Смолевка прошла через Старый дом к ярко освещённому огромному залу и остановилась на верхних ступеньках, чтобы взглянуть на все великолепие.

Множество свечей освещали зал; в канделябрах, на столах, в двух старинных, с железными кольцами, люстрах, которые были прикреплены к жёлтому потолку. Горело два огромных камина, обогревая скопление людей, которое смеялось, болтало и маневрировало среди друзей и соседей под огромными ветвями омелы, висящими между люстрами. Столы уже засервировали оловянной и глиняной посудой, а на переднем конце стола, где будут сидеть дворяне, блестело серебро.

Она поискала глазами сэра Джорджа и леди Маргарет, в этой толпе незнакомцев ей нужны были союзники, и возле одного из больших каминов рядом с особыми гостями увидела их.

Она начала спускаться по широким натертым ступенькам и остановилась.

Домой приехал Тоби.

Он стоял возле камина все ещё в дорожном костюме, в длинных сапогах, перемазанных до колен, и пил из большой кружки горячий глинтвейн. Не веря своим глазам, он в изумлении уставился на девушку, спускающуюся по лестнице, на девушку, которая, казалось, в свете огня сверкала и сияла, на девушку изумительной красоты, чье лицо внезапно наполнилось радостью, и только когда мать похлопала его по плечу, понял, что неудержимо улыбается.

— Тоби, не смотри так пристально, это невежливо.

— Да, мама.

Он продолжал смотреть на Смолевку. Леди Маргарет, которая и устроила этот сюрприз, посмотрела тоже. Небольшая улыбка появилась на её лице.

— Я хорошо с ней поработала, не находишь?

— Да, мама, — он почувствовал, как у него перехватило в горле, в теле забурлила кровь. Она была великолепна, а красота почти пугающая.

Сэр Джордж перевёл взгляд со Смолевки на сына, потом опять на Смолевку, потом на жену. Он незаметно пожал плечами и заметил на лице леди Маргарет вспышку изумления. Она поняла, они оба поняли, что ничего не изменить. Эти месяцы в Оксфорде не вылечили Тоби, так же как и Смолевку. Сэр Джордж почувствовал, что ему придётся сдаться. Только геенна огненная могла разлучить эту пару.

14

Этому Рождеству Лондон не радовался. Король захватил Ньюкасл, а это означало, что угля будет катастрофически не хватать, и хотя союзники Парламента, шотландцы, сколько могли угля присылали, он стал не доступен для большинства горожан. Даже когда в королевских парках срубили все деревья на дрова, и поленья распределили по улицам города, миллионы жителей в лондонских кварталах мучительно замерзали. Нигде в округе не было достаточно угля и древесины, и поэтому люди закутывались во всё, что у них было, заматывали лица от пронизывающего ветра и смотрели, как под Лондонским мостом медленно замерзает Темза. Наступала длинная, суровая зима.

Рождество внесло бы яркую искру в эту безрадостную, промозглую зиму, но Парламент в своей неизменной мудрости Рождество отменил.

Виноваты были шотландцы, новые союзники Парламента. Рьяные мужчины из Эдинбурга и продуваемых домов севера объявили Рождество дикой мерзостью, языческим праздником, искусственно навязанным христианству, и шотландцы, все ярые пресвитериане, заявили, что в мире, в совершенстве созданном по святым правилам, не должно быть Рождества. Стремясь ублажить новых союзников, чьи армии, хоть пока ещё ничего не добились, но вполне могли положить начало великому Судному дню, Палата Общин, после голосования в Парламенте, склонила лбы перед шотландскими священнослужителями и объявила об отмене Рождества. Отмечать Рождество было теперь не только грехом, но и преступлением. И в действительности, до наступления Судного дня осталось недолго.

Лондон, город, сочувствующий Парламенту, заполоненный пуританами всех классов, казалось, не радовался этому решению. Парламент объявил рождественский день обычным рабочим днём, конторы должны работать, а магазины продавать остатки того, что у них было, лодочники курсировать ради работы там, где позволяло отсутствие льда. Приказ Парламента оказался напрасным. Нельзя так легко отменить Рождество, даже с помощью страстных выступлений шотландских священников, которые принесли свет правды со своей холодной родины. Лондон настаивал на рождестве, языческий он или нет, но празднование было нерешительным, с подавленным настроением. Пресвитериане бесстрастно игнорировали нарушение запрета и утешались, что набожность придёт в своё время.

Сэр Гренвиль Кони на людях поддерживал пресвитерианскую веру. Большая часть членов Палаты Общин так делала, но сэр Гренвиль не позволил бы политическому пресвитерианизму помешать ему праздновать Рождество. В сам день Рождества он выполнил обязательное появление в Вестминстере, нахмурившись при виде закрытых магазинов и открытых пивных пабов, вернулся домой на Стрэнд, где в мраморном камине под незакрытой ставнями картиной обнажённого Нарцисса пылал огромный огонь. Для того случая сэр Гренвиль припас лебедя, даже уже зажаренного, но рождественское пиршество он начал с гуся и поросенка. Он объедался весь день, запивая деликатесы своим любимым кларетом, и ни разу его желудок не возмущался. Даже когда был вынужден распустить верх своих бриджей, возясь со шнурками, соединявшими их с жилетом, желудок его молчал. Он чувствовал, как огромные пузырьки воздуха рвутся наверх, разрывая горло, но это было привычно и не вызывало боли. При появлении на столе, стоящем возле камина, зажаренного лебедя, начиненного фаршем, он потёр руками от удовольствия.

— Мой дорогой Эбенизер, давай я разделаю его. Наливай себе вина! Ну! Больше!

Снова для сэра Гренвиль жизнь была хороша. Он пережил штормы осени и теперь видел конец борьбы. Ковенант будет его. Он положил ломтики грудки лебедя на тарелку Эбенизеру.

— Слева от тебя репа, милый мальчик, и подливка из гусиных потрохов. Отрежь себе ещё кусочек. Крылышко? Ты уверен?

Какое-то время они ели в абсолютной тишине. Эбенизер стал таким же неузнаваемым, как и его сестра. Он повзрослел, мрачное лицо, казалось, несло на себе отпечаток горькой мудрости гораздо старше его лет. Волосы стали длиннее, откинутые назад, они большой волной падали на затылочную часть шеи. Это придавало ему хищнический вид, глаза, которые, казалось, сверкали внутренним огнем, усиливали это впечатление.

Он так же хромал и будет хромать всегда, но внутри себя он обнаружил мощь, мощь, которая дала ему превосходство над здоровыми. Теперь он носил одежду не черного цвета, а церковного пурпурного и ему нравилась думать, что его одежда цвета облачения священнослужителей. Как и его сестра, он был счастлив, но если его сестра нашла счастье в любви и великодушии, Эбенизер нашёл его на тёмном кровавом пути. Он приспособил свою религию для причинения боли и обнаружил, благодаря влиянию сэра Гренвиля Кони, в этом своё призвание.

Во имя Господа на службе в Парламентском Комитете безопасности Эбенизер выбивал правду из подозреваемых в предательстве. Крики женщин, разрываемых на дыбе, стоны падающих в обморок, когда железные башмаки туго скручивали им ноги, дробя все кости, эти звуки доставляли удовольствие Эбенизеру. В своём занятии он применял пилы, пламя, блоки, крюки, иглы, клещи, и в причинении боли он познавал свободу.

Он стоял выше закона, людского и божьего, и осознавал себя как особого человека, неподвластного нравственным оковам, которые он навязывал другим. Он был другим, он всегда был другим, но теперь Эбенизер считал себя выше всех. Он признавал лишь одного хозяина: сэра Гренвиля Кони.

Сэр Гренвиль Кони обсосал кость и швырнул её в огонь.

— Барнегат прав, — тихо засмеялся он. Барнегат был астрологом сэра Гренвиля и предсказал хорошие новости на Рождество. Сэр Гренвиль зачерпнул и налил ещё подливки себе на тарелку. — Ты был прав насчет того священника. Я рад, что мы помогли ему. Как он?

Эбенизер закончил есть. Он откинулся назад, тёмные глаза непроницаемо смотрели на сэра Гренвиля.

— Честолюбив. Чувствует обман.

Сэр Гренвиль хмыкнул.

— Ты описываешь половину Парламента. Ему можно доверять?

— Да.

В это рождественское утро возле дома сэра Гренвиля стояла странная пара визитеров. В переулке возле крыльца стояли уставшие и замерзшие преподобный Преданный-До-Смерти Херви и Хозяйка Бэггилай. Сэр Гренвиль находился в Вестминстере, но Эбенизер принял их, выслушал рассказ и отправил в приют у Святого Джайлса. Когда сэр Гренвиль вернулся, Эбенизер приветствовал его радостными известиями.

Сэр Гренвиль смаковал эту новость весь день. Она избавила его от боли, принесла успокоение. Он все время наслаждался ею.

— Почему пришла эта женщина?

Эбенизер пожал плечами, отхлебнул вина.

— Она ненавидит Доркас. Херви хотел, чтобы она показала ему, где вы живете.

— И также она хочет двадцать фунтов?

— Нет, — Эбенизер аккуратно поставил стакан на стол. Он был точен во всех своих движениях. — Подозреваю, что Хозяйка знает, что с Сэмюэлом Скэммеллом небольшое будущее.

Сэр Гренвиль засмеялся.

— Практичная Хозяйка. Заметь, она спасла бы нас всех от кучи проблем, если бы смогла рассказать нам, кто тот негодяй, который забрал девчонку. Но сейчас это неважно. Он улыбался.

Сэр Гренвиль знал, что ему повезет. Только четыре месяца назад он испытывал настоящий страх. Лопез был в Амстердаме, девчонка исчезла, но его страхи оказались беспочвенны. Оказалось, еврей был в Амстердаме просто, чтобы быть ближе к войне в Англии. Несомненно, размышлял сэр Гренвиль, Мардохей Лопез имеет деньги с обеих сторон, хотя сэр Гренвиль слышал только о деньгах, одолженных королю. Лопез ничего не делал, что показывало, что он знает о кончине Мэтью Слайта, а девчонка явно не пыталась найти Лопеза. Надо в ближайшее время отозвать своих сторожевых псов из Голландии.