– Если я пойду к аналитику! Таково твое условие?

– Не ради меня – ради себя. Чтобы ты прекратила заниматься такими вещами.

– А я что – занималась такими вещами раньше? Занималась? Даже когда ты вел себя со мной хуже некуда, помнишь, в Париже, ты и смотреть на меня не хотел? А в те годы в Германии, когда я была так несчастна, мне требовался человек рядом, я ощущала себя такой одинокой, а ты и твои постоянные депрессии сводили меня с ума, – у меня никогда никого не было. Никогда. Ты явно меня спровоцировал. Говорил, что не уверен, хочешь ли, чтобы я была твоей женой. Ты тогда говорил, что не уверен, хочешь ли жениться на писательнице, что мои проблемы тебя не интересуют. Ты никогда не говорил, что любишь меня. А когда я плакала и чувствовала себя несчастной, потому что мне не требовалось ничего, кроме близости и любви, – посылал меня к аналитику. Ты использовал аналитика как замену для всего. Всякий раз, когда тебе грозила малейшая близость со мной, ты посылал меня к чертовым аналитикам.

– А где бы ты теперь была, черт возьми, без аналитика? Ты бы бесконечно продолжала переписывать одно и то же стихотворение. Так никогда и не смогла бы послать куда-нибудь свою работу, продолжая всего бояться. Когда мы с тобой познакомились, ты была как сумасшедшая, ни над чем не могла работать больше десяти минут, у тебя имелся миллион планов, ни один из которых не воплощался. Я дал тебе место для работы, я тебя подбадривал, когда ты ненавидела себя, верил в тебя, когда ты в себя не верила, платил твоему треклятому аналитику, чтобы ты могла расти и развиваться как человеческое существо, а не метаться, как все остальные члены вашей сумасшедшей семейки. Так что давай обвиняй меня в своих проблемах. Я единственный, кто тебя поддерживал и приободрял, и вот чем ты мне отплатила – носишься за каким-то сраным англичанином, а мне плачешься, что не знаешь, чего хочешь. Иди ты к черту! Беги за ним, куда хочешь. А я возвращаюсь в Нью-Йорк.

– Но я хочу тебя, – сквозь слезы сказала я.

Мне нужно было его захотеть. Я жаждала этого сильнее всего остального. Я вспоминала времена, когда мы были вместе, трудные времена, по которым мы прошли вместе, и могли утешать и поддерживать друг друга, вспоминала, как он стоял у меня за спиной и успокаивал, когда по моему виду можно было подумать, что я вот-вот готова броситься вниз с какой-нибудь скалы. Вспомнила, как вместе с ним выстояла в армии. Прожитые годы. Вспоминала, что мы знаем друг о друге, как притирались друг к другу, об упрямой решимости, удерживающей нас вместе, когда все остальное уже не действовало. Даже то отчаяние, что мы разделяли, представлялось мне более прочными узами, чем все то, что связывало меня с Адрианом. Адриан был мечтой. Беннет – реальностью. Он угрюм? Что ж, реальность тоже угрюма. Если я потеряю его, то и имя свое не смогу вспомнить.

Мы обнялись и, плача, стали заниматься любовью.

– Я хотел сделать тебе ребеночка, – сказал он, вонзаясь в меня все глубже и глубже.

На следующее утро я была с Адрианом – лежала на одеяле в Венском лесу, солнце пробивалось сквозь кроны деревьев.

– Тебе и в самом деле нравится Беннет или ты просто перечисляешь его добродетели? – спросил Адриан.

Я сорвала длинную зеленую травинку и жевала ее.

– Зачем такие издевательские вопросы?

– Вовсе не издевательские. Я тебя вижу насквозь.

– Отлично, – сказала я.

– Правда-правда. Неужели ты считаешь, что радость в жизни ничего не значит? Или полагаешь, что главное – вся эта сумасшедшая дребедень «мой психоанализ – его психоанализ», «любишь меня – люби мою болячку». Вы с Беннетом, похоже, ужасно любите поплакаться. И постоянно извиняетесь. Тебя куда ни ткни – одни долги, обязанности и разговоры о том, что он для тебя сделал. А что уж это за заслуга такая? Ты разве монстр какой-нибудь?

– Иногда мне так кажется.

– Да скажи мне, бога ради, почему? Ты не уродина, не глупая, у тебя отличная вагина, красивый живот, куча светлых волос и самая большая задница между Веной и Нью-Йорком – чистое сало… – Он для вящей убедительности шлепнул меня по заднице. – Из-за чего ты все время беспокоишься?

– Из-за всего. Я очень зависимая. Регулярно рассыпаюсь на части. У меня случаются жуткие депрессии, и они могут длиться месяцами. И потом, ни один мужчина не хочет связывать жизнь с женщиной-писателем. От нас сплошные заморочки. Писательницы грезят наяву, когда должны готовить обед на кухне. Они озабочены книгами, а не детьми, забывают убирать в доме…

– Господи Иисусе, да ты просто настоящая феминистка.

– Ну да, я умею неплохо говорить и даже думаю, что верю в свои слова, но втайне похожа девушку из «Истории О»[187]. Хочу попасть под сапог какой-нибудь жестокой бестии. «Любая женщина любит фашиста», – говаривала Сильвия Плат. Я чувствую себя виноватой, когда пишу стихи, вместо того чтобы готовить обед. Я чувствую себя виноватой за все. Если ты можешь заставить женщину чувствовать себя виноватой, то тебе не придется ее бить. Первый принцип войны между полами Айседоры Уинг. Женщины – худшие враги. А вина – главное оружие самоистязания. Ты знаешь, что говорил Тедди Рузвельт?

– Нет.

– Покажите мне женщину, которая не испытывает чувства вины, и я покажу вам мужчину.

– Тедди Рузвельт никогда такого не говорил.

– Тедди не говорил, зато говорю я.

– Ты просто боишься его, только и всего.

– Кого? Тедди Рузвельта?

– Идиотка – нет! Твоего Беннета. И не хочешь признаваться. Ты боишься, что он тебя бросит и ты рассыплешься на части. Даже не знаешь, что прекрасно можешь без него обходиться, а попробовать боишься, потому что вся твоя никудышная теория сразу пойдет прахом. Ты должна прекратить думать, будто ты слабая и зависимая.

– Ты ни разу меня не видел, когда я готовилась рассыпаться на части.

– Чушь свинячья.

– Нет, тебе следовало бы посмотреть. Ты бы за тысячу миль убежал.

– Почему? Ты становишься невыносимой?

– Беннет так говорит.

– Так почему же он не убежал? Это просто вранье, чтобы привязать тебя покрепче. Слушай, я жил с Мартиной, когда она как-то раз рассыпалась на части. Я уверен, с тобой не может быть хуже. Чтобы получить от человека крупицу чего-то хорошего, приходится сначала съесть кучу говна.

– Какая мысль! Слушай, можно я запишу на магнитофон?

– Как насчет видеомагнитофона? – И мы принялись целоваться. Длилось это довольно долго, а когда закончилось, Адриан изрек: – Знаешь, для умной женщины ты слишком большая идиотка.

– Никогда ничего приятнее не слышала.

– Я тебе что хочу сказать? Ты можешь получить все, только ты этого не знаешь. Ты могла бы весь мир держать за яйца. Надо уехать со мной и убедиться, что ты даже не заметишь отсутствия Беннета. Мы пустимся в одиссею. Я открою Европу – ты откроешь себя.

– И это все? Когда же мы начнем?

– Завтра. Или послезавтра. Или в субботу. Как только закончится конгресс.

– И куда поедем?

– Вот в этом-то вся и штука. Не нужно строить никаких планов. Просто поедем, и всё. Как в «Гроздьях злости». Мы станем мигрантами.

– «Гроздьях гнева».

– Злости.

– Гнева, как гнев Господень.

– Злости.

– Ты ошибаешься, мой сладкий. Ты, по собственному признанию, безграмотен. Стейнбек – американский писатель, он написал «Гроздья гнева».

– Злости.

– Ну хорошо, ты ошибаешься, но забудем об этом.

– Я уже забыл, детка.

– Хочешь сказать, мы поедем без всяких планов?

– План один: ты должна узнать, какая ты сильная. Пришла пора поверить, что можешь стоять на своих ногах, – разве этого мало?

– А как быть с Беннетом?

– Если у него хватит ума, он улепетнет с какой-нибудь другой пташкой.

– Да?

– По крайней мере, именно так поступил бы я. Слушай, совершенно очевидно, что настала пора перемен. Так дальше не может продолжаться – вы постоянно плачетесь друг другу и ничего другого не приемлете. Может, в Белфасте и Бангладеш люди и умирают, но тем больше оснований получать от жизни удовольствия. От жизни нужно получать удовольствия, по крайней мере, хоть какое-то время. Вы с Беннетом похожи на парочку фанатиков: «Оставь все надежды. Конец близок». Вы занимаетесь чем-нибудь кроме беспокойства? Господи, как можно так бездарно жить?!

– Он тебя ругал самыми последними словами, – рассмеялась я. – Он тебя назвал «частичный объект»[188].

– Правда? Сам он «частичный объект». Ублюдок от психоаналитики.

– Ну ты, милый, тоже от психоаналитики недалеко ушел. Иногда я думаю, не следует ли мне удрать от вас обоих. ЖЕНЩИНА УМЕРЛА ОТ УДУШЬЯ, ЗАПУТАВШИСЬ В ПРОФЕССИОНАЛЬНОМ ЖАРГОНЕ. МУЖ И ЛЮБОВНИК ЗАДЕРЖАНЫ ДЛЯ ДОПРОСА.

Адриан рассмеялся и погладил мою задницу. Тут профессиональный жаргон не годился. Это был цельный объект. Даже полторы задницы. Я никогда не чувствовала большей гордости за свою толстую задницу, как в компании Адриана. Если бы только мужчины знали. Все женщины думают, что они уродины, даже хорошенькие женщины. Мужчина, который поймет это, будет иметь женщин больше, чем Дон Жуан. Они все думают, что их вагины уродливы. Им всем не нравятся собственные фигуры. Они все думают, что задницы у них слишком крупные, груди слишком маленькие, бедра слишком широкие, щиколотки слишком толстые. Даже модели и актрисы, даже женщины, которые так красивы, что им, кажется, вообще не о чем беспокоиться.

– Мне нравится твоя жирная задница, – сказал Адриан. – Сколько же тебе приходится жрать, чтобы поддерживать ее в таком состоянии! Ух, так бы и съел. – И он вонзил зубы мне в кожу. Каннибал. – Беда с твоим браком в том, что он у вас – сплошная работа, – сказал он моей заднице. – Вы когда-нибудь получаете вместе удовольствие?

– Конечно получаем… эй, мне больно.

– Ну, например… – Он сел. – Расскажи мне про какой-нибудь случай.

Я принялась рыться в памяти. Ссора в Париже. Катастрофа на Сицилии. Ссора в Пестуме. Ссора, когда мы решали, какую квартиру снимать. Ссора, когда я решила бросить ходить по психоаналитикам. Ссора по поводу катания на лыжах. Ссора из-за ссор.