Стали бы большинство женщин выходить замуж, если бы знали, что влечет за собой брак? Я думаю о молодых женщинах, которые едут за своими мужьями, когда те отправляются на поиски лучшей работы. Я думаю о том, что они чувствуют, когда оказываются за тысячи миль от друзей и родных. Я думаю о том, что они чувствуют, живя там, где им невозможно найти работу, где говорят на другом языке. Я думаю о том, что они чувствуют, плодя детей, стараясь заполнить пустоту одиночества, не зная для чего. Я думаю об их мужьях – они постоянно делают карьеру, а потому вечно раздражены и измотаны. Я думаю о том, что после свадьбы они видят друг друга реже, чем до нее. Я думаю о том, что они ложатся в постель уставшие – им уже не до любви. Я думаю о том, что по прошествии первого года брака они оказываются так далеко друг от друга, как представить себе не могли во время жениховства. А потом я думаю о тех фантазиях, которые у них начинаются. Он глазеет на четырнадцатилетних постнимфеток в бикини. Она вожделеет к телевизионному мастеру. Заболевает ребенок, и она ложится в постель с педиатром. Он трахает свою мазохистскую маленькую секретаршу, которая читает «Космополитен» и мнит себя суперсовременной. Когда все пошло не так? А было ли оно когда-нибудь так?

Мрачная картинка. Не все браки такие. Взять хотя бы брак, о котором я мечтала в идеалистической юности, когда я считала, что у Беатрис и Сиднея Уэбб, Вирджинии и Леонарда Вулф[114] идеальные браки. Что я понимала тогда? Хотела «полной взаимности», «товарищества», «равенства». Разве я знала, что мужчины сидят как приклеенные к газете, пока ты убираешь со стола? Что они притворяются, будто у них руки из задницы растут, когда ты просишь перемешать замороженный апельсиновый сок? Что они приводят домой друзей, ожидая, что ты будешь прислуживать им, но в то же время считают своим долгом дуться и уходить в другую комнату, когда ты приводишь своих друзей? Какая юная идеалистка может помыслить об этом, читая Шоу, Вирджинию Вулф и Уэббов?

Я знаю несколько хороших браков. В основном вторые браки. Браки, где оба супруга переросли уже идиотскую стадию «я – Тарзан, ты – Джейн» и просто пытаются помогать друг другу жить дальше, быть добрыми по отношению друг к другу, делать неприятную работу, когда возникает необходимость, не очень задумываясь над тем, кто из них двоих должен ее делать. Некоторые мужчины достигают этого благостного расслабленного состояния в возрасте около сорока или после пары разводов. Может быть, вступать в брак лучше всего, когда молодость уже позади. Когда все глупости сошли с тебя, как шелуха, и ты понимаешь, что нужно любить друг друга, потому что рано или поздно умрешь.


Мы были все пьяны, но я пьянее других, когда загрузились в зеленый «триумф» Адриана и направились на дискотеку. Нас в крохотную машинку набилось пять человек: Беннет, Мари Уинклман, моя довольно грудастая сокурсница, которую Беннет заклеил на вечеринке, – она была физиологом; Адриан, который каким-то образом умудрялся рулить; я, с головой, закинутой назад, как первая Айседора после удушения[115]; и Робин Фипс-Смит – робкий претендент-англичанин с кудрявой шевелюрой и немецкими очками, без умолку болтавший о том, какое отвращение у него вызывает «Ронни» Лэнг[116], чем завоевал сердце Беннета. Адриан, с другой стороны, был последователем Лэнга, учился вместе с ним и прекрасно подражал шотландскому акценту. По крайней мере, мне казалось, что прекрасно, правда, я не знала, как говорит Лэнг. Мы петляли по венским улочкам, ехали по мощеным дорожкам, по трамвайным путям, вдоль грязновато-коричневого Дуная.

Я не знаю, как называлась эта дискотека или улица, – я вообще ничего не знала. У меня случаются состояния, когда я ничего не замечаю вокруг, кроме мужчин и тех моих органов – сердца, желудка, сосков, вагины, – которые эти мужчины заставляют пульсировать. Дискотека была серебряной. Хромированная бумага на стенах. Мигающие огни. Повсюду зеркала. Стеклянные столики на хромированных возвышениях. Сиденья кожаные. Рок-музыка, бьющая по ушам. Это место можно назвать как угодно – Зазеркалье, Седьмой круг, Серебряная шахта, Стеклянный шар. Я знаю одно: название английское. Очень модное и сразу же забываемое.

Беннет, Мари и Робин сказали, что посидят и закажут выпивку. Мы с Адрианом начали танцевать – наши пьяные телодвижения отражались в бесчисленных зеркалах. Наконец мы отыскали закуток между двумя зеркалами, где могли поцеловаться и где нас могли видеть только мы сами, отраженные бессчетное число раз. У меня появилось отчетливое ощущение, будто я целую сама себя; точно так же в девятилетнем возрасте я слюнявила уголок подушки, а потом целовала его, чтобы попытаться ощутить, что такое страстный поцелуй.

Начав искать столик с Беннетом и остальными, мы вдруг потерялись среди зеркальных кабинетов и перегородок, которые переходили друг в друга. Мы шли и шли в самих себя. Словно во сне, ни одно из лиц тех, кто сидел за столиками, не было нам знакомо. Мы искали и искали, все больше впадая в панику. У меня появилось ощущение, будто я попала в какое-то зазеркалье, где я, как Красная Королева, буду бежать и бежать, постоянно возвращаясь в одно и то же место. Беннета нигде не было.

И вдруг меня осенило. Я поняла, он ушел с Мари – потащил ее домой в постель. Я была в ужасе. Наконец-то я спровоцировала его. Это мой конец. Всю оставшуюся одинокую жизнь я теперь буду безмужней, бездетной, заброшенной.

– Идем, – сказал Адриан. – Их здесь нет. Они ушли.

– Может, они не смогли найти столик и ждут на улице.

– Можем посмотреть.

Но я знала правду. Меня бросили. Беннет ушел от меня навсегда. В этот самый момент он тискал громадную желтушную задницу Мари. Трахал ее фрейдовские мозги.

Во время моей первой поездки в Вашингтон в возрасте десяти лет, когда мы были на экскурсии в здании ФБР, я забрела куда-то не туда. Потерялась – представьте только себе! – в здании ФБР. Бюро по розыску пропавших. Объявляйте тревогу. Тогда стояли самые глухие времена маккартизма[117] и немногословный фэбээровец объяснял, как нужно ловить коммунистов. Я слонялась перед застекленным стендом, разглядывая образцы отпечатков пальцев, когда группа завернула за угол и исчезла из вида. Я плелась по залам, поглядывала на свои отражения в стеклах и пыталась подавить в себе страх. Меня никогда не найдут. Обнаружить меня еще труднее, чем отпечатки пальцев преступника, работавшего в перчатках. Меня будут с пристрастием допрашивать коротко подстриженные агенты ФБР, пока я не признаюсь, что родители у меня коммунисты, а они и в самом деле были прежде коммунистами, и мы закончим наши дни как Розенберги[118] – будем петь «Благослови, Господь, Америку» в сырых камерах, представляя себе, что такое быть казненным на электрическом стуле. В этот момент я начала кричать. Я кричала, пока вся экскурсионная группа не прискакала назад и не нашла меня прямо там – в зале, полном улик.

Но теперь я не могла кричать. И потом ро́ковая музыка звучала так громко, что меня все равно никто бы не услышал. Я внезапно возжелала Беннета с такой же страстью, с какой несколько минут назад желала Адриана. А Беннет ушел. Мы покинули дискотеку и направились к машине Адриана.

На пути к его пансиону случилась одна забавная вещь. А точнее, случилось десять забавных вещей. Мы десять раз потерялись. И каждый из этих разов был неповторим – мы вовсе не крутились все время на одном месте. Теперь, когда мы навечно связаны друг с другом, уже вроде бы и не было нужды трахаться прямо здесь и сейчас.

– Я тебе не собираюсь говорить обо всех мужиках, с которыми трахалась, – сказала я, стараясь казаться смелой.

– Отлично, – сказал он, поглаживая мою коленку, и сам начал рассказывать про всех женщин, которых трахал он. Хорошенькая сделка.

Первой в списке шла Лей Пей, китаянка, о которой напомнил ему Беннет.

– Ну и много вы тогда выпили? – спросила я.

– Не думай, что мы это упустили из вида.

– Я и не думаю. Ну и долго вы с ней выпивали?

– А знаешь, довольно долго. Я и не помню, сколько лет.

– Ты хочешь сказать, что вы прекратили встречаться, но продолжали трахаться. Интересное кино. Фантомная случка. Знаешь, нужно запатентовать. Организация случки с великими личностями из прошлого – Наполеоном, Карлом Вторым, Людовиком Четырнадцатым… что-нибудь типа доктор Фауст, трахающий Елену Троянскую… – Мне нравилось говорить ему всякие глупости.

– Заткнись, женщина, и дай мне закончить про Лей… – И потом, повернувшись ко мне под скрежет тормозов: – Боже мой… как ты красива…

– Ты бы лучше на дорогу смотрел, идиот, – сказала я, довольная.


Мой разговор с Адрианом всегда походил на цитирование «Алисы в Зазеркалье». Ну вот, например.

Я: Мы, похоже, ходим кругами.

Адриан: В этом-то весь смысл.

Или:

Я: Ты не понесешь мой портфель?

Адриан: Если только ты согласна не носить пока ничего моего.

Или:

Я: Я развелась с первым мужем в первую очередь потому, что он был сумасшедший.

Адриан (нахмурив свой лэнговский лоб): Мне это представляется хорошим основанием для того, чтобы выйти замуж за человека, а не разводиться с ним.

Я: Но он каждый вечер смотрел телевизор.

Адриан: Ах, так. Ну тогда я понимаю, почему ты с ним развелась.


Каким образом Лей Пей испортила жизнь Адриана?

– У нее случилось несчастье, и она вернулась в Сингапур. Там у нее был ребенок, который жил с отцом, и ребенок попал в автокатастрофу. Она не могла не вернуться, но почему она мне ни разу не написала? Несколько месяцев я жил с ощущением, что весь мир состоит из роботов. Я никогда не пребывал в таком угнетенном состоянии. Эта сучка в конечном счете вышла замуж за педиатра, который лечил ее ребенка, – какой-то американец.

– Почему же ты не поехал за ней, если для тебя это было так важно?

Он посмотрел на меня как на сумасшедшую, словно такая вещь ему и в голову не приходила.

– Поехать за ней? С какой стати? Он опять повернул не в ту сторону – покрышки заскрежетали на вираже.