Ни один из приемов, с помощью которых я справлялась с собой прежде, казалось, больше не действовал. Я старалась держаться подальше от него, пользуясь такими жульническими словами, как «супружеская верность» и «адюльтер», убеждая себя, что он помешает моей работе, что если он будет рядом со мной, то я буду слишком счастлива, чтобы писать. Я пыталась сказать себе, что причиняю боль Беннету, причиняю боль себе, делаю из себя идиотку. Я и была идиоткой. Но ничего не помогало. Я была одержима. Как только он входил в комнату и улыбался мне, я становилась конченым человеком.


После ланча в первый день съезда я сказала Беннету, что ухожу, и улизнула с Адрианом. Мы заехали в мой отель, где я взяла купальник, поставила колпачок, взяла другие нужные вещи и убыла с Адрианом в его пансион.

Оказавшись в его комнате, я в одну секунду разделась и улеглась в постель.

– Ух ты, как тебя прихватило, – сказал он.

– Прихватило.

– Да с чего это, скажи бога ради. У нас масса времени.

– Сколько?

– Столько, сколько тебе надо, – двусмысленно сказал он.

Короче говоря, если бы он оставил меня, то это была бы моя вина. Вот такие они – психоаналитики. Услышьте, молоденькие дурочки, мой совет – никогда не трахайтесь с психоаналитиками.

Как бы там ни было, но ничего хорошего из этого не вышло. Или ничего особо хорошего. Он едва поднялся до семи часов и молотил меня как сумасшедший, надеясь, что я не замечу. У меня все кончилось тонким ручейком оргазма и ссадинами в вагине. Но тем не менее я была довольна. «Теперь, – думала я, – я смогу от него освободиться». Он не лучший трахарь – я его смогу забыть.

– Ты о чем думаешь? – спросил он.

– О том, что неплохо трахнулась.

Я помнила, что как-то раз эту же фразу сказала Беннету, и тогда она куда как точнее отражала действительность.

– Ты лгунья и лицемерка. Зачем тебе трахаться? Я знаю, что оттрахал тебя неважно. Я могу и лучше.

Его откровенность застала меня врасплох.

– Ну хорошо, – мрачно призналась я, – ты оттрахал меня не лучшим образом. Признаю.

– Так-то лучше. Почему ты, черт побери, все время пытаешься быть социальным работником? Чтобы ублажить мое чувство самоуважения?

Я задумалась на несколько секунд. Что я делала? Я просто полагала, что именно так нужно вести себя с мужчинами. Если ведешь себя иначе, они теряют голову или впадают в безумие. Я не хотела, чтобы по моей вине еще один мужчина сошел с ума.

– Я, видимо, всегда полагала, что эго мужчины такое хрупкое – его нужно беречь…

– Ну, мое эго не такое уж хрупкое. Я вполне могу вынести обвинение в том, что плохо тебя оттрахал, в особенности если так оно и есть.

– Пожалуй, я еще не встречала таких, как ты.

Он довольно улыбнулся.

– Нет, моя прелесть, не встречала, и возьму на себя смелость сказать, что и не встретишь. Я тебе уже сказал, что я антигерой. Я здесь не для того, чтобы тебя спасти… чтобы увезти на белом коне.

Зачем же он тогда здесь, спрашивала я себя. Уж явно не для того, чтобы трахаться.

Мы отправились купаться в огромный общественный Schwimmbad[175] на окраине Вены. Я в жизни не видела столько загоревшего жира. В Гейдельберге я избегала общественных бассейнов и саун, а путешествуя, мы избегали курорты, посещаемые немцами. Мы специально объезжали Равенну и другие тевтонские стоянки[176]. Я предпочитала с завистью созерцать прекрасные плоские животы на французской Ривьере, роскошные натренированные мышцы брюшины на Капри. А здесь нас окружали горы Schlag и Sacher Torte[177], преобразованные в жир.

– Что-то вроде микеланджеловского «Страшного суда», – сказала я Адриану. – Того, что в конце Сикстинской капеллы.

Он высунул язык и скорчил гримасу.

– Нет, ты подумай – люди тут получают удовольствие, а ты смотришь на них сатирическим взглядом, видишь вокруг себя порок и разложение. Мадам Савонарола – вот как я должен тебя называть.

– Ты прав, – смиренно сказала я.

Неужели нельзя смотреть вокруг, не заглядывая внутрь вещей, не разлагая их на части? Нет, не могла.

– Но они и вправду похожи на персонажей «Страшного суда», – сказала я. – Господь отомстил немцам за их свинство, сделав их похожими на свиней.

И он хорошо постарался – не просто жирные, не просто с животами в складку, с пухлыми руками, двойными подбородками и трясущимися задницами, все это еще к тому же имело ярко-розовый оттенок. Лоснящиеся. Обожженные. Краснее китайской свинины. Они походили на поросят-сосунков. Или на плод поросенка, который мне пришлось препарировать на зоологии – самый Ватерлоо моей карьеры в колледже.

Мы плавали и целовались в воде среди других про́клятых душ. На мне был цельный купальник с вырезом чуть не до пупа, и все на меня глазели – женщины неодобрительно, мужчины похотливо. Я чувствовала, как осклизлое семя Адриана вытекает у меня между ног в хлорированную воду бассейна. Американка, дарящая английское семя немцам. Вариантец плана Маршалла[178]. Пусть это семя благословит их воду и крестит их. Пусть оно очистит их от грехов. Адриан креститель. А я в роли Марии Магдалины. А еще меня мучила мысль: не приведет ли купание сразу после случки к беременности. Может, вода продавит семя за колпачок. Мысль о возможной беременности внезапно привела меня в ужас. А потом вдруг захотелось забеременеть. Я представляла себе, какой хорошенький ребеночек может получиться нашими совместными усилиями. Ну и залетела же я.

Мы сидели на лужку под деревом и пили пиво. Говорили о нашем будущем – каким оно могло быть. Адриан, похоже, считал, что я должна оставить мужа и обосноваться в Париже, куда он может периодически прилетать, чтобы видеться со мной. Я могла бы снять мансарду и писать книги. А могла бы поехать в Лондон и писать книги с ним. Мы могли бы быть, как Симона де Бовуар и Сартр, вместе, но каждый сам по себе. Мы научимся справляться с такими глупыми чувствами, как ревность. Мы будем трахаться друг с другом и со всеми нашими друзьями. Мы будем жить, забыв о таких вещах, как собственность и собственнический инстинкт. А в конечном счете когда-нибудь образуем коммуну для шизофреников, поэтов и радикальных психоаналитиков. Мы будем жить как истинные экзистенциалисты, а не болтать об этом. Мы все будем жить вместе в геодезическом куполе[179].

– Это что-то вроде «Желтой подводной лодки», – сказала я.

– Да. А почему нет?

– Ты неизлечимый романтик, Адриан… Уолденский пруд[180] и все такое.

– Слушай, я не могу понять, что уж такого хорошего в той лицемерной жизни, которую ведешь ты. Делать вид, что соглашаешься со всей этой брехней про супружескую верность и моногамию, живешь среди противоречий при муже, считающем тебя избалованным талантливым ребенком, который никогда не сможет встать на ноги. А мы, по крайней мере, будем честными. Мы будем жить вместе и трахаться со всеми напропалую. Никто никого не станет эксплуатировать и никто не будет чувствовать себя виноватым за свою зависимость…

– Поэты, шизофреники и психоаналитики?

– Ну между ними ведь нет особой разницы?

– Абсолютно никакой.

Адриан освоил экзистенциализм за неделю пребывания в Париже – его обучила французская актриса Мартина, побывавшая перед этим в психушке.

– Что-то уж слишком быстро, – сказала я. – Упрощенный курс экзистенциализма. Что-то вроде ускоренного курса Берлица[181]. Как ей это удалось?

Он рассказал, как ездил в Париж встречаться с ней, и Мартина удивила его, встретив в Орли с двумя друзьями – Луизой и Пьером. Они всю неделю провели вместе, ни на минуту не расставались, говорили друг другу все, трахались во всех возможных комбинациях и никогда не придумывали себе никаких «идиотских нравственных оправданий».

– Если я начинал говорить о моих пациентах, или детях, или подружках в Лондоне, она отвечала: «Это неинтересно». Если начинал возражать, говорить о необходимости работать, необходимости зарабатывать на жизнь, необходимости давать себе передышку – уж слишком интенсивны получаемые впечатления, – она каждый раз отвечала: «Это неинтересно». Ни одно из обычных оправданий не проходило. Вообще-то поначалу было ужасно.

– Звучит фантастически. И все во имя свободы.

– Я тебя понимаю. Но это не было фантастикой, потому что вообще-то ее мысль состояла в том, чтобы расширить границы возможного. Ты в своем жизненном опыте должен дойти до края, пусть на этом краю тебя и ждет ужас. Мартина была сумасшедшей. Ее поместили в больницу, и она прошла через все это сама, ее там ждало немало новых прозрений. Она смогла поправиться и вышла из больницы более сильной, чем прежде. И вот что мне дала та неделя. Мне приходилось смиряться с ужасающим чувством отсутствия всяких планов, незнания, что мы будем делать через минуту, отсутствием малейшей возможности уединения, постоянной зависимостью от трех других людей. Все мои детские комплексы вернулись ко мне. А секс… секс поначалу стал настоящим ужасом. Групповая случка гораздо труднее, чем ты можешь себе представить. Тебе приходится справляться с собственной гомосексуальностью. Думаю, я пережил откровение.

– А это забавно? Что-то по твоему рассказу не похоже. – Хотя я тем не менее и была заинтригована.

– После трудных первых дней все оказалось великолепно. Мы повсюду ходили вместе под руку. Пели на улицах. Делили еду, деньги – все. Никто не волновался по поводу работы или ответственности.

– А как насчет твоих детишек?

– Они оставались в Лондоне с Эстер.

– Значит, пока ты изображал из себя экзистенциалиста, как Мария Антуанетта – пастушку, ответственность лежала на ней.

– Нет, вовсе не так, потому что тут не было ущемления ни одной из сторон. Эстер трахалась с другими, и тогда дети оставались на мне. Так что всего лишь дорога с двусторонним движением.

– Но дети-то твои, а не ее, разве нет?

– Собственность, собственность, собственность, – сказал он, отвергая мою аргументацию. – Все вы, еврейские принцессы, на одно лицо.