав». Постепенно, разогревшись, так сказать, желающие составляли еще один круг — топтались, кружились и вообще — двигались как хотели, лишь бы под музыку. Антонович вытащил-таки меня, и мы с ним станцевали. Он не стал топтаться и пожимать плечами, а сразу обнял меня и повел в медленном танце, покачиваясь в ритм. Потом прихватил плотнее, прижимая к себе, медленно провел рукой по спине к затылку, заглянул в глаза, загадочно помолчал и вдруг выдал:

— Будем дружить.

Я тоже помолчала, продолжая двигаться под музыку. До этого я просто затаилась в его руках, пытаясь понять — что чувствую? Парень мне нравился — и внешностью, и общительностью, и тем, что оказался моим коллегой — учителем математики и физики в местной школе. У нас нашлась куча общих интересов, мы могли часами обсуждать методы обучения и выражать свое недовольство тем, как скучно — без изюминки, преподается математика и физика в школе. Делились идеями внеплановых занятий и кружка под названием «Занимательная физика», а так же тем для него, способов подачи материала, мечтали о современных наглядных пособиях, даже о маленькой обсерватории.

Но вот так сразу и так категорично — просто дружить? И вдруг поняла, что да — только дружить. Потому что в его руках мне стало просто теплее — по сравнению с «одиночной» прохладой. Мне нравилось, что мы участвуем в танцах, и еще мне было спокойно — я доверяла ему после нашего достаточно долгого знакомства, с ним было комфортно. Я согласилась — мысленно, а вслух поддела его:

— А что ж так категорично-то?

Он тяжко вздохнул и ответил, надо сказать, что совершенно серьезно:

— Просто я надеялся… искры нет, Ань. Я верю в искру. Мы должны были почувствовать притяжение — дрожь, предвкушение, мурашки там… это у тебя. А у меня вообще все наглядно и однозначно…