Тамара Шатохина - Высшая степень обиды

– О, да! Постоянную, конечно. Хотя постоянного, как известно, ничего не бывает, – смеялась я, – я хочу уехать в Санкт-Петербург и жить там. Соответственно и работать – тоже. Неужели у вас есть для меня варианты, Зоэ?

– А… как же Артем? – осторожно поинтересовалась женщина.

– А что с ним? – «удивилась» я очень даже убедительно, – А! Нет, лечение почти закончено, скоро я буду совершенно свободна. Буквально, через неделю.

– Н-ну… если вы уже почти здоровы… – повеселела Зоэ…

Записав адрес организации, телефон и имя человека, к которому мне следует обратиться, я сердечно распрощалась с ней. Посидела молча, в упор разглядывая Артема и безнадежно вздохнула:

– И что она в тебе нашла? Извини, Тема, но я не понимаю...

– Что ты хочешь сказать? – подобрался он, – недавно сама пела мне дифирамбы.

– Не видела всей картины, – недовольно отрезала я. Потому что действительно – пела. Не заслужено.

– Так ты хочешь сказать…

– Совсем ничего не хочу, обычно я не лезу в чужие отношения. Но я бы после всего, извини… с тобой на одном га не села... Ослу понятно, что она тебя ждет, кхм… неумная женщина, – поднялась я из-за стола, – не тяни, Тема, ты уже сейчас очень сильно рискуешь.

– Да, – притих он за столиком. Я оглянулась, выходя из зала – он так и сидел. Не знаю… но хорошо, что тогда Бог отвел. Хороший мужик, но точно не мой.

На следующий день Артем не попадался мне на глаза – пропал. Я даже не стала выяснять – куда? Надеялась только… и в этой ситуации болела, скорее, за Зоэ – а нужно оно ей, хорошо ли подумала? Лечение шло по плану, обеды в кафе прекратились. И мама радовалась, что я буду теперь кушать «нормально». То есть – суп не на ужин, а в обед, как и положено.

Не утерпев и не став дожидаться конца путевки, я позвонила по тому самому телефону и услышала приятный мужской голос – сильный и мягкий одновременно.

– Буэнос диас! – сразу взяла я быка за рога.

В конце концов, он же должен оценить мой испанский, а иначе о чем вообще речь? Кубинский испанский, несмотря на то, что чем-то напоминает карибские диалекты, основан на традиционном кастильском наречии. Как и сами кубинцы, он чуточку агрессивен и экспрессивен и все эти – о, да! О, нет! Увы и ах! Прекрасно! И даже – черт и дерьмо… они не должны пугать – человек просто демонстрирует эмоции. В отличие от славян, кубинцы не стесняются делать это, как и очень живо жестикулировать при разговоре.

Пристальный взгляд «глаза в глаза», который в других культурах может расцениваться, как агрессия, у кубинцев говорит об уважении и демонстрации интереса. Даже мимика… сморщенными в гузку губами вам могут указывать на что-то, а наморщенный нос будет означать недоумение и вопрос «почему». Как и в любой культуре, у кубинцев есть свое представление личной приватной зоны, этикета… допустимости физических прикосновений. Все эти хлопки по плечам, поощрительные поглаживания и даже одобрительные или сочувственные обнимашки – всего лишь способ сделать акцент в разговоре.

Еще есть «табу» и их много. Из современных я хорошо помнила только одно – нельзя фотографировать человека без его на то согласия… И это не единственный запрет, поэтому все эти нюансы нужно было освежить в памяти, чтобы при встрече не ударить в грязь лицом, и я постаралась сделать это еще до звонка.

Мужчину звали Агустин Ортис и мы с ним договорились о встрече гораздо раньше, чем я планировала – в ближайшие выходные. У меня оставалось два дня. Тянуть дальше было некуда, и я объявила маме о поездке.

– Ты хочешь там работать, – поняла она все и сразу.

– Да, мам, – присела я возле нее, – я буду работать в Питере. Здесь это нереально, понимаешь сама… Жить буду с папой, а к тебе обязательно приезжать на выходные. Есть мысли… хочу научиться водить и купить скромную машинку. Тогда дорога будет занимать совсем мало времени. И еще я не люблю общественный транспорт – отвыкла за годы.

– Все это правильно, Зоя, – прямо посмотрела мама мне в глаза, – и я была бы «за», если бы не одно «но» – твоя неуверенность. То, что ты прячешься и отключаешь телефон, говорит о твоей неспособности решать вопросы… и не обязательно личные. Как я отпущу тебя с легкой душой? Не смогу… Сиди возле меня – я и прикрою, и направлю, и подскажу, если что… – улыбалась она.

– Тут же добрая ирония, да, мама? Да я понимаю! Только ты же сама говорила, что заставлять себя – последнее дело?

– Жалела тебя. А жалеть все время – глупо, еще привыкнешь… чего доброго.

– Ладно – жест доброй воли с моей стороны! Сразу все я не смогу, так что давай по порядку – включаю Пашку.

– Пашку… – кивнула мама, странно глядя на меня.

– Господи… мама… только без фантазий, пожалуйста.

– Так я и молчу, – качнула она головой, – в тебе я уверена.

– Ну вот – видишь? Это хорошо, – копалась я в телефоне, – уже доступна… Чуточку еще времени, мам… Ты вот говорила с папой спустя полгода и то тебя колбасило… извини уж за правду. А чем я лучше тебя, скажи? Ничем. Только в сто раз дурнее и психованнее. И боюсь я не говорить, а того, что наговорю… вот в чем проблема. Конструктивного диалога не получится, пока во мне не перекипит все это дерьмо. Я обещаю поговорить. Все понимаю – у нас дети. Да даже накопления общие – это тоже нужно обсудить до развода. Именно поэтому я и тяну с ним – чтобы все выглядело продумано и разумно… было так. Отпусти меня, мама, – расстроено прошептала я, устав от объяснений.

– Да мотай… только потом не жалуйся. У меня надежда на Игоря – присмотрит за тобой, а то бы вот тебе …, а не поездка.

– Не сдерживайся, мам – ругайся, ни в чем себе не отказывай – вредно, – повеселела я и тем же вечером начала собирать сумку. Нужно было предусмотреть все, даже возможность торжественного мероприятия на момент нашей встречи с Агустином. Потому что он предупредил, что сам перезвонит мне накануне и уточнит особенность этой встречи.

Я решила взять темно-изумрудное платье и свой жемчуг, шелковый белый брючный костюм и, само собой – что-то домашнее. А по погоде… вдруг пожалела то красное пальто… непонятно. Резать его было… сладостно? Это было очень приятно. А раз получила удовольствие, так и жалеть не о чем! Сейчас можно было надеть шерстяное манто густого кофейного цвета, всунуться в такую же узкую юбку-миди и повязать шею белым шелковым палантином, накинув его на волосы… любила я шарфы. Но этот наряд подошел бы, если бы я вышла из дома и сразу села в машину, для электрички же такой прикид – так себе идея.

– Возьми не сумку, а чемодан. Пальто сложи, а в дорогу надень пуховичок и теплые ботинки, – посоветовала мама.

Я собралась, настроилась, изготовилась.

А в пятницу пришло письмо – снова бумажное письмо от Усольцева. Тонкий конверт, явно всего с парой листов внутри. Мама внесла его в дом и протянула мне со словами:

– Просто перестану уважать, Зоя...

– Положи, – попросила я, вытирая вмиг повлажневшие ладони о домашние штаны. Вот, наверное, на кобру, ставшую передо мной на хвост, я смотрела бы точно так же. Погано… чувствовала я себя исключительно погано. И не в плане здоровья.

Просто есть события – они происходят или с нашим участием, или сами собой… как-то так. Есть эти события, идущие чередой, и есть некий рубеж…

Я понимала, что только сейчас подошла к нему вплотную и не поможет мне отключенный телефон, и не будет иметь значение мое желание или нежелание. Не прочитать – просто нельзя, это уже невозможно. Потому что тогда перестану уважать себя и я тоже – до кучи с мамой. Сами собой судорожно стиснулись кулаки – мне вдруг захотелось убивать Усольцева долго и мучительно, с пытками… чтобы, как мне сейчас. И что это такое? Что со мной происходит?

– Почему я так ненормально боюсь, мама, а? – нейтрально поинтересовалась я дрожащим голосом, опять промокая потные ладони.

– Потому что пока еще жила надежда, – глухо ответила мама, сидя на стуле и так же гипнотизируя письмо.

– На что это? – уточнила я.

– На чудо – на что еще? Читать будешь? Или трястись?

– Потрясусь еще немножко… слегонца так. Это уже не заставлять себя, мама, это называется – насиловать! На фиг мне это надо? – с надеждой взглянула я на нее, оторвав взгляд от конверта.

– Да-а-а… жуткое дело, – передернула она плечами, тоже отворачиваясь от стола: – Непонятное ощущение, мистика какая-то – все волоски дыбом. Отложи пока. Почитаешь, когда станет невыносимо терпеть… как пытку, или станет все равно.

– Ты тоже чувствуешь? Ну, одно дело – я, но зачем же я буду пытать тебя, мама? Нужно читать, – вдруг решилась я и аккуратно разрезала край конверта ножом.

Как-то… странно мокрые ладони… не замечала раньше такого. А чего, собственно, я так боюсь? Не Витю же? Это уже смешно… Мы вместе двадцать лет и было до фига всякого – и обижали друг друга и ругались… выясняли отношения, спорили, приходили просто к соглашению или к пониманию и потом обязательно мирились. Но никогда… никогда он или я не обижали друг друга умышленно. Не умышляли этого – оскорбить или обидеть. Иногда оступались и ошибались, до конца изучая друг друга, постигая самые глубины своих не самых легких, чего уж там… характеров. Жили. Как могли и умели. Но злого умысла точно не было.

Так чего я боюсь сейчас? В его письме не может быть ничего такого, что оскорбит или унизит меня. Сделает больно... это может быть, но только куда уж больнее? Я сама себе надумала такого… страшнее всего возможного в разы.

– Читаем? – улыбнулась я маме и развернула письмо. Знакомый почерк – крупный, размашистый. И будто бы запах… или кажется? Легкий, сухой, знакомый… я поднесла листы ближе к носу. Буквы расплылись, все равно ничего не видно… и я прикрыла глаза, осторожно втягивая в себя воздух…