Лена уехала почти сразу же. А я договорилась с няней Вовкиной группы, что она будет не только принимать его раньше, но и посидит дольше, если я задержусь. Но потом хорошенько подумала — а так ли мне нужны эти лишние нагрузки: классное руководство, дополнительные занятия? Недостатка в деньгах я не испытывала, а вот такая яростная добыча их создавала для нас с сыном ощутимые неудобства. Мне поднимать его в сад — мука мученическая, а пацану еще и сидеть потом с недовольной теткой… Я отказалась от классного руководства и еще пары нагрузок.

А дальше вообще — Вовкина няня собралась увольняться, на ее место искали человека и я как-то враз решилась. Зарплата — нормальная, работа — привычная. Намывать и начищать мне не привыкать. А главное — Вовка на глазах. И поднимать его не нужно ни свет, ни заря. И у меня время рисуется — два лишних часа в день, те, что уходили на дорогу. И Стас не будет доставать, а то он уже начал облогу по всем правилам — с цветами и билетами в театр. Мне такого счастья не нужно было.

Первые дни на новом месте были мне за праздник, как ни странно это понимать самой. Само помещение группы было ярким, светлым, а еще запахи манной каши с утра — как в детстве. Тепло, светло, детки… самые разные. И мы с малым теперь высыпались, до работы идти — минуты, Вовка рядом. Вот только случилась любопытная вещь — когда я сдавала его воспитателю в группу и уходила переодеваться, а потом возвращалась в белом халате и косынке, он меня не узнавал. Смотрел странно первое время, но не заговаривал и не подходил. Я подошла спросить об этом садиковского психолога и услышала, что значит мальчику так проще. Он не хочет никаких перемен — ни плохих, ни хороших. Как ему удобнее, так им и рулит его подсознание. И у меня опять сердце щемило от жалости к нему — как будто и большой уже парень, в декабре пять лет исполняется, а оно вон как — совсем еще маленький. И его детская душа тоже хочет покоя и стабильности.

Когда, переодевшись в привычную одежду, уже вечером я приходила забирать его, то он бежал ко мне, раскинув руки:

— Мама!

Вот такое чудо.

А потом нашу группу закрыли на карантин по ветрянке. Вовку обсыпало конкретно. Я прижигала ветряночные пузырьки зеленкой и следила, чтобы он их не расчесывал. А потом заболела сама. Буквально, вслед за сыном. И это было совсем не смешно — у меня поднималась температура и довольно высокая. Все тело обметало этими волдырями, а потом они превратились в гнойнички, пошло осложнение. Я вызвала скорую, и мне велели собираться на стационар, в инфекционку. Я естественно, отказалась. Но передумала после того, как следующей ночью потеряла сознание.

Вовка тогда проснулся среди ночи и попросил пить — молока. Я ушла греть его. Уже пару дней я готовила, придвинув стол к плите и опираясь на него задницей — долго стоять было сложно. Вот и тогда — нагрела молока, пошла из кухни с чашкой, а очнулась в кресле, что стояло в зале по пути в спальню. Возле кресла валялась чашка, молоко ушло в ковер, сын давно уснул, а я испугалась. Сдохну вот так, перепугаю ребенка, да и вообще…

Я позвонила Андрею. Сразу же — этой ночью. Чего я ожидала? Не знаю, затуманенное жаром сознание четкого плана не выдало. Мне нужна была помощь, и я попросила о ней. Очень быстро он перезвонил мне и сказал, что минут через сорок к нам поднимется женщина, с которой я смело могу оставить Вовку. Это их с начальником секретарь, которая недавно ушла на пенсию, очень надежная женщина, хороший человек и умеет обращаться с детьми.

Я зависла… Так чего я тогда ждала от него? Может быть, подсознательно и нечаянно, но я надеялась, что он примчится спасать нас, как и обещал? Когда говорил, что всегда будет рядом. Больной ребенок, очень сильно больная я…

Я потерянно молчала в трубку, а он глухо оправдывался:

— Аня, она тоже не болела ветрянкой в детстве. А я принесу на себе — на одежде, на волосах, на слизистой. Этого нельзя, понимаешь? Тут и так все на грани. Анечка, я бы без раздумий, если бы не так заразно… Аня? Только не молчи, пожалуйста…

Я согласилась подождать Алену Викентиевну, покладисто пообещала сразу же вызвать скорую, а потом послала его матом. В традициях Лены и с ее же интонациями — спокойно и почти безразлично. Насколько он был прав в этой ситуации — меня на тот момент не интересовало. Слишком плохо мне тогда было, слишком сильным оказалось очередное разочарование.

ГЛАВА 25

Первые пару дней в отдельном боксе инфекционной больницы я много спала и ничего не ела — только пила. Температура держалась, и я не могла даже смотреть на пищу. Меня вел молодой врач — мужчина. Он осмотрел всю пораженную поверхность тела. А там было на что посмотреть. Папулы (а оказалось, что ветряночные волдыри называются именно так) на моей спине дома старательно прижигал Вовка. А кто еще? На лице и везде, куда смогла дотянуться сама, сама и тыкала в каждую вавку смоченной в зеленке ушной палочкой. Но вот спина… Я давала ему в руки эту палочку, ложилась на живот, и он закрашивал каждый волдырь. А потом как-то жалобно пожаловался:

— Мне трудно, я устал, их тут очень много.

Я встала и щедро смочила зеленкой хороший кусок ваты, намотанный на карандаш.

— Мажь всплошную сыночка, вот так… ага.

И он стал радостно, размашистыми движениями покрывать всю мою спину зеленкой… Раскрашивать Вовка с самых ранних лет любил и умел.

Доктор велел снять больничную рубашку для осмотра. С удовольствием оглядел меня и спереди и сзади и вынес вердикт:

— Не совсем типичная папулезно-везикулезная сыпь. Потому что гангренозная форма — более ранние папулы с гнойничковым дном. А вы знаете, что есть бесцветные антисептики? Но и зеленка — тоже неплохо. Энантема, — вещал он, заинтересованно заглядывая мне в рот, как в пещеру с сокровищами, — сюда растворчик фурацилина — будем полоскать. Половые губы не поражены? Это хорошо… говорят — крайне неприятная вещь… Назначим вам антибиотик и капельнички — будем снимать интоксикацию. Тянуть с госпитализацией не следовало, при крайне запущенной гангренозной форме возможен летальный исход.

Что еще должен знать больной? — интересовался он у меня, — корочки не сдирать, шрамы не расчесывать. В лежачем режиме… будем посмотреть — дня два? Должно перестать штормить. Тогда можно будет принять душ, но без мочалки, само собой. Рубашечки будем менять, захочешь сейчас пописать — звони, зови санитарку. Сама можешь упасть от слабости. Лучше не рисковать — ты здесь одна. Не хочешь кушать — не надо, но пить необходимо. Будешь слушаться доктора — скоро станешь такой же красивой, как была.

— Откуда вы знаете, какой я была?

— Я всем так говорю, — удивился доктор.

В больнице я провела почти две недели. Отдельный бокс состоял из маленькой палаты и санузла. Для больницы помещение было довольно уютным, наверное, все-таки потому что маленьким. Все там было беленьким, только одеяло в прорези пододеяльника синее, а плитки линолеума зеленые — цвета моего дома на полмесяца. Я узнавала как там Вовка от той женщины, на которую его оставила, разговаривала и с ним тоже. Она действительно с ходу внушала доверие — уверенная в себе, спокойная и уютно-полная. Звонил мне и Андрей, спрашивал о самочувствии. Я отчитывалась — температура спала, интоксикацию сняли — все только по существу дела. Может, ему нужно было знать сколько еще дней оплачивать Алене Викентиевне. Попытки говорить не в тему, как и тяжелое молчание в трубку пресекала.

Я выспросила у врача, какие последствия заражения ветрянкой могли быть для беременной? И узнала, что самые нехорошие — как для матери, иммунитет которой ослаблен беременностью, так и для ребенка — с риском патологии. Но для меня это странным образом ничего не изменило в отношении к Андрею. Я тоже, оказывается, могла умереть.

Зеркала в палате не было, и я могла только догадываться что у меня с лицом. А по всему телу — часто рассыпанные красные пятна и подсыхающие струпья. Постепенно корочки сходили, и лицо на ощупь тоже становилось гладким и даже как будто без глубоких рытвин. Выписывая меня, доктор сказал:

— Ну вот — ты снова такая же красивая, как и была.

Дома я чуть не ослепла от такой красоты. Рябая кожа, кое-где еще со следами зеленки, заострившиеся скулы, впалые щеки, а в руках — рецепт на таблетки от гипертонии. Мне поставили и этот диагноз. Неунывающий врач пообещал, что сидеть мне на «колесах» теперь пожизненно.

— В двадцать девять лет, доктор, так рано?

— Инсульт и инфаркт стремительно молодеют, — авторитетно кивал он, — поэтому да — регулярно и пожизненно. Мама-папа страдают этим? Понятно…, значит это все проклятая наследственность, и мы с тобой знаем, что не почечная форма, а значит — сосудистая. Таблетки хорошие, попей пока их. Рано? Действительно рановато, но очевидно что-то послужило триггером, запустило, так сказать, процесс — длительный стресс, переживания? Их по возможности исключить. Стать в поликлинику на учет по гипертонии. Кажется, это все. «До свидания» не говори — плохая примета.

Очень хороший, внимательный и грамотный врач, да еще и с чувством юмора… несколько специфическим, правда. Про военно-морской юмор я знала все, теперь вот приобщилась к врачебному. Мне повезло с этим доктором. Так же, как и с санитарками и медсестрами.

Когда закончился карантин, мы с Вовкой вышли в садик. Радостно и почти вприпрыжку. Седая, очень ухоженная и выглядевшая раньше донельзя величественной заведующая увидела меня, и вдруг совершенно по-бабьи всплеснула руками:

— Так это вы та родительница, что заболела? Нет, ну надо же…

Следы ветрянки полностью сошли через две недели, когда я по неопытности передержала лицо под кварцевой лампой — мы с медсестрой кварцевали деток. Нужно было следить, чтобы они не сняли очки, вовремя повернуть их на две минуты к лампе спинками, а потом на такое же время и животиками. Я даже не предполагала, что кварц так быстро травмирует кожу. Вскоре она стала слезать с лица лоскутами, как при солнечных ожогах. А вместе с ней исчезли и пятна от ветрянки. Осталась небольшая рытвинка над бровью и возле уха. Сковырнула нечаянно ночью?