— Конечно, он может и не захотеть увидеть вас, в этом случае вы только зря потратите время, — он засмеялся. — Хорошего дня! — защелка щелкнула, оставив её, и она вернулась обратно на Стрэнд и к миссис Свон.

— «» — «» — «»—

В доме, который она только что оставила, в большой комфортной комнате, окна которой выходили на Темзу, сэр Гренвиль Кони пристально смотрел на баржу, неуклюже двигающуюся вдали в излучине Ламбета. Оружие для Парламента, оружие, купленное на деньги, которые, вероятно, ссудил сам сэр Гренвиль под двенадцать процентов, но эта мысль не доставила ему удовольствия. Он осторожно ощупал живот.

Он слишком много ел. Он снова надавил на свой огромный живот, размышляя, была ли небольшая боль справа просто несварением, и его жирное белое лицо немного передёрнулось, когда боль усилилась. Надо вызвать доктора Чендлера.

Он знал, что секретарь находится в Палате Общин, поэтому сам прошёл в комнату секретаря. Один из клерков, тощий человек по имени Буш, вошёл через дальнюю дверь.

— Буш!

— Сэр? — Буш затрясся от страха при виде хозяина, как и все клерки.

— Почему ты отошел от своего стола? Ты нашёл разрешение при мне бродить по дому? Или твой мочевой пузырь? Или кишки? Отвечай, отродье дьявола! Ну?

Буш стал заикаться.

— Дверь, сэр. Дверь.

— Дверь! Я не слышал никакого звонка. Поправь меня, Силлерз, — он посмотрел на старшего клерка, — я не слышал никакого звонка.

— Стучали, сэр, — Силлерз разговаривал с хозяином лаконично, но всегда с уважением.

— Кто стучал? Незнакомцы у моей двери обсуждали дела с Бушем. Буш! Кто был тот счастливчик?

В страхе Буш уставился на толстого гротескного человека, подкравшегося к нему. Сэр Гренвиль Кони был ужасно толст, лицо как у пронырливой белой лягушки. Волосы, седые, следствие его пятидесяти семи лет, курчавились как у ангела. Он улыбнулся Бушу, как улыбался большинству своих жертв.

— Это не мужчина, сэр. Девушка.

— Девушка! — сэр Гренвиль притворно удивился. — Тебе понравилась, Буш, да? Девушка, а? У тебя хоть одна была? Узнать бы, какие они, а? Правда? Правда? — он загнал Буша в угол. — Кто была эта потаскуха, которая вогнала тебя в дрожь, Буш?

Остальные четырнадцать клерков втайне улыбались. Буш облизнул губы и извлек бумагу перед его лицом.

— Доркас Слайт, сэр.

— Кто? — голос Кони изменился до неузнаваемости. Никакой больше небрежности и беспечности, а внезапно твердый как сталь, голос, которой мог задавить Комитеты в Парламенте и заставить замолчать всех в залах суда. — Слайт? Какое у неё было дело?

— Ковенант, сэр. Святого Матфея, — голос Буша дрожал.

Сэр Гренвиль Кони застыл и очень тихо спросил.

— Что ты сказал ей, Буш?

— Прийти в следующую среду, сэр, — он потряс головой и с отчаянием добавил. — Это ваши распоряжения, сэр!

— Мои распоряжения! Мои! Мои распоряжения для тебя с умом справляться с моими делами! О, Боже! Дурак! Дурак! Гримметт! — голос становился громче и громче и в конце перешел на пронзительный крик.

— Да, сэр? — Томас Гримметт, начальник стражи Гренвиля Кони вошёл в дверь. Это был крупный мужчина с жестким лицом и абсолютно не боящийся присутствия хозяина.

— Этот Буш, Гримметт, этот дурак должен быть наказан, — Кони проигнорировал нытье клерка. — Затем выбросить его со службы. Понятно?

Гримметт кивнул.

— Да, сэр.

— Силлерз! Иди сюда! — сэр Гренвиль Кони вернулся в свою комнату. — Принеси бумаги по Слайтам. У нас есть работа, Силлерз, работа.

— Вас ждут из комиссии по делам Шотландии, сэр.

— Комиссия по делам Шотландии пусть пускает в Темзе пузыри из задницы, Силлерз. У нас есть работа.

В обед выполнили наказание Кони, так что он мог наблюдать за этим во время еды. Зрелище доставляло ему удовольствие. Буш вопил от боли, и лучшего соуса к баранине, цыплятам, креветкам и говядине кухня не могла предоставить. После этого он чувствовал себя лучше, гораздо лучше, поэтому больше не сожалел, что забыл вызвать доктора Чендлера. После обеда, когда Буша увели, чтобы выбросить в канаву, сэр Гренвиль милостиво разрешил впустить комиссию по делам Шотландии. Все они, он знал, истовые пресвитериане, поэтому прежде чем приняться за дела, он вместе с ними вслух помолился о пресвитерианской Англии.

Девушка. Он думал о ней, размышляя, где она остановилась в Лондоне и принесёт ли она ему печать. Больше всего его интересовало, принесёт ли она печать. Святой Мэтью! При этой мысли он чувствовал возбуждение, радость, что долгожданный план хорошо сработан. В ту ночь он допоздна сидел перед темной рекой, потягивая кларет, и поднимая стакан к нелепому отражению в витражном окне, окне, которое разбивало его приземистое тяжелое тело на сотни пересекающихся фрагментов.

— За Ковенант, — произнес он сам себе тост. — За Ковенант.

— «» — «» — «»—

Смолевке оставалось только ждать. Миссис Свон, казалось, искренне радовалась её компании, не только потому, что Смолевка читала ей вслух листовки. Миссис Свон не видела «сути» в чтении, но была жадна до новостей. Война сделала газеты популярными, хотя миссис Свон не одобряла лондонскую прессу, которая, естественно, поддерживала Парламент. В глубине души миссис Свон поддерживала короля, а всё, что творилось у неё в душе, легко появлялось на языке. Она слушала Смолевку читающую о победах Парламента, и каждая из них сопровождалась сердитым взглядом и страстной надеждой, что это неправда.

Это лето принесло немного новостей для утешения Парламента. Пал Бристоль, но значительной победы, которая бы компенсировала это поражение, не было. Было множество мелких стычек, раздутых газетами в преждевременные Армагеддоны, но желаемая победа Парламента не приходила. А у Лондона появились новые основания для уныния. В поисках денег для продолжения войны Парламент ввел новые налоги на вино, кожу, сахар, пиво и даже на постельное белье, налоги, в свете которых расходы короля Карла в Лондоне казались несущественными. Миссис Свон качала головой.

— И уголь заканчивается, милая. Это ужасно!

Лондон обогревался углем, доставляемым на кораблях из Ньюкасла, но король захватил Ньюкасл, и поэтому жителям Лондона предстояла жестокая зима.

— Разве вы не можете уехать? — спросила Смолевка.

— Милая моя, нет! Я лондонка, милая. Уехать! Подумать только! — миссис Свон всмотрелась в свою вышивку. — он очень хорош, хотя это говорю я сама. Нет, милая. Я думаю, что король Карл вернётся к зиме и все будет хорошо, — она пересела поближе к окну. — Почитай мне ещё что-нибудь, милая. Что-нибудь воодушевляющее, для души.

Но в газетах было мало воодушевляющего. Смолевка начала читать ругательную статью, в которой перечислялись те члены Палаты Общин в Лондоне, которые ещё не подписались под новой присягой на верность, что требовалось сделать ещё в июне. Под присягой не подписалась всего лишь маленькая кучка людей, и безымянный автор заявил, что «к тем, кто сказались больными, найдутся основания для их вычеркивания и, вероятно, это больше болезнь смелости, чем тела».

— Не можешь ли ты найти что-нибудь более интересное, милая? — спросила миссис Свон, прежде чем откусить нитку зубами. Смолевка промолчала. Она нахмурилась, вглядываясь в плохо напечатанный листок бумаги так пристально, что миссис Свон стало любопытно. — Что там, милая?

— Ничего, правда.

Такой ответ озадачил миссис Свон, которая могла извлечь из ничего достаточно материала для заполнения болтовней трёх подряд счастливых утренних часов. Она стала выпытывать ответ, и была сильно удивлена, что причиной интереса Смолевки стало только то, что сэр Джордж Лазендер был одним из членов Парламента, который не подписал новую присягу. Затем у неё возникла мысль.

— Ты знаешь сэра Джорджа, милая?

— Однажды я встретила его сына.

Вышивка была отложена в сторону.

— А сейчас?

Смолевка выдержала неутомимый перекрестный допрос, признаваясь ей в одной встрече, хотя и без подробностей и заканчивая застенчивым признанием, что она хотела бы увидеть Тоби снова.

— Почему бы нет, милая? Тогда давай. Лазендер, Лазендер. Состоятелен, да?

— Думаю, да.

По крайней мере, Миссис Свон унюхала покупателя, и в поздних сумерках, прежде чем зажечь свечи, она заставила её сходить и взять взаймы у Жака Море бумагу, чернила и перо. Смолевка написала простое послание, лишь сообщая, что она в Лондоне, остановилась у миссис Свон («дамы», на этом настояла миссис Свон, заставившая Смолевку тщательно прописать каждую букву к своему удовлетворению), и что она находится в доме с синей дверью на Булл Инн Корт, где Тоби будет желанным посетителем. На мгновение она задумалась, как ей подписать письмо, в неуверенности, что он вспомнит странное имя, которое дал ей возле ручья, но затем обнаружила, что не может написать своё настоящее безобразное имя. Поэтому подписалась «Смолевка». На следующее утро они обе пошли в Вестминстер. Миссис Свон провела её к самому Парламенту, проталкиваясь через продавцов книг в Вестминстер-Холле, мимо переполненных адвокатских контор, чтобы у секретаря спикера оставить записку для сэра Джорджа. И Смолевке оставалось только ждать, в ещё большей тревоге, чем по поводу сэра Гренвиля Кони и тайны печати святого Матфея.

Даже развлечения Лондона не могли стереть ожидания из её сердца. Миссис Свон настояла, чтобы показать ей город, но для Смолевки казалось, что в любую минуту, когда она отсутствует в Бул Инн Корте, может прийти Тоби, и она его пропустит.

На второй вечер после передачи письма они пошли в дом Жака Море, где собрались послушать музыку вместе три семейства. Французский портной играл на виоле, его жена — на флейте, и это был бы счастливый вечер, если бы Смолевка не терзалась в ожидании. Возможно, он зайдёт этим вечером, а её нет дома. Затем она засомневалась, а будет ли он вообще заходить. Возможно, он не помнит её или, если помнит, то со смехом отбросит её письмо, жалея её, и в такой момент она сожалела, что написала письмо. Она убеждала себя, слушая музыку, что он не придёт, и старалась уговорить себя, что ей не хочется, чтобы он приходил. Потом спрашивала себя, понравится ли она ему снова, если он придёт. Возможно, это будет ужасной, неловкой ошибкой, и старалась снова поверить, что ей будет безразличен его ответ. Но каждый раз, когда она слышала шаги по Корту, она беспокойно выглядывала из окна.