А если все-таки нет? Тогда еще больней. Ему хочется проводить с ней время, смеяться, разговаривать. О чем они разговаривают? Значит, ему с ней интересней, лучше, теплей, откровенней, милей, чем со мной? Что я могу сделать? Стать для него интересней? Я уже открыла ему всю себя, у меня больше ничего для него нет, если этого мало, значит, я не гожусь. Получается, папа, нет выхода: так невыносимо, а так еще хуже.

И знаешь что, папа? Самое ужасное, самое ужасное среди самого ужасного: я теперь не знаю, о чем он думает. Он смотрит на меня, а я не знаю, о чем он думает! Может, думает: «Ах, если бы со мной сейчас была Беата!», или «Как мне все надоело, и она, и ее дети», или «Завтра с ней разведусь».

Что ты говоришь, папа? Я веду себя как маленькая девочка? Но вот я такая, что поделаешь? Ты, наверное, догадался, что Глеб мой первый мужчина? Это совсем нетрудно, ты знаешь, что у меня никогда не было мальчиков. А ведь я красивая, я с первого класса знала, что красивая!..

А помнишь, как ты меня учил, когда я пошла в школу: «Эмма, говори громче… громче, еще громче! Ты все знаешь, но звучишь неуверенно». Помнишь, как ты тренировал меня, чтобы мой голос в конце предложения не опускался до шепота, как будто не хватает дыхания? Я научилась не шептать, но я все равно говорю тихим голосом. Глеб говорил мне, что ему очень нравится, что я похожа на маленькую девочку, со мной он чувствует себя защитником.

А я теперь его боюсь, как боялась в детстве всех, кроме вас с мамой. Я не знала, о чем думает чужой человек, и это было страшно. Знаешь, почему я боялась чужих и в общем-то до сих пор боюсь? Почему у меня нет подруг? Почему только Глеб? Почему я чувствую себя очень уязвимой? Потому что чужие люди – это не ты, папа.

Ты, папа, знаешь, что в этом есть и твоя вина… Нет, не вина, конечно, но причина: ты давал мне столько заботы, внимания, знаний, опеки, что я не хотела вырасти. Может быть, если бы я была взрослой, может быть, если бы Глеб не был моим первым и единственным мужчиной, может быть, я была бы сейчас сильной, а я слабая, папа… Беата сильная, а я слабая. Наверное, ему надоело чувствовать себя защитником, ему нужна другая женщина, которая сама дает мужчине силу. Мне бы надо быть такой, как Беата. Как все эти девушки, которые открывают сеть спортивных клубов, выпускают журналы, становятся кем-то значительным. Я сама виновата, – я скучная, ничего не могу ему дать, кроме себя самой, а я ему больше не нужна. Я скучная, а Беата блестящая.

Если это так, то меня надо выбросить? Папа, да? Неужели ты скажешь мне – не вой, как раздавленный щенок, пойди и открой сеть спортивных клубов?..

Нет, все-таки не может быть, чтобы у них был секс. Ничего, если я немного подумаю об этом?

Беата как-то сказала мне о своем отношении к сексу: «Это все хорошо, но не имеет значения. Чья-то часть тела, засунутая в меня, никогда не будет иметь никакого значения в моей жизни».

…Нет. Я все придумала, между ними ничего нет: Беате просто нужно, чтобы все вокруг нее крутились и чтобы ее Дядя Бэ это видел, ей нужно подстегнуть его, вызвать ревность. Прости, папа, что я рядом с тобой обо всем этом думаю.

Теперь я всех понимаю. Понимаю женщин, о которых мы читаем или слышим «она убила своего мужа из-за ревности». Я теперь понимаю, – не выдержала боли.

Я теперь вообще всех понимаю. Понимаю женщин, о которых я раньше презрительно думала «как можно простить измену» или «как она живет, зная, что у мужа есть любовница». Ну, просто уговариваешь себя «потерпи еще немного» и терпишь. Или подумаешь, что без него будет еще хуже, совсем невыносимо, и меньше боли лучше, чем больше боли.

А к Беате у меня нет плохих чувств, ни обиды нет, ни злости. Это ведь он предал все наше, а не она.

У меня в голове все время крутится одно слово – предательство. Он врал мне. Я не могу ему больше доверять. Прости, папа, что я хожу по кругу.

Но если я не могу верить ему, то кому я вообще могу верить? Никому, никому никогда, кто бы ни встретился мне в будущем. Это значит, что никакой близости не существует в принципе. Что ищешь любовь, а находишь обман. Всегда. И я абсолютно одинока, я одна в мире. Мир перестал быть простым и понятным, а я потеряла себя. Вот всего-то.

Кажется, я совсем помешалась. Как проснусь утром, сразу начинаю с того, на чем закончила, засыпая: был ли секс, что он чувствует, что она дала ему, чего не дала я?

А почему в его машине был чемодан Беаты?! Я не удержалась и невзначай спросила Беату (мне очень стыдно, папа, что приходится пускаться на такие хитрости), она сказала, что забыла чемодан, когда улетала в Париж с Дядей Бэ. Специально, чтобы оказаться в Париже в одном платье, чтобы он ей все купил.

Неужели Глеб не видит, какая она? Красивая, обаятельная, умная, но она же все время хитрит и врет! Мне так хочется рассказать Глебу, как на самом деле устроены отношения этих троих, как Беата выпрашивает у Дяди Бэ деньги и подарки. Как говорит ему: «Смотри, какая я умница, из одного твоего кармана тяну бриллианты, а из другого наличные!», а он смеется, ему нравится, что она такая веселая и циничная. А самое ужасное – она прячет деньги от мужа, называя это «мой личный фонд безопасности». Личный! Не для них обоих, а только для себя одной! По-моему, это еще хуже, чем изменять. Я так хочу рассказать все это Глебу, так хочу…

Но я не могу выдать Глебу ее секреты, это непорядочно, ведь она мне доверилась. Да и разве это отвратит Глеба от нее? Может быть, ему тоже нравятся веселые и циничные? Может быть, всем нравятся веселые и циничные?..

Беата рассказывала мне, как «приручать и обольщать». Своему Дяде Бэ она рассказала о какой-то страшной истории, которая произошла с ней в детстве: «Мужчины его типа любят испытывать жалость. Если он будет не только хотеть меня, но и жалеть, то прилипнет ко мне, как муха к липкой ленте. Кстати, мою душевную травму, из-за которой у меня проблемы в сексе, я могу преодолеть только с ним, а секс с мужем – это просто чтобы не обижать его… Ну как, ловко?.. Это как война, и нужно правильно выбрать оружие. Внешность – это необходимое условие, но недостаточное… Дяде Бэ можно рассказать про психотравму, а кому-то нужно почитать стихи, не Маяковского, конечно, а Ходасевича или Мандельштама, чтобы он понял, какая я тонкая натура… Разве мама любила такого, желто-серого, полуседого… Все лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой».

Что она говорит Глебу? Читает стихи, вызывает жалость, смотрит восторженными глазами? Что, что?..

Но что же делать, что мне делать?..

А что, если не обращать внимания? Не думать о том, что он мне изменяет, не думать ни о чем, пусть только он будет со мной! Я ведь смогу любить его и не думать каждую минуту, что он был с другой? У нас семья, дети, хорошие отношения. Приучить себя, что, когда он со мной, есть только он и я.

Нет. Нет! Я так не смогу. Я могу быть с ним, только если я единственная.

Перебираю аргументы, спрашиваю себя: «да» или «нет», «да» или «нет»? А если «да», то что?

Папа?.. Хорошо, что ты не умеешь читать мои мысли.

Папа, я живу в аду.

5 мая

Дорогой Давид!

У нас все хорошо.

Папа почти без изменений. Массаж ему помогает, правая рука стала немного лучше, левая так себе. Речь лучше не становится. Врач говорит, что если в первые несколько месяцев речь не восстановилась, то прогноз неважный. Иногда папу приходят навестить бывшие аспиранты или коллеги с кафедры, это всегда очень болезненно для папы и для меня, потому что они не могут скрыть ужас.

Отводят меня в сторону и спрашивают: «Он нас понимает?» Я объясняю, что он все понимает, может читать, не может только внятно выражать свои мысли, но их пугают эти звуки. Им кажется, что если отсутствует речь, то интеллект пострадал. Во второй раз никто не приходит.

Ну а мы будем надеяться, правда? Ты ведь сам сказал, что способность мозга заменять поврежденные связи на новые зависит от количества связей, то есть от уровня интеллекта до болезни, и от образования. В случае папы это дает нам надежду.

Глеб очень доволен новой работой. У него теперь новая машина. Но главное, что Глебу интересно, и он видит перспективы. Он ведь очень способный и, если бы жизнь осталась прежней, мог бы стать доктором филологических наук, занять пост завкафедрой. Так должно было быть, а вместо этого вышло – семья, и надо было зарабатывать на содержание семьи. Я очень рада, что ему интересно, и перспективы, и у нас впереди новая жизнь.

Обнимаю вас обоих, тебя и Катю.

Эмма. 21 сентября. О чем думал Игорь Сергеевич, став невольным свидетелем ссоры Эммы с Глебом

Эмма в принципе знала, что чувства могут выйти из-под контроля, – у других, но у нее никогда. Можно сказать, что этого она от себя не ожидала. Есть люди, которые всегда от себя ожидают и, перед тем как сорваться, вспоминают, что их не должны услышать дети или старые родители, прикрывают двери – и затем оправдывают свои ожидания.

А Эмма не предполагала, что в состоянии даже просто повысить голос, иначе обязательно прикрыла бы дверь, когда Глеб заглянул на кухню со словами «я пошел, пока».

На плите уже булькала овсянка для отца, и Эмма обдумывала субботний завтрак: детям гренки, Глебу омлет с помидорами, а маме она потом отнесет кофе с бутербродом.

– Ты пошел, пока? Как пока, почему пока, а завтрак?.. Сегодня же суббота, – сказала Эмма, как всегда, мирно и доброжелательно. И вдруг закричала: – Как пока?! Почему пока?! Я больше не могу слышать это твое «пока»!

Глеб удивился ее крику, а Эмма удивилась тому, что ее давно не прекращающееся внутреннее кипение вдруг выплеснулось наружу стыдным криком и перекошенным лицом, и пропустила звук, на который она обычно бросалась, как на крик младенца, – не услышала, как отец в коридоре зашаркал-застучал палкой.