– Игорь Креспо, это мой отец, – послушно доложила я.

– О! Прекрасно! Буду рад знакомству. Прошу прощения – дальше я спешу. До встречи, – закончил он уже на русском и отключился.

– Я очень спешу, а не дальше я спешу, – вредным шепотом поправила его я вдогонку. Подумала немного, глядя на папу, который с ожиданием смотрел на меня...

– Все хорошо, кажется, все официально – без дураков. Я помню адрес – сама смотрела в интернете все эти… явки. Наливай вино – сегодня можно по бокалу.

Когда мы уже поели и обсудили все, что только возможно, осторожно обходя тему их с мамой и моих с Усольцевым отношений, я убрала со стола и стала мыть посуду. И тогда он сам все испортил, потому что спросил:

– Скажи, Зоя… что там с Виктором? Ты уже можешь говорить?

– А ты, папа? Ты можешь говорить? – резко прикрыла я дверку посудного шкафа и отошла к окну. Сдвинула штору и уставилась на улицу, где быстро темнело. По мокрым рукам потянуло холодком от окна.

– За-адавай вопросы, – протянул он.

– Мне нужно знать – очень нужно, – развернулась я к нему и отчаянно заглянула в глаза: – Извини… но скажи – может мужчина одуматься в самый последний момент? Ты понимаешь? Почему ты не одумался, ты же все отлично понимал?

– Не-е смог, – так же отчаянно смотрел он на меня, – ты говоришь – на-адо? Я не смог… два месяца не был с женщиной… с мамой, да и до-о этого… – отвернулся он.

Неловкий разговор, тяжелый разговор, опасный…

– Ты сегодня принимал лекарство? – виновато уточнила я.

– Все по-о графику, – напряженно улыбался он, – не-е беспокойся. Спрашивай еще.

– Больше не хочу, – покачала я головой, отворачиваясь: – Мама говорила, что никогда не отказывала в близости.

– Ни-икогда – да. Но-о я не зверь, Зоя – тре-ебовать, когда ей не нужно и д…аже больно. Я видел… Она не отка-азывала – я не просил.

– Все, папа, все – ладно… Я поняла. Прости, пожалуйста. Нет, еще… это было лучше, чем с мамой, стоило того?

– Тебе так важно – правду? Лучшее за по-оследние годы и – нет, не стоило!

– Спасибо, извини… – виновато прошептала я, опуская взгляд: – Как ты себя чувствуешь?

– Ты спросила – можно остановиться? Я не захо-отел, теперь жалею, – подошел папа и обнял меня зе плечи. Вместе мы стояли у окна и смотрели во двор.

– Что случилось у ва-ас? – спросил папа.

– Он увлекся другой женщиной. Вначале не придал этому значения и просто забавлялся ее потугами соблазнить ее. Тут я верю, я верю всему, что он написал – тоже хорошо знаю его, хоть он и упрекает меня… Иногда мы замечали, что даже думаем одинаково, будто ловим мысли… Он легко отнесся – несерьезно, с иронией и даже издевкой. Но когда совпало… условия, то он потерял голову. Сам признался, что мог пойти и дальше – признал это. Но там случайно оказалась я, и мне стало плохо, поэтому не было...

– Сорвало? Не знаю у-условий… Бывает голод…

– Не был он голодным, папа! Что еще может быть? Зачем еще вам нужны другие женщины?

– Нужна не чу-ужая женщина, а то, что она мо-ожет дать. Особый интерес? Что в ней?

– Я думаю, все намного хуже, чем даже он сам считает, – прошептала я, – и что он сам не понял, когда все стало серьезнее, чем простой стеб над ней. Он просто не мог вот так потерять голову – вмиг. Что-то было – даже если он и не осознавал этого. Потому что, если бы Виктор вовремя понял, то остановился бы, обязательно. Я не знаю… – пыталась я объяснить:

– Было то, что незаметно зацепило и увлекло его. Он сам пишет об этом, не соображая, что это все объясняет. В ней есть то, чего нет у меня – наглость, целеустремленность, вызывающая даже что-то сродни восхищению – ты слышишь это?! Восхищение! Еще то, за что ее невольно начинаешь уважать – смелость, готовность на все буквально, чтобы достигнуть цели… завоевать его.

– А-а в тебе что – этого нет?

– Я не собираюсь воевать за него, – возмутилась я.

– По-очему? – развернул он меня к себе и слегка тряхнул: – Почему – нет, Зоя? О-одна дурная ошибка, глупый по-орыв – и все? Мы уже не ну-ужны? Совсем? Даже если грызем землю, сды-ыхая от вины?! Ни на что? Про-осто быть рядом? Там что – правда? Тебе придется бо-ороться?

– Простить. Забыть… – не знала я, что еще сказать. И часто-часто гладила его по бокам, успокаивая.

– А тебе не-е нужно. А она готова на все? До-остойно восхищения! Ну, оставь его ей, там он точно на что-то ну-ужен, – развернулся он и вышел из кухни.

Я поплелась за ним, зацепив по дороге свою сумку. Посмотрела, что он делает. Страшно было за него, жалела, что задала дурной вопрос – даже у меня зашумела кровь в ушах. И он опять заикается, нервничает… Проклятая болячка! Да что теперь – не разговаривать из-за нее совсем, не жить?!

Мне нужно было выйти. Прогуляться, просто пройтись, и… сделать одно нужное дело – завтра я должна выглядеть хорошо.

Папа сел за компьютер и положил перед собой бумажку с адресом этого Общества кубинской и российской дружбы.

– Па…

– Да, Зоя? – ответил он, не оборачиваясь.

– Я – на маникюр, вернусь часа через полтора – если там очередь. Может, раньше. Держи, – положила я на стол таблетку, – прими дополнительно, по себе чувствую – прыгнуло.

– А ты пила? – забеспокоился папа, оглядываясь. Я кивнула, развела руки и покрутилась на месте – в полном порядке. Он улыбнулся и проглотил таблетку, даже не запивая ее.

– Ругаться больше не будем, – предупредила я.

– Мы рыли истину, не ру-угались.

– Больше не будем, – упрямо повторила я.

– Ладно, – кивнул он, – я в порядке, и-иди.

На улице уже зажгли фонари, когда я вышла туда. Ветра не было, но сыро как-то… подумала, что зря не взяла зонт. Осмотревшись, пошла к ближайшему салону. Он тепло светился большими витринными окнами, но сейчас они были прикрыты жалюзи. Вот я войду туда, и нужно будет что-то говорить и улыбаться…, а чувство такое, будто лимон съела – способна сейчас только на гримасу.

Не нужно было говорить с папой про все это, и не по той причине что неловко. Как раз – нет. Неловкость, казалось бы – должна была, но не возникла. На эмоциях как-то не сильно думаешь об условностях такого плана, а особенно – когда требуется знать… И все равно не нужно было, тут же явно – мужская солидарность, хотя папа воевал, скорее , за себя, чем за Усольцева. У них, как ни странно, похожие ситуации. Оба признают свою вину, оба жалеют, но у папы хоть причина… Не знаю – насколько уважительная. Наверное, все-таки – нет. Все они могут какое-то время обходиться без женщины, вон месяцами в автономках терпят… Но мама говорила про десять лет… либидо таяло, как снег. Я пока ничего не знаю об этом... не понимаю – как можно не хотеть этого? И не сразу же оно растаяло? Или все это время папа старался не навязываться? Уточнять точно не стану, и так разговор был... это что-то немыслимое!

Артем сказал – личная распущенность. Тогда это должен быть стиль жизни, а не единичный эпизод. Но мой папа и распущенность? Извините – нет. Я шла и вдыхала сырой питерский воздух, тяжело вздыхала и думала о том, что после всего, что я узнала о нем, Артем теперь вообще для меня не авторитет. Ладно еще – в медицинских вопросах...

В салоне пришлось ждать. Я не сильно и расстроилась. Пригрелась и притихла, уютно устроившись в кресле – убаюкивала тихая музыка и негромкие разговоры, смешки, тихий стук… хорошая такая, приятная атмосфера. А я все не могла отойти от разговора, вспоминала папины обвинения и думала, что не правда – мне нужен Усольцев, нужен отчаянно и сильно, но только тот, что был раньше. Просто я стараюсь не зацикливаться на всех этих мыслях. И так все паршиво, а утону в этом, и стану тогда выть днем и ночью – особенно ночью. Нужен, сильно нужен… Только я не смогу… он сейчас, как чужой. Поганое слово… Да и выбора-то у меня нет. По многим причинам.

– Вы хорошо себя чувствуете? – выдернула меня из размышлений полная женщина в зеленой салонной униформе.

– Да будто бы… – прислушалась я к себе, – а что такое?

– Я вначале всегда смотрю на руки, – улыбнулась она, останавливаясь рядом, – а у вас лунки ногтей посинели и губы бледные. Вы маникюр ждете? Пойдете ко мне?

– А здесь какая-то очередность? Я не знала. Пойду, конечно.

Скоро я сидела за столиком, а она рассматривала мои пальцы, перебирая их.

– Сделать так же, только освежить?

– Алые… с крупным белым принтом, чтобы зрительно вытянуть – накладные не хочу, – попросила я, – мне под белый брючный костюм. Покажете варианты рисунков?

– А как же! Выберем вместе. И алая помада? Красиво будет…

Возвращаясь в квартиру, я сломала голову, придумывая – что такого сказать папе, чтобы спасти этот вечер? Надумала:

– В следующее воскресенье у Сережки и Ромки увольнение и они сразу подъедут сюда. Хорошенько подумай, папа – чем ты будешь их кормить? На меня не ориентируйся – я всеядная.

– Мальчики... – посветлел он лицом, – мясом, само собой. Му-ужикам – только мясо. Очень хочу взглянуть на них, соскучился, – улыбался папа.

А я мучилась, а у меня болело… Господи, как же у меня болело! Сколько же я допустила ошибок – просто дурацких и почти преступных! Это же я запретила Усольцеву заезжать к папе, везти к нему летом мальчишек и они пару дней жили с ним в гостинице. Я думала, что у папы новая семья – жена… Не знала, что с ним случился инсульт, но как я могла совсем вычеркнуть его из своей жизни? Кто я такая, чтобы судить их? Задавать им такие вопросы, как сегодня? Как мне теперь пережить вот это все, если хочется биться головой о стенку?!

– Папа, я очень сильно люблю тебя, прости ты меня – дуру сорокалетнюю. Может, когда и поумнею? К старости? – шептала я, крепко обнимая его: – За все косяки прости, пап, а то я тут так виновата…

– Не-е знаю ничего, я ничего такого не знаю… – гладил он меня по спине.