— А что изменится, Владимир Николаевич? Разве можно за минуту переписать годы страданий, на которые ты обрек меня и мою дочь? Меня тошнит от тебя, Бердников! Знаешь, каждый раз, когда мне кажется, что стало чуть-чуть легче, я вспоминаю тот вечер за три недели до Олимпийских игр в Ванкувере. Вот именно тогда ты умер для меня, Бердников, умер!

— Алла… — Владимир подался было к ней, но Богославская, не говоря больше ни слова, развернулась и устремилась вглубь яркой и безликой толпы.

Москва, январь 2010 года

— Кто родители Ринаты? — без стука ворвавшись в кабинет президента Федерации, с порога задала вопрос Алла.

Владимир оторвал взгляд от компьютерного монитора и, ничем не выказывая растерянности, посмотрел на нежданную гостью. Лицо Аллы было бледным и встревоженным, всегда идеально уложенные волосы — растрепаны, пальто распахнуто, а тонкий кашемировый шарф висел на шее так, что один его конец болтался где-то в районе талии, а второй едва доходил до груди.

— Я не знаю, — спокойно ответил Бердников, вставая изо стола.

Он пересек кабинет, закрыл распахнутую дверь и, взяв Аллу под локоть, попытался усадить на диван. Но Богославская вырвалась и, устремив на него какой-то дикий, совершенно непреклонный взгляд, повторила:

— Кто её родители, Володя?

Бердников молчал. Он смотрел ей в глаза и не мог произнести ни слова.

— Скажи мне, что она не наша дочь. — Голос её, мягкий, проникающий в самую душу, сел, пальцы сжались в кулаки. Она смотрела на него, не мигая, и ждала. Ждала… Но чего, она и сама не понимала до конца. Больше всего на свете ей хотелось, чтобы ее ребенок был жив, хотелось, чтобы скорбь, рука об руку идущая с ней почти всю сознательную жизнь, осталась в прошлом, вот только у этого огромного, несравнимого ни с чем желания была и другая сторона — жестокое, расчетливое предательство. Если ее ребенок жив, если Рината — эта трудолюбивая, ласковая, талантливая девочка — ее дочь, значит… Это значит, что человек, который сейчас стоит перед ней, человек, которого она любила больше жизни, сознательно лишил ее будущего. Сломал ее жизнь, поглумился над чувствами и спокойно, вот так же, как и сейчас, шестнадцать лет наблюдал за ее агонией. — Скажи мне, Бердников.

— Кто тебе рассказал? — только и произнес он.

Алла неверяще покачала головой.

— Я задаю тебе прямой вопрос, а тебя интересует, кто мне рассказал? О чем? О Ринате? Бердников, я не дура! Она — твой ребенок. И если я не её мать, то это значит, что ты изменял мне. Ты врал мне! Ты пытался доказать мне, что моя беременность — это вовсе не то, что мне нужно, а сам… — она поджала губы и вплотную подошла к Владимиру, застывшему на месте. Заглянув ему в глаза, она тихо попросила: — Скажи мне правду хотя бы сейчас.

Но ее слова мало напоминали просьбу. В его сознании они прозвучали пулеметной дробью, ракетными ударами, оставляющими глубокие воронки и груды обугленной мешанины из трусости, упрямства и глупых амбиций. Он смотрел в большие серые глаза женщины, которую любил нежно и долго, но чувствовал себя так, будто видит перед собой собственного палача. Алла сделала шаг назад и, едва не оступившись, покачнулась.

Положила на диван объемную коричневую сумку.

— У меня никого не было, кроме тебя, — наконец, услышала она.

— Нет, — покачала она головой. — Ты не мог так поступить… — из груди её вырвался хрип. — Это невозможно, Володя. Нет…

— Рината твоя дочь, Алла. — Владимир понимал, что врать и дальше уже не имеет смысла. Эта минута, о которой он думал шестнадцать лет, наконец наступила.

— Нет, — еще яростнее замотала головой Алла. Ее полные отчаянья глаза заволокло слезами, губы задрожали. — Нет, Бердников! Господи… — Она опустилась на диванчик и сжала руками голову.

— Алла… — Владимир подошел и тяжело встал перед ней на колени. — Мне нет прощения, знаю…

Подняв голову, она посмотрела на него с такой тоской и болью, что он, не выдержав, закрыл глаза. Никакие оправдания не помогут. Какими, должно быть, ничтожными кажутся ей его слова, если даже в нем самом они вызывают только чувство отвращения и самой низкой жалости.

— Как? — Бесцветный голос казался отражением пустоты, застывшей в глазах. — Расскажи мне, как?..

— В тот день… в день рождения Ринаты, в роддоме, где ты лежала, родился мертвый ребенок. Мальчик. Я договорился с нужными людьми, дал денег. Это же были девяностые… За деньги тогда…

— Зачем? — только и спросила Алла, смотря куда-то мимо него пустым, невидящим взглядом.

— Потому что ты была лидером сборной. Ты должна была выступить на Олимпийских играх. Вернее, тогда я считал, что должно быть именно так. А ребенок… Этот ребенок наверняка бы поставил крест на твоей спортивной карьере, и я это понимал. Я думал, ты оправишься и снова будешь кататься.

— «Этот ребенок»… — Алла усмехнулась. — Зачем ты так со мной? Зачем так с нами? Это же была наша дочь, Володя! НАША!

— Алла… — он попытался взять её ладони в свои, но она не позволила — вырвала руки и уперлась в сиденье дивана по бокам от себя.

— Перед тем как… как отдать… ты видел её?

— Нет.

— Как ты мог так поступить?.. — Она еще не до конца осознавала, не до конца верила в реальность происходящего. А как в такое можно поверить? Как поверить в жестокость человека, которого она столько лет не переставала любить?.. Как поверить в то, что золотые медали были для него важнее собственного ребенка?..

— Что тебе рассказать? В какой именно момент ко мне пришла эта мысль? Вряд ли это так важно, Алла. Я трус, который не смог посмотреть тебе в глаза и признаться, что твоя дочь жива. Трус, который шестнадцать лет наблюдал за тем, как ты хранишь воспоминания о мертвом ребенке, которого ни разу не видела. — Владимир медленно поднялся и присел на диван. — Я трус, который разрушил и твою жизнь, и жизнь Ринаты. Впервые я нашел в себе силы посмотреть на нее через пять лет. Увидел ее и уже не смог оставить в детском доме. Я хотел удочерить её, но мне позволили лишь оформить опеку. А потом…

— Ты привел её ко мне. Чтобы я смотрела на неё. Смотрела и с каждым годом все больше убеждалась, что она твоя дочь, — не глядя на него, сказала Алла. — С момента встречи с тобой моя жизнь полетела кувырком. Почему ты не рассказал все раньше? Почему? — она повернула к нему голову.

— Я боялся.

— Чего?

— Вот этого твоего взгляда, — Владимир качнул головой. — Это странно звучит, но я боялся потерять даже то, что и без того было уже потеряно. Я хотел рассказать тебе. Действительно хотел, но не смог.

— Она родилась семимесячной, Володя. Крохотная. Совсем малышка. Ей нужна была я. Я должна была быть с ней рядом. Я должна была оберегать её, а ты… Ты не побоялся сказать мне, что мой ребенок умер. Но не смог сказать, что он жив. — Алла резко поднялась на ноги и, глубоко вдохнув, шумно выдохнула. Повернулась к Владимиру, так и сидящему на диване со своими мрачными мыслями. — Ты сегодня же расскажешь Ринате правду.

— Нет.

— Что значит «нет»?! Опять боишься?

— Я расскажу ей после Олимпиады. Девочка должна выступить и… — слова его прервал громкий надсадный смех Аллы.

— Ты хоть слышишь себя?! Олимпиада? Володя… Какая Олимпиада?! Или даже теперь Олимпиада для тебя важнее собственного ребенка?! Жизнь тебя ничему не учит, Бердников! Ты сегодня же расскажешь Ринате правду! — Она приблизилась к нему и прямо посмотрела в глаза. — Иначе я разрушу твою жизнь.

Взгляд ее был наполнен непоколебимой решимостью. Она походила на подстреленную волчицу, которая из последних сил бьётся за своих детенышей. Этот взгляд он видел только один раз. Много-много лед назад, когда сказал ей, что необходимо сделать аборт.

— А ты подумай о ней.

— О ней я постоянно думаю!

— Для Ринаты лед — это единственная страсть, Алла! И ты хочешь лишить её золота? Ты знаешь, какая у неё подвижная психика, думаешь, она доедет до Ванкувера, узнав правду?

— Мы не знаем, как она поведет себя.

— Наверняка не знаем, — согласился Владимир. — Но я больше чем уверен, что сезон на этом для нее завершится. Поэтому давай подождём окончания Олимпийских игр, и я все ей расскажу. Обещаю тебе.

— Сразу после окончания, — проговорила она.

— Да, — уверенно кивнул Владимир.

Алла, даже не взглянув в его сторону, взяла с дивана сумку и вышла, тихо прикрыв за собой дверь кабинета. Мужчина, которого она любила много лет, оказался даже хуже, чем она могла когда-либо предположить. Он, словно беспощадное пламя, прошелся по ее жизни, оставляя за собой лишь обгорелые остовы радости, счастья, ее планов и мечтаний. Горькое непонимание смешалось с холодной пустотой, так долго заполнявшей огромную часть ее души. Будь проклята эта Олимпиада в Лиллехаммере! Будь прокляты все Олимпиады на свете, все медали и соревнования! Голова нещадно болела, к горлу подкатывал тошнотворный ком, но Алла упрямо выстукивала каблуками ровную дробь шагов. Чувства заворачивались в ней маленькими смертоносными ураганными вихрями, соединялись воедино, сталкивались и распадались. Сердце требовало, немедля больше ни минуты, рассказать Рине все, что она теперь знала, но разумом Алла понимала, что на этот раз Бердников прав. Месяц… Всего лишь месяц…

Глава 36



Москва, декабрь 2013 года

Перелёт был долгим, еда в самолете — отвратительной, но, несмотря ни на что, Игорь чувствовал, что ему удалось проветрить голову. Короткий перерыв в бесконечных баталиях с Ринатой помог ему собраться с мыслями и набраться сил для дальнейших схваток. Их, впрочем, он намеревался по возможности избегать. Нравится Рине есть себя поедом — пускай. На какое-то время он оставит ее в покое, а дальше… Дальше будет видно.

Сунув ключ в замочную скважину, он провернул его и толкнул дверь. В квартире стояла тишина — такая, какая бывает там, где никого нет. Она как будто бы зависла в воздухе, сделав его густым и пыльным. Неприятное предчувствие закралось в душу, обдало едва успокоившиеся нервы вспыхнувшим раздражением. И как он не подумал раньше? Бегство — лучший способ решения проблем, по крайней мере, в извращенном понимании его ненормальной партнерши. Игорь швырнул чемодан, и тот глухо стукнулся ручкой о стену. Пальто полетело на тахту, накрытую покрывалом в индийском стиле, скинутые ботинки остались возле двери. Он сделал несколько шагов к спальне, но остановился, едва не столкнувшись с растрепанной и какой-то взбудораженной Риной. Одернув край футболки, она посмотрела на него и нахмурилась. Губы ее сжались, крылья носа дрогнули. Раздражение Игоря еще не отступило, и от этого он выглядел так, словно его застали врасплох.