– Что-то случилось?

– Все нормально.

Ну, уходи же, уходи. Там, за окном, Петербург – июнь, белые ночи… Иди поплавай на кораблике, что ли.

Беата

Ааааа! Победа!

Эмма бы, конечно, сказала, что это унизительно – через секретаря. Что мне делают предложение через секретаря. Но, во-первых, он не секретарь, а доверенное лицо. Через доверенное лицо – другое дело. А во-вторых – плевать. Завтра, 19 июня, в 14:00 регистрация брака, форма одежды не свадебная. Завтра. Просто зарегистрируем брак. Без свадьбы, без гостей, без свадебного платья. Почему не свадьба, почему не в Санкт-Морице, не в платье в страусовых перьях? Почему мне сделали предложение через доверенное лицо?

Потому что Захару удобней сделать вид, что это просто технический момент, а не полная капитуляция передо мной. Кроме того, он не выставляет напоказ свою жизнь. Но какая мне разница? Обойдусь без страусовых перьев. Я победила. Брак! Зарегистрируем! Брак! Ур-ра!

Кто молодец? Я молодец! У меня правильный подход, у меня всегда в центре – мужчина. Я пять лет внушала ему, что он без меня пропадет, и странно, что раньше не пропал. Но ведь это правда – со мной лучше, чем без меня, я умею организовать жизнь так, чтобы было весело и живо.

Так, хорошо, я победила, а делать-то что? То не было у девицы ни одного жениха… Как там в классике: Катерина Измайлова была бедна, и «перебирать женихами ей не приходилось». То не было у девицы ни одного жениха, а то сразу два.

Я быстро думаю. У меня мозг устроен, как счеты, – туда-сюда, дебет с кредитом.

Давид. Это как подарок, как чудо. Если бы я просто «ах, люблю-не могу», было бы не о чем говорить. Что любовь? Сегодня есть, завтра нет… Но мне с ним, как с собой. У меня такое впервые. Это жалко выбросить.

Давид – готовый жених, разведен, но денег-то нет. У меня с ним будет обычная средняя жизнь. Может, он станет нобелевским лауреатом, а может, и нет, на это рассчитывать нельзя.

Захар: миллионы. Фонд. Я так долго взбиралась на вершину, когти сточила, – и вдруг такое привалило счастье, – вот я на вершине, сейчас все сбудется!.. Фонд. Фонд!.. Кем я буду с Давидом? Женой профессора. А тут статус. Положение. Миллионы. Миллионы, миллионы, миллионы… Не один миллион, много. Кто устоит? Точно не я.

Но что тогда с Давидом? Как в дурном кино – там деньги и положение в обществе, а там любовь. Ну почему, почему я должна выбирать?!

Зачем я все это себе говорю? Как будто я не приняла решение мгновенно. Давид говорит, мозг принимает решение сам, мгновенно, человек размышляет, приводит аргументы, советуется, – а мозг давно все решил. Я со своим мозгом дружу, я всегда сразу же его решение знаю.

Вот чертова жизнь, если бы это случилось до встречи с Давидом, я бы считала, что я самый удачливый человек на свете. А сейчас у меня такое беспокойное чувство: не люблю ситуации без выбора. Но выбора-то нет. Любой человек, если он не псих, поступил бы, как я.

…Но, может быть, можно, чтобы и овцы, и волки: и любовь, и устроить будущее? Чтобы все получили, что хотят: Захар меня, и Давид меня, а я прекрасное будущее.

Захар за мной не следит, он мне доверяет… так, иногда присматривает. Я буду хорошей женой. Если я буду встречаться с Давидом то в Америке, то в Европе, и не в одной стране, а в разных, то Захар ничего не узнает и все будет окей. Какая ему разница, кому, как говорится, принадлежит мое сердце? …А тело? Тело, тело… Тело. А что тело? Измена – это архаичное понятие. Женская верность имела значение, когда мужчина добывал мамонта, чтобы он не тащил мамонта чужим детям и чтобы сохранил свои гены. А у нас о генах и дележке мамонта речи нет.

Ну а Давид уж точно ничего не узнает. Он так далек от светских сплетен, от всего московского, – он вообще никогда не узнает, что я замужем. А если узнает, что-нибудь навру. Любовь – это ведь не обязательно говорить правду.

Каждый на моем месте поступил бы так же.

Нужно, чтобы Захар сразу же написал завещание. Пусть живет сто лет, я же не леди Макбет Мценского уезда, чтобы старого нелюбимого грибочками травить. Пусть живет сто лет, только напишет завещание. Я должна быть уверена в будущем.

Скажу Давиду, что мне срочно нужно в Москву вернуться, что у меня… собака заболела. Французский бульдог. Или лучше грифон, они смешные.

И если я кому-то покажусь расчетливой стервой, то пусть лучше посмотрит на себя.

Эмма

– Ну а ты?.. Ты всю жизнь с мамой, это же застрелиться можно. У твоей мамы к старости обнаружилось удивительное свойство – быть прекрасной для чужих и ужасной для тебя. А этот «страшный человек», ты его любишь? Кто он, кстати?

– Поэт. Мы знакомы больше десяти лет.

Беата умеет вызвать на откровенность, умеет смотреть так, будто для нее самое важное – услышать ответ. Она сама так откровенно рассказывает о себе, что хочется немедленно рассказать ей все. Ни за что не поддамся, не стану говорить о Вите, о том, что он пишет прелестные стихи, что он один из немногих детских поэтов, которых знают и любят. С детской поэзией особая ситуация: родители покупают детям то, что читали сами, – Михалков-Чуковский-Маршак-Барто, а вот современная детская поэзия у нас практически не востребована, кроме нескольких имен. Ни за что не скажу ни-че-го: не скажу, что мы уже десять лет вместе, не скажу, какой Витя заботливый, не скажу, что я не справилась бы без него… ни с чем. Ни за что не скажу, почему мы не живем вместе, ни за что!

– Вы вместе десять лет… Десять лет?! И ты в сорок семь лет из-за маминых капризов не можешь выйти замуж или хотя бы жить с ним в своем собственном доме?! А ты не слишком хорошая дочь? И что же, вы, как подростки, целуетесь на улице, в кино ходите?

– Я не из-за мамы не выхожу замуж.

– Из-за детей? Ты, как дурочка, считаешь, что у них нет отца, поэтому ты должна им свою жизнь? Так они у тебя уже не младенцы.

– Нет. Не из-за детей.

– О-о, вот теперь мне стало интересно. Расскажешь? Или это тайна, покрытая мраком?

Да, тайна. Я не помню те дни после смерти Глеба, я не помню, что она была здесь, ухаживала за мной и за детьми. Мама говорит, что она по своей лени мыла детей в одной ванне. Не могу представить, что Беата мыла детей, скорее я бы поверила, что она их съела. Мама говорит, что она приносила ей кофе в постель, – вот в это я верю, мама умеет сделать себя главным персонажем любой драмы.

Я ничего не помню. Это выглядит, как в сериале: впала в кому, вышла из комы и потеряла память. Но я, правда, не помню. Зато я хорошо помню, как ревновала Глеба к Беате. Во всех деталях помню утро того дня, когда он ушел навсегда. Помню, как, уходя, сказал мне: «Я тебя люблю». Мы не думаем, когда человек уходит, – вдруг он ушел навсегда.

– Слушай, а ты вообще когда-нибудь думаешь о ком-то, кроме себя? – сказала Беата.

Я?!

Ох, господи, я… Я схватила Беату за плечи и стала трясти ее и кричать: «Я тебя ненавижу!»

Беата

Да я не в том смысле, что она ни о ком не заботится! Она своей заботой за пять минут надоест кому угодно!

Но она всегда думает только о себе. О том, что она чувствует по какому-нибудь поводу. Она хоть раз подумала о другом человеке? Чтобы увидеть самого человека – какой он и чего хочет, а не свое кино в голове. Ей удобно считать, что все так же прекрасны, как в ее представлении. Но не каждый хочет быть исполнением чьей-то мечты, многие хотят быть собой.

Я, конечно, плохая по сравнению с нашим ангелом Эммой, но я хотя бы вижу, какие они, мои мужчины, Захар и Давид, что им нужно, чтобы быть счастливыми. Что-то мне подсказывает, что ее поэт хочет жить с ней, хочет нормальной жизни, а не встречаться в кафе. Но ей же об этом неинтересно думать.

Эмма

Я?! Думаю ли я о ком-то, кроме себя?.. Думала ли когда-нибудь?

Это было как будто разрыв связки плеча: острая боль, и внутри что-то взорвалось. Однажды я подняла типографскую упаковку книг, довольно тяжелую, в упаковке тридцать книг, до этого я не раз перетаскивала коробки с места на место, и ничего… Врач сказал, что я сделала резкое движение, и нагрузка превысила прочность связки.

Очевидно, сейчас нагрузка превысила прочность.

После смерти Глеба я больше никогда не плакала, – кому мне было плакать? Ни разу не заплакала перед детьми, ни разу не повысила голос ни на детей, ни на маму… Иногда на Витю покрикиваю, с ним могу заплакать. Кроме Вити я со всеми крепко закрыта на замок. Беата с размаха снесла дверь, за которой я сидела взаперти.

Я закричала, как… мама. Мама обычно кричит от души, не заморачиваясь на то, что другим может быть больно или для них это просто слишком громко. Я кричала стыдное: «В моей жизни была большая любовь, а что ты знаешь о любви? Я мучила Глеба из-за тебя, я думала, что он мне изменяет, я думала, он влюблен в тебя! Я мучила его из-за тебя, подозревала, а он не был ни в чем передо мной виноват! Перед тем, как уйти, он сказал мне: «Я тебя люблю»! Ты хотела его у меня отнять, ты сейчас не имеешь права касаться нашей любви! Большая любовь – это смысл моей жизни!» И даже, кажется: «Не смей произносить его имя!»

Это длилось, должно быть, несколько секунд, что я кричала все эти пошлости: у нас была большая любовь, мой муж ни в чем не был передо мной виноват, у меня только один муж, если я снова выйду замуж, это будет означать, что я предала свою любовь. Все это пошлости, и все эти пошлости – правда.

– Это же нереально, женщина может убедить себя в чем угодно и сделать смыслом своей жизни что угодно, – задумчиво сказала Беата. – …И ты поверила, что измены не было? У тебя бизнес, а ты така-ая дура! Достала уже со своей вечной любовью!.. И к кому? Ха, он же со мной спал, я знаю, что ничего в нем особенного не было. …В тот день, когда его убили, он уговаривал меня уйти к нему. И при этом еще торговался: если я к нему уйду, он тебя бросит, а если нет, то останется с тобой. У него даже не хватило духа просто уйти от тебя, не торгуясь. Ну да, это ужасное признание, но я решила быть с тобой честной. …Теперь ты можешь выйти замуж?