К тому времени, когда я появилась дома, с морей вернулась и Лена. Наша жизнь вошла в привычный ритм. Я узнала всех малышей в своей группе, приноровилась к их характерам и маленьким странностям, приловчилась так выполнять свои обязанности, чтобы сменная нянечка, которая была осведомителем заведующей, нареканий на меня не имела.

Пока я лежала в больнице, Андрей названивал Вовке каждый день. И потом, когда я вернулась — тоже. Но ни разу за весь месяц карантина он так и не пришел. А когда это время вышло, позвонил и сказал, что хотел бы увидеться с сыном.

К этому времени уже настала та самая поздняя осень — с дождями, ветрами и уличной неуютностью. Но Вовка строил планы — им нужно было наверстать упущенное и проделать все то, что они не успели из-за ветрянки. Когда Андрей позвонил в дверь, я сразу выдала ему Вовчика за порог — уже одетого в новый теплый комбинезон и непромокаемые сапожки — полностью готового к прогулке. Он придержал дверь, которую я хотела захлопнуть.

— Аня, подожди…

— В квартире еще может сохраняться инфекция, я возьму на работе кварцевую лампу и прокварцую. Тогда сможешь заходить, — доложила я.

— Послушай меня, — удерживал он дверь, — я не медик. Я сразу позвонил ее врачу. Она наорала и запретила любые контакты с ветряночниками до самого конца карантина. И я спрашивал про Вовку. Она сказала, что все дети переносят ветрянку очень легко.

Я пожала плечами и кивнула — ладно, и закрыла за ними дверь. Он, конечно же, успел рассмотреть мое лицо — тогда еще пятнистое и страшное. До меня это дошло с опозданием. Они протопали к лифтам, а я — к зеркалу и долго смотрела в него. Думала о том, что если останусь вот такой «красивой», то на личной жизни можно смело ставить жирный крест. И никакого потрясения от осознания этого не испытала. Мне было все равно. Единственный человек, для которого мне всегда хотелось быть красивой, отдалялся от меня на бешеной скорости.

Я припомнила выражение его лица при взгляде на меня — оно не изменилось совершенно, как будто то, что он увидел, не являлось для него тайной или было глубоко безразлично ему. Никакого удивления, даже чуть более пристального взгляда… Похоже было, что ему все равно как я выгляжу — просто уже не важно или совсем не интересно.

В поликлинике меня заставили измерять давление тонометром по три раза в день, и записывать эти данные в таблицу целую неделю. Пришлось прикупить аппарат. С этой таблицей я снова пошла на прием, и врач поменяла мне назначение — теперь раз в сутки я принимала совсем другие таблетки. И еще одни.

ГЛАВА 26

В один из дней мне все же пришлось выслушать Андрея. И то, что он пришел ко мне с этим… кажется, именно тогда я начала немножко понимать, как он думает и хотя бы догадываться — что происходит. Я тогда первый раз нормально общалась с ним — без нервов. Будто отстранившись душой, постепенно остывая к нему. Или уже остыв?

Смотрела на него и отмечала то, как плохо он выглядит, будто только переболел и еще не отошел от этой тяжелой болезни, хотя одет все так же аккуратно. Его было просто жаль. Сейчас я понимаю, что та ночь перед больницей и стала настоящей точкой не возврата. Он переставал быть для меня родным человеком, а может быть — уже и любимым.

В тот день он сильно задержался у нас. Так задержался, что сам уложил Вовку спать, а потом, вместо того чтобы уйти, прошел на кухню и сел за стол. Уставился на меня, будто гипнотизируя, не давая отвести взгляд в сторону.

— Аня, поздно уже… я сразу по существу — ты должна знать. Я не могу сделать это за твоей спиной. Ты только не нервничай, пожалуйста. Врачи дают плохой прогноз для…

Я в раздражении резко дернула головой — не хочу знать ее имя. Это какой-то психоз, глупость, но я просто категорически не желаю. Он кивнул — понял?

— Да. Плохой прогноз для нее. А ребенку больше семи месяцев — он вполне жизнеспособен.

— Да какой жизнеспособный?! Зачем изначально вся эта борьба за жизнь заведомо тяжелобольного, ослабленного ребенка? Какую жизнь вы готовите ему — с больным сердцем? — не выдержала я, а он будто обрадовался этому моему срыву — стал горячечно объяснять:

— Нет, Аня. Это не генетическая наследственность — у нее осложнение после гриппа. Мать плохо лечила ее. А потом, когда обрисовалась проблема, ее вообще не оказалось рядом — она уехала куда-то. А с девочкой все должно быть хорошо — это девочка.

— А наследственная истерия — это тоже хорошо?

— Это тоже не страшно. Люди живут с этим — десятки тысяч людей, если не сотни. Очень многое значит обстановка в семье, правильное воспитание. Они решают практически все. Я сейчас не об этом. Если случится самое плохое, мне придется долго доказывать свое отцовство, оформлять удочерение, а в это время девочку отправят в дом малютки. И как там, что? Я не знаю. Но я слишком дорого заплатил за ее жизнь, чтобы рисковать ею.

— Ты хочешь сказать, что женишься на ней? А разве ты ушел не за этим? Все и шло к тому, так зачем ты об этом докладываешь?

Он смотрел на меня, будто не зная — как на самом деле объяснить?

— А как иначе, Аня, — решился, наконец, — ты самый близкий мне человек, когда и как ты хотела узнать такое? Я должен был сказать тебе. Чтобы ты не спешила судить хотя бы за это.

— Ты имеешь в виду, что она действительно может умереть? Зачем же вы довели до такого?

— Я?! От меня никогда и ничего не зависело. Она хотела удержать меня таким образом. Ее предупреждали о риске, она подписала бумаги об ответственности. А сейчас уже и от нее ничего не зависит.

— Но удержала же?

— Нет, Аня, ты что? Я же сказал, что не брошу вас. Когда она родит, и если останется жива, я отберу у нее ребенка.

Я покачала головой, глядя на него во все глаза, не веря своим ушам и рассудку, не узнавая его.

— Да, Аня, да! Только так. Ей нельзя доверить даже котенка, не то, что дочку.

— Ты говорил с ней об этом, она знает?

— Сейчас еще нельзя. Скажу потом.

— Андрей, я не понимаю…, но ты же не зверь? Ты сам дал ей надежду, ты… пользовался ею, в конце концов!

— Я не давал! И сразу предупредил… Мною пользовались! Аня, я не могу сейчас, пожалуйста. Я просто хотел сказать, что распишусь, чтобы потом не удочерять девочку и не рисковать ее жизнью. Выживет она — разведусь, а ребенка отберу. Иначе нельзя. Это открывалось постепенно, я узнавал ее постепенно. Это все, что я могу сейчас сказать. Не готов, Аня. Сейчас еще не могу… извини. Это трудно объяснить и стыдно… за свою глупость. Потом. Если захочешь выслушать.

— Делай что хочешь, — согласилась я, ошарашенная таким разговором.

— Спасибо. За то, что выслушала сейчас. Я пойду? Сегодня я никуда не спешу — она надолго в больнице. А-а… тебе же нужно отдыхать, да? Завтра рабочий день.

— Да, иди, Андрей. Поздно уже. Выспись, выглядишь уставшим.

— Я пойду…, а ты не забудь принять таблетки, пожалуйста, — оглянулся он уже в дверях.

— Какие таблетки? — растерялась я.

— Те, до которых я довел тебя, солнце мое, — прошептал он, — выпей, не забудь — ты опять перенервничала из-за меня. Извини.

И ушел. А я потом плакала. Не из-за его несуразной женитьбы и не из-за усталости от его проблем и трудностей, которыми он упорно делится со мной. Мне не нужна эта его девочка, да мне и он уже не нужен! Как он не понимает, что и так запоздав с объяснениями, опять толком не сказал ничего?

Я выпила таблетки, я не забыла. Помнила, что инсульт молодеет. Больше того — я изучила все об этом в интернете и сразу же позвонила маме, чтобы подробно узнать — как и чем она лечится? Стоит ли на учете? Как себя чувствует? И радовалась, что летом так и не решилась рассказать ей о том, что творится в нашей семье. Поставлю окончательную жирную точку (для него, для себя я уже все решила), вот тогда — по итогам, так сказать, и со спокойным лицом… Нет, я никогда не забуду выпить таблетки и измерить давление — потому что у меня есть Вовка.

Но я понимала, что он придет снова — когда соберется с силами выдать очередную порцию своей правды. А я уже не хочу ее — я покоя хочу от всего этого. И от него тоже. С ним, неотделимым уже от его с ней общих проблем, мне совсем не тепло и не радостно, а только тяжело.

— Уехать бы тебе отсюда. Хотя бы на время — пока все уляжется. Чую — повиснет на тебе и он сам и бэбик его. Я просто фигею с такого расчетливого цинизма, — поражалась на следующий день Ленка.

Я была на все сто согласна с «уехать», но не умела объяснить ей, что со стороны Андрея это все что угодно, только не цинизм. Все-таки я знаю его лучше. А после этого разговора, кажется, поняла — как он думает обо всем этом. Странно думает, но теперь я смогла увидеть в его поступках хоть какую-то логику — его личную, странноватую, но хоть какое-то объяснение всему.

Он и в самом деле, несмотря ни на что, до сих пор считает нас парой. И как-то очень странно в моем понимании, но любит меня. Это любовь на равных — любовь-дружба. Он признает меня равной себе — такой же сильной, как он и надежной, как скала, в его понимании. Я, очевидно, дала ему повод так думать, а это совсем не так. И все это время он нужен был мне рядом не меньше, а даже больше, чем ей.

Потому что в это время неприятности и даже горе горькое сыпались на меня, как из драного мешка. Будто специально подгадав время, когда он перестанет оберегать и защищать меня, с какого-то уверовав, что я настолько сильная. Да, он любит — хочет в будущем быть со мной рядом и просто — хочет. Это видно по тому, как он смотрит на меня, как беспокоится обо мне, заботится в той мере, в какой считает это необходимым, считая меня сильной. И не понимая, что помощь иногда нужна внезапно — как в случае с ветрянкой, когда я той ночью осталась один на один с болезнью. А сейчас, описывая все это, я могу добавить еще один пример — когда я покачнулась на стуле, а поддержать оказалось некому.