Внезапно он отпрянул от неё, держа нож в руке.

— Видите? Ей не больно! Видите, джентльмены, видите? Вы видели нож на выпуклости ведьмы, и как я проткнул её? А вы заметили, она не закричала? Она не сопротивлялась! Да! Вот доказательство, что это знак ведьмы, а не обычный дефект. Нет боли! Дьявол сделал выпуклость безболезненной, поскольку её будет либо хватать зубами кошка, либо тянуть жаба! Вот так! — он убрал маленький нож в чехол.

Смолевка опустила голову, слезы потекли по щекам и западали на голую грудь. Херви подошел к ней сзади, встал за спиной и, протянув руки над плечами, схватил её грудь. Руки у него были холодные и сухие. Удерживая её, он мял грудь пальцами, ощупывал и давил, тер и сжимал. Не отпуская её грудь, он говорил над её головой. — Видите, джентльмены! Знак дьявола! — он откинул стул назад, начал поворачивать его и она беспомощно закрутилась. Он повернул её кругом, оставаясь позади неё, чтобы она оказалась лицом перед скамьями, на которых сидели зрители. Он схватил её правый сосок. — Видите, братия! Сосок, женский сосок, который дал Господь женщине для вскармливания детенышей. А это! — рука скользнула опять по её животу. — Знак дьявола! — он убрал правую руку, а левой продолжал гладить её грудь. Зал замер, разглядывая. В большинстве своём это были мужчины, в основном, друзья юристов или офицеров из гарнизона Тауэра и они пришли сюда именно за этим. На испытаниях ведьм не раскрывали, только во время трибунала, который собирал факты для Большого Жюри. Они глазели на неё. Сидевшие в задних рядах встали. Преданный-До-Смерти снова положил свои холодные сухие руки на её грудь и тер ладонями её тело с обоих сторон от родинки, пальцами ощупывая её тазовые кости. — Хорошо смотрите, братия! Тело ведьмы, — он положил руки опять ей на плечи, наклонил стул ещё раз, и развернул её лицом к судьям. Отшагнул в сторону.

Она была грязна, унижена, раздавлена. Она даже не могла прикрыть свою наготу. Она чувствовала отвращение мужчин, их сговор с женщинами, её ещё раз облили ужасной грязью, заслонившей её невинность, которую она ощутила однажды летом возле реки. Она зарыдала.

— Нельзя ли её чем-нибудь прикрыть? — строгим и возмущенным голосом потребовал преподобный Паллей.

Нашлась тряпка, кусок мешковины, которым затыкали щель под дверью, чтобы избежать зимних сквозняков. Она была опозорена. Она была обесчещена.

Преданный-До-Смерти Херви посмотрел на неё. Голова опущена, верхняя часть тела прикрыта мешковиной. Он медленно поднял палец вверх, указывая на неё.

— Ведьма раскрыта!

Но её не хотели просто так отпускать. Калеб Хигбед с надеждой взглянул на Преданного-До-Смерти.

— А есть ли ещё какие-нибудь испытания?

— Есть, сэр, — Херви снова начал ходит взад-вперёд. — Женщину, подозреваемую в колдовстве, можно бросить связанную по рукам и ногам в озеро. Если она невиновна, джентльмены, то пойдет ко дну, а если будет плавать, то значит дьявол удерживает её.

Хигбед хихикнул.

— Тогда каждая мертвая собака в таурском рве должна быть ангелом в аду, — казалось, он размышлял, стоит ли кинуть Смолевку в ров или реку, но очевидно решил, что это будет непрактично. — А другое испытание?

Херви кивнул

— Есть ещё одно, сэр.

— Прошу продолжайте, брат Херви.

Преданный-До-Смерти опустил руку в карман и вытащил в черном переплете Библию.

— Молитва Господа, джентльмены, молитва Господа, — он перевернул страницы. — Доказанный факт, что ведьмы не могут повторять слова молитвы Господа. Эти слова обладают такой силой, такой святостью, что дьявол не позволяет произносить их! Но! Она может сказать слова, но в то же время она начинает задыхаться, или кричать, так как скверна, находящаяся внутри неё, бунтует против чистоты этих слов.

Это было не то испытание, которого ждали судьи, предпочитая новый осмотр её тела, но захотели попробовать. Простота испытания обеспокоила одного человека, пробурчавшего, где они будут, если она выдержит его, но Калеб Хигбед махнул преподобному Преданному-До-Смерти подойти поближе к Смолевке.

— Мы должны удостовериться, брат Херви, должны удостовериться. Это судебный орган, и мы должны быть справедливы к обвиняемой!

На подол платья ей положили Библию, открытую на шестой главе от Матфея. Туго переплетенные страницы тут же встрепенулись веером, скрыв текст, но Смолевке не нужны были слова. Она знала их наизусть. Он все ещё всхлипывала, но уже тише, когда преподобный Преданный-До-Смерти встал позади неё.

— Видите, джентльмены? Она даже не может начать! Она нема!

— «Отче наш!» — внезапно крепкий голос Смолевки вынудил его замолчать, голос, который зазвучал изнутри от решимости бороться против преследования. Она читала молитву, быстро и тихо, но с такой силой, что теперь её голос раздавался в каменном зале твердо и четко. — «Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приёдет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли». Она произносила слова, вкладывая в них всю душу, давая им дыхание жизни, разум и любовь. Она закрыла глаза, но голову держала прямо и молилась не трибуналу, а Богу любви, который также находился перед её врагами, священниками и судьями. — «Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим», — никто из священников не шелохнулся, даже клерки замерли, думая сможет ли она закончить. Голос звучал сильно. — «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго». Преданный-До-Смерти Херви, стоя возле неё, ткнул ножом ей в спину между прутьями спинки стула, вонзая острие ножа ей под ребра и проворачивая его, и она, открыв глаза, закричала от внезапной боли.

— Видите! — преданный-До-Смерти засунул нож в карман. — Она не может выговорить слова! Не может! Видите, как она крутится? Видите, как внутри неё страдает дьявол? — он забрал Библию. — Она ведьма!

— Нет!

Преданный-До-Смерти отшагнул от неё, уставив на неё палец.

— Ведьма!

«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли» закричала она демонстративно, но Преданный-До-Смерти шагнул к ней и дал ей пощечину, одну, другую, третью.

— Богохульничаешь? — прорычал Преданный-До-Смерти.

Весь зал поднялся, недовольный её действиями и аплодируя Преданному-До-Смерти. Лицо Смолевки горело. Шум, поднявшийся за её спиной, становился угрожающим, и Калеб Хигбед боялся, что этот благопристойный законный процесс выйдет из-под его контроля, поэтому он постучал по столу.

— Тишина в зале! Тишина в зале! — он подождал, пока уляжется волнение и улыбнулся. — Думаю, мы услышали достаточно. Да? — судьи закивали. Калеб Хигбед сложил бумаги, лежащие перед ним. — Приближается час обеда и, полагаю, что мы уже проголодались, — он добродушно хихикнул. — Нам нужно поблагодарить преподобного Преданного-До-Смерти и, конечно же, преподобного Паллея, — два священника слегка поклонились. Калеб Хигбед взглянул на Смолевку. — Интересное утро. Мы представим наши данные, наше заключение Большому Жюри, а они будут решать, предстанешь ли ты перед судом, — он улыбнулся ей и кивнул солдатам. — Можете увести её, и благодарю вас за помощь!

Её отвели в зловонную каморку, втолкнули, дверь лязгнула, оставив её в неизменной зимней ночи. Она села на солому, почти довольная, что, наконец, её оставили в покое и начала тереть грудь мешковиной, пока кожа не стала гореть, а соски болеть, но не могла избавиться от ощущения грязи, в которую её окунули. Головой прислонилась к холодной и влажной каменной стене и заплакала. Она была обречена.

— «» — «» — «»—

Эбенизер Слайт наблюдал за унижением сестры. Он сидел в последнем ряду скамеек и знал, что она его не увидит. В своём положении она вообще никого не замечала, и он улыбался, вспоминая о её недавней самоуверенности. Будучи ребенком, несмотря на притеснения Мэтью и Марфы Слайт, она всегда сохраняла оптимистичный вид, чувство, что жизнь будет лучше, и Эбенизер возмущался её кипучестью и живостью. Он возмущался, что она может бегать, скакать, прыгать, смеяться, в то время как он был заключен в хромое искалеченное тело. А теперь он видел, как жизнь выжимает из неё душу.

Он подождал, пока зал опустеет, и пошёл на маленькую лужайку перед таурской часовней, где расположились судьи. Калеб Хигбед увидел его, извинился перед остальными мужчинами, с которыми разговаривал, и подошел к нему.

— Вы довольны, мистер Слайт?

— И также благодарен, сэр, — Эбенизер не хотел обижать Калеба Хигбеда, успешного и влиятельного юриста. — Полагаю, проблем не будет?

— Хм, проблемы! — Калеб Хигбед потянулся, повернув румяное доброе лицо к солнцу. — Какой замечательный день! Вы знаете то маковое поле у Хаундздича? Вчера я проходил мимо, и оно в солнечных лучах было такое великолепное. Я часто думаю, сколько диких цветов растет в нашем городе. У гостиницы Грея растут алые первоцветы, очень приятные для глаза, — он улыбнулся, глядя на солнечный свет у серых стен. — Да, теперь о проблемах. Прогуляемся? Или вы на лошади?

— Назад я поеду на лошади.

— Понятно. Когда ходишь пешком, можно многое увидеть, мистер Слайт, именно так, — он посмотрел на хромую ногу Эбенизера. — Но я понимаю. Проблемы. Он снова остановился. — Мне интересно, мистер Слайт, мне действительно интересно, неужели не мудрее свести судебное преследование до простого убийства. Полагаю, в том, что она убила своего мужа, сомнений нет.

— Нет, сэр.

— Душа в любом случае уйдет в ад, как за убийство, так и колдовство. Конечно, обвинение поздно менять, полагаю, — он с надеждой посмотрел на Эбенизера.

— Сэр Гренвиль настаивает на колдовстве, сэр.

— А, сэр Гренвиль! Добрый сэр Гренвиль! — Калеб Хигбед засмеялся. — Канцелярский суд, не нам его учить закону, да, мистер Эбенизер? Конечно же, нет. Ну, тогда остановимся на колдовстве с добавлением убийства, — он повернулся посмотреть на колонну солдат, маршировавших через главные ворота. Копья и латы сверкали на солнце. — Какое приятное зрелище, я всегда считал, — он снова повернулся к Эбенизеру. — Не сомневаюсь, что Большое Жюри решит в нашу пользу, нисколько не сомневаюсь, но у меня есть маленькое сомнение. Маленькое, мистер Слайт, но, тем не менее, сомнение.