— И теперь ты видишь, — Лопез наклонился вперёд, — нужны не три подписи, а три печати. Человек, который соберёт три печати, может управлять целым состоянием. Всем. Они могут положить конец Ковенанту. Если сэр Гренвиль, который, я очень подозреваю, уже имеет две печати, получит третью, то он просто пойдет в банк и заберёт всю собственность себе навсегда. Всю. А ты не будешь иметь ничего.

Смолевка нахмурилась.

— А если сэр Гренвиль будет иметь две печати, то никто больше не сможет изменить Ковенант.

— Именно так. И если бы ему удалось убить тебя, ты не смогла бы забрать Ковенант в двадцать пять лет.

Лопез поднял бокал вина и улыбнулся, смотря на неё поверх края бокала.

— Что тебе необходимо сделать, молодая леди, так это забрать печати у сэра Гренвиля и вместе с печатью святого Луки отнести их в Центральный банк Амстердама. Именно этого хотел твой отец, и именно это я помогу тебе сделать.

Смолевка взяла печать со стола. Теперь она поняла, почему сэр Гренвиль охотился на неё и пытался её убить, она поняла, почему умер Сэмюэл Скэммелл, — чтобы Эбенизер смог наследовать контроль за одной печатью, она даже поняла, почему Мэтью Слайт солгал ей, когда она спросила про Ковенант. Она столько поняла, хотя ей нужно было переваривать и переваривать информацию, но оставался ещё один вопрос, который она не поняла. Она посмотрела на Мардохея Лопеза.

— А где четвертая печать?

— Я не знаю, — грустно прозвучал ответ.

— Мой отец жив?

— Я не знаю.

Она разгадала так много тайн и теперь появилась новая тайна, тайна, которая казалась гораздо более важной, чем тайна четырёх золотых печатей.

— Почему мой отец не приехал и забрал меня от Слайтов?

— А ты бы хотела?

— Да, конечно, да!

— Он не знал этого, — стесненно пожал плечами Лопез.

— Но он хотя бы пытался выяснить это?

Лопез печально улыбнулся.

— Не думаю, что он делал это. Не знаю.

Она поняла, что многое осталось невысказанным.

— Расскажите мне, что знаете.

Лопез вздохнул. Он знал, что ему зададут этот вопрос, но надеялся его избежать.

— Думаю, Кит всегда думал, что придёт время, и он заберёт тебя, но подходящее время не наступало. Когда составили Ковенант и распределили печати, он уехал в Швецию. Он сражался на стороне шведов и стал приближенным короля.

Смолевка понимала, что Лопез говорит о Густаве Адольфе, великом короле-воине, который вонзил меч протестантизма глубоко в католическую священную римскую империю.

— Твой отец был рядом с королём, когда его убили, и после этого он покинул шведскую армию. Он приехал ко мне в Амстердам. Он изменился, Смолевка. Что-то произошло с ним на той войне, и он изменился.

— Как?

— Я не знаю, — Лопез пожал плечами. — Ему было около сорока. Думаю, он понимал, что проиграл, что никогда не станет великим человеком, которого обещали молодые годы. Тебе было одиннадцать. Я знаю, он думал навестить тебя, даже забрать с собой, но он сказал, что ты, вероятно, счастливая маленькая девочка, и что ты можешь хотеть от мужчины, такого как он? — Лопез улыбнулся ей, тщательно взвешивая последующие слова.

— Ты была не единственным его ребенком, Смолевка. У него были мальчики близнецы в Стокгольме, маленькая девочка в Венеции и хорошенький ребенок в Голландии.

— Он их навещал? — в голосе звучала боль.

Он кивнул.

— Да, он ездил в те места. Ему было запрещено появляться только в Англии, — Лопез покачал головой. — Я знаю это трудно понять, но ты была особенным ребенком, ты была дочерью его «ангела», единственной, я думаю, женщины, которую он действительно любил, и ты единственная, кого отняли от него. Я думаю, что он винил себя. Я знаю его. Он винил себя за её смерть, за то, что бросил тебя, и, думаю, он боялся увидеть тебя.

— Боялся?

Лопез улыбнулся.

— Да. Положим, ребенок Кита Аретайна и его ангела оказался бы некрасивым. Какова тогда цена любви? Или, положим, ты ненавидишь его за то, что он оставил вас. Думаю, он хотел сохранить свои воспоминания как о безупречной женщине, безпречной любви, ради которой можно достать луну с небес. Я не знаю, Смолевка, я действительно не знаю.

Смолевка снова взяла в руки печать

— Может, он подумал, что для меня будет достаточно денег?

— Может.

— Я не хочу его денег! — ей стало ужасно больно из-за отказа Аретайна, она вспомнила все несчастные часы своего детства, все часы, которые они могли провести вместе. Она положила печать на стол.

— Я не хочу её.

— Ты хочешь сказать, что ты не хочешь его любви.

— У меня её никогда не было, правда? — оОна подумала о нем. Самый красивый мужчина в Европе, остряк, бродяга, поэт, любовник и воин, оставивший свою дочь с пуританами, потому что она могла мешать ему. — Что с ним было дальше?

— Последний раз я видел его в 1633 году, в Амстердаме. Он хотел обосноваться. Сказал, что снова будет писать, но только не поэзию. Сказал, что хочет в новую страну, чистую, и хочет, чтобы все вокруг забыли, что когда-то он был Кит Аретайн. Сказал, что сделает себе могилу с вырезанным надгробным камнем, а потом станет фермером и будет выращивать овощи, писать, и, возможно, в конце концов, вырастит детей. Он поехал в Мэриленд, — Лопез улыбнулся. — Мне сказали, что есть могила с его именем, и подозреваю, что он смеется над каждым, кто думает, что там лежит он. Думаю, он стал фермером или, возможно, мертв.

— Он никогда не писал вам больше?

— Ни строчки, — Лопез выглядел утомленным. — Он сказал, что уедет в Мэриленд, чтобы забыть всё зло прошлого.

— А печать?

— Он взял её с собой.

— Может быть, он все-таки жив?

Лопез кивнул:

— Все может быть.

Лопезу не нравилось лгать Смолевке. Она нравилась ему. Он видел в ней силу её умершей матери и часть духа Кита Аретайна. Но Аретайн был другом Лопеза, и Аретайн вытянул из Мардохея Лопеза обещание. Простое и торжественное обещание, что Лопез никогда и никому не раскроет, где находится Кит Аретайн даже его внебрачным детям, и Лопез не собирался нарушать своё обещание. Но он получал известия из Мэриленда с 1633 года и знал, что Аретайн жив. Старый человек улыбнулся Смолевке.

— Он не смог быть великим поэтом, поэтому он перестал вообще писать стихи. Думаю, он не смог быть и Китом Аретайном, поэтому перестал пытаться. Думай о нем как об американском фермере среднего возраста, мечтающего о странной жизни, которая однажды у него была.

Смолевка добавила пренебрежительно.

— И обо всех детях, которых он бросил?

— С состоянием, если тебе это интересно.

— Нет, — она рассердилась на мужчину, которого никогда не видела. Она встала, рассказ расстроил её. Она взяла в руки печать святого Луки. С ненавистью посмотрела на неё и решительно положила на стол рядом с Лопезом. — Мне не нужна она.

Старый человек смотрел, как она подошла к камину, отодвинула защитный экран и с яростью начала ворошить тлеющие угли. Дрова загорелись заново. Она положила кочергу и повернулась к Лопезу.

— А «Меркурий» доставляют в Мэриленд?

Лопез улыбнулся.

— Чтобы его туда доставить, требуется очень, очень много времени. Тем временем, — он взял печать, — есть это.

Она покачала головой.

— Неужели он ни разу не мог ко мне приехать?

Казалось, он не слушал её. Он держал печать перед глазами и буднично, почти безучастно сказал:

— У меня есть друзья в Лондоне, торговцы, которых не волнует моя религия. Они рассказали новости Вавассору. Оказывается, сэр Гренвиль забрал Лазен Касл себе, — он посмотрел на Смолевку. — Без компенсаций.

Он положил печать на стол.

Она была в ужасе.

— Это значит…

Он кивнул.

— Это значит, что сэр Тоби Лазендер потерял всё. Всё. Полагаю, он и его мать теперь будут жить на подаяние.

Она уставилась на печать, её золото ярко блестело в темноте комнаты. Она понимала, что не сможет теперь отказаться от печатей. Ради Тоби она должна осуществить план Кристофера Аретайна. Она покачала головой.

— Мне нужно собрать их?

Лопез улыбнулся.

— С нашей помощью. Я дам задание Вавассору.

— Вашему волкодаву?

Лопез кивнул.

— Я велю волкодаву поймать жабу.

Лопез отвлек её, переключил её гнев, который она испытывала к Киту Аретайну, на её долг перед Тоби и его матерью. Но она не отступит. В голосе снова проступил гнев, а в лице — вызов

— Мой отец вернётся?

Голос старого человека был мягким.

— Это он решает. Разве это имеет значение? Я помогу тебе, потому что я всё ещё должен ему.

Казалось, в голове Смолевки звучит голос Мэтью Слайта: «Ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов». Она пристально посмотрела на печать святого Луки и поняла, что она отвечает за вину отца. Она возьмет её, ради Тоби, но она ненавидела эти печати. Она посмотрела на Лопеза.

— Сохраните её для меня, пока я буду отсутствовать.

Он улыбнулся.

— Несколько дней ничего не решают. Я хранил её для тебя шестнадцать лет, — он взял её.

Через час она ушла спать, а Мардохей Лопез продолжал сидеть возле окна и после того, как она ушла. Он раздвинул тяжёлые гардины и думал о старой любви между пуританкой и поэтом, о жестокой, обреченной любви, которая сгорела так быстро и так ярко, оставив после себя эту девушку, такую же ослепительную, как сама любовь. Река вздымалась и спадала, вздымалась и спадала сквозь арки моста, завихрения трясли в водном зеркале длинные отражения света с кораблей. Кит Аретайн был его другом, его драгоценным другом, но Лопез ничего не мог возразить на последний горький укол Смолевки. «Между отцом и дочерью, сказала она, я не дочь — внебрачный ребенок». Глубокой ночью Лопез смотрел в окно, поверх моста, на запад, и со старой печалью тихо шептал слова: