Я мог бы похвастаться Эмме и Алене Сергеевне, что премия Шао, которую я получил в прошлом году, считается аналогом Нобелевской, в научных кругах ее называют Нобелевской премией Востока. Я был восьмым американским ученым, получившим премию Шао (миллион долларов). Но я не рассказал. Эмма не посмотрит восторженным взглядом, как Беата, не закричит, как Беата: «Круто!»

Была и еще одна причина. Рассказывая Эмме о премии, я должен буду рассказать про развод. Премия была тесно связана в моем сознании с Катей: до премии мы разводились долго и болезненно, Катя все не решалась, как она говорила, «со мной покончить», а после получения премии развелись мгновенно.

В Америке принято ходить на психотерапию, и я после развода обратился к психотерапевту. Первое, что сказал мне психотерапевт, было совершенно не психологическое, а на удивление бытовое, как будто я разговаривал не со специалистом, а, к примеру, с Аленой Сергеевной: моя жена ждала, когда я получу премию Шао. Я не знаю. Я отказываюсь считать, что дело было в деньгах.

Катя никогда не верила, что я могу добиться успеха, я привык, что моя работа важна только для меня. Привык оправдываться за то, что все эти годы у нас была недостаточно большая квартира, что мы не живем на Манхэттене, что я слишком часто уезжаю на конференции. Катя обвиняла меня в том, что я ее не люблю, что она меня не любит, что я недостаточно привлекаю ее физически, я был виноват даже в том, что она мне изменила… Наш брак был злым и детским: Катя меня дразнила, а я старался ей понравиться. Психотерапевт сказал: для нашего эго вредно жить с человеком, который ни разу в жизни не сказал нам: «вау!». Не знаю, как моему эго, а мне действительно было трудно жить с человеком, которому я решительно не нравился.

Психотерапевт сказал, что я очень нуждаюсь в одобрении. По-моему, все нуждаются в одобрении, почему я больше, чем другие? Потому что я когда-то был толстым? Психотерапевт считает, что я все равно ощущаю себя толстым. Говорит, я – бывший толстый. Как бывший алкоголик.

Психотерапевт сказал, что я «выкупил себя из брака». Конечно, я отдал премию Кате, но как иначе я мог поступить? Она убеждена, что заслужила ее. Звучит, как будто Катя монстр, это несправедливо. Я ведь тоже не ангел. Когда Нино бэбо хотела дать мне понять, что погорячилась и была не совсем права, она говорила: «Ты тоже не ангел». Это была ее форма извинения и примирения.

Катю во многом можно понять: я скучный, постоянно во всем сомневаюсь, ною, я негативный, депрессивный. В каждом из нас много дерьма, во всяком случае во мне есть. Я и сам не ангел, я бы никогда не сделал никому ничего конкретно плохого, но намерения бывают… м-м разные… и мысли.

Мне было стыдно рассказывать Эмме о разводе. Я не хотел показать ей, что несчастен. А вот почему не хотел, не знаю… нужно будет спросить психотерапевта.

Кроме того, когда-то именно Эмма убедила меня жениться на Кате. Мне казалось, что Катя больше любит Америку, чем меня, что она при помощи брака хочет остаться в Америке, что она не любит меня, что меня нельзя любить. Что, если теперь Эмма сочтет себя виноватой? Это еще ухудшит наши и без того хрупкие отношения.

Хотя, что я говорю, нет у нас никаких отношений.

Мне больше не казалось, что вот-вот произойдет то, за чем я приехал: Эмма меня простит и мы с ней опять станем братом и сестрой. Но как стать братом и сестрой через семнадцать лет? Это было бы чудом, но чуда не произошло.

Эмма была доброжелательна, предложила мне остановиться у них, показать город (как чужому, как американскому гостю), – доброжелательна и закрыта на все ключи. Оживилась, когда вошли дети. Я удивился, что дети (Марине – двадцать шесть лет, Диме – двадцать три) никуда не торопятся. Почему они оба живут дома, с матерью? В Америке, как только ребенок уезжает в колледж, родители переделывают его комнату в спортивный зал или в кабинет, – теперь он в родном доме гость, редкий и не особенно желанный. А если бросил колледж, должен снимать жилье, оплачивать свое жилье и еду.

Оказалось, что оба, и Дима, и Марина, окончили университет и не работают. Доходы Эммы, судя по расставленным по квартире коробкам с книгами для экономии места на складе, вполне скромные… Тем не менее Эмма содержит обоих. Неужели Эмма, такая умница, такая успешная, как и прежде, беспомощна дома, в семье? Прежде перед матерью, а теперь перед детьми?

При этом все дети Эммы, и старшие, и Гриша, прекрасные, живые и остроумные. У них идет постоянная семейная пикировка, и кажется, все друг к другу очень привязаны.

– Давид, ничего, если я ненадолго украду у вас бабушку, нам с ней в школу пора, без нее не прикольно, – сказал Гриша.

– Иди один, скажи в школе – бабушка сегодня в легком маразме, – отмахнулась Алена Сергеевна.

– Вы изучите бабушкин мозг, он работает феноменально – четко себе на пользу: когда нужно, она циничная и проницательная, а когда нужно, в легком маразме, – сказал Гриша. Умный мальчик.

Эмма ушла вместе с Гришей и девочкой-журналисткой, Марина с Димой разошлись по своим комнатам, а я остался с Аленой Сергеевной.

Алена Сергеевна устроилась напротив меня с чашкой кофе.

– Ты ведь Эмме брат, ты с ней поговори. У нас творится такое безобразие… У Эммы есть один человек… он совершенно ей не подходит! Я даже не разрешаю ей приводить его домой. Хуже него нет человека. Если бы бедный Глеб знал, с кем она повелась, если бы мой бедный муж знал… Он страшный человек!

Как неловко. Я прикидывал, как вежливо прервать разговор об Эмме, но оказалось, что Алена Сергеевна больше хотела поговорить о себе.

– Она думает, что я предала ее отца. Бросила больного. Ты тоже так думаешь? Но что вы оба знаете о своем отце? Он мне все время давал понять, что я, по сравнению с твоей матерью, никто, из простонародья… Потом – раз, и инсульт, и все, рядом со мной инвалид. Я ведь ушла к любимому в нищету. Ну, не совсем в нищету, мой муж вполне успешный психолог. Я его полюбила, это была любовь, честное слово, не климакс. Климактерички бывших одноклассников вытаскивают на свет, им кажется, что им опять пятнадцать. Бывший одноклассник – это уже последнее прибежище климакса. А я просто встретила нормального человека, он меня полюбил, а я его. У нас все было романтично, он стихи мне читал, мы по Летнему саду гуляли, за руки держались. Умом понимала, что не по возрасту вся эта школьная романтика, а другим местом… Нет, не тем, про которое ты подумал, а душой… душой понимала – вот она, любовь. Ты на меня не сердись. Давай помиримся, а? Мы ведь с тобой родственники, я тебе почти как мачеха.

Что можно было ответить, – не сержусь? Но кто я такой, чтобы сердиться? Я попрощался и уехал в аэропорт. Мы расцеловались как родственники. Кто мог ожидать, что «эта женщина мне никто» (с каким живым чувством Нино бэбо говорила: «эта женщина тебе никто») захочет со мной помириться? Кто мог ожидать, что она… достаточно милая? Кто мог ожидать, что в результате этого визита станет ясно, что у меня никогда не будет сестры, но появится «почти как мачеха».

На прощанье моя «почти как мачеха» сказала чрезвычайно странную фразу: «Ну что, старая любовь не ржавеет?» Какая старая любовь, к Беате?.. Да, Ленинград (пусть Петербург, не важно) связан для меня с увлечением Беатой. Но разве это означает, что как только попадаешь в эти туманы и дожди, опять влюбляешься? Не факт.

А вот дождь и туман – это факт, сейчас, в апреле, именно что дождь и туман.

Я приехал в аэропорт, позвонил Беате и улетел в Москву.

Беата, провал. 4 апреля

«Это провал», – подумал Штирлиц. У меня полный провал. Я от него ушла. Пошла ва-банк и, похоже, проиграла.


Ты вот думаешь, что я плохая мать… то есть я, конечно, никакая мать, но ты не понимаешь, у меня все очень плохо. Я от него ушла. Я с тобой поговорю, потому что ты еще маленький и не будешь меня осуждать так, как взрослые. Понимаешь, пять лет – это большой срок. Это такой срок, что, если он сейчас не женится, то уже не женится никогда. К тому же время идет, он стареет, с ним в любой момент может случиться все что угодно, и тогда что? Что будет со мной?!

Я уверена, что, если захочу вернуться, он меня примет. Но если вернусь, то это уже будет все, конец, – он уже никогда не женится, ведь я вроде как все приняла и со всем согласна.

Ты, может быть, думаешь, он тупой миллионер – бывший партийный босс с Рублевки? Нет! Он был художник, ювелир.

У него интересная судьба, он – личность. Сильный, изворотливый, обаятельный, у него, как у мафиози, все выстроилось на дружбе, на отношениях. У вас в Петербурге есть завод «Русские самоцветы», знаешь? Захар мне столько раз рассказывал, что я наизусть выучила: он с друзьями создал фирмочку при заводе по продаже ювелирки и – никому не приходило в голову, а ему пришло – под именем завода стал поставщиком ювелирных изделий по всему бывшему Союзу. Знаешь, как советские люди любили ювелирку – цепочки, кольца с красными камнями? Идиоты, голодные за золотом в очереди стояли… Захар работал с Главювелирторгом, перебрался в Москву поближе к партнерам, началась приватизация: они приватизировали центральную оптовую базу, потом… потом суп с котом. Сейчас у него с партнерами чего только нет. Ха!.. У него нет банка, а все остальное есть.

Мы с ним на какой-то модной тусовке встретились: я была не одна, и он не один – а ушли мы вместе. Ты думаешь, я ушла с ним только из-за его миллионов? Не-ет! Меня в нем привлекло не то, что он миллионер, владелец заводов-газет-пароходов… хотя это, конечно, главное. Но не единственное.

Он меня не узнал. Это классика: гусар испортил девице жизнь, а через много лет ее даже не узнал.

Нет, мне невозможно испортить жизнь, я сама себе живу! Просто он когда-то дал мне хорошего пинка. Это был такой волшебный пендель, такой хороший урок, что я его помнила всю жизнь. …Я всю жизнь помню, а он меня не узнал! Я напомнила, как он лишил девственности провинциальную девочку, но он и тогда не вспомнил. …Ой, прости, что я упомянула девственность, – забыла, что я с тобой разговариваю. Но здесь дело не в девственности, а в том, что это тоже хороший урок: что волку до зайца дела нет. Сожрал и забыл.