– Меня бы это ничуть не удивило. Я тебе уже говорил, что он, по-моему, педик.

– Ну, так ляжем втроем в постель и выясним.

– Нет уж, спасибо. Но не позволяй мне останавливать тебя, если тебе хочется.

– Хорошо.

– Так давай, – в голосе Беннета было столько страсти, сколько я не слышала никогда прежде, – уезжай с ним! Ты никогда больше не напишешь ничего серьезного. Я единственный человек в твоей жизни, который смог так долго удерживать тебя – не дать распасться на части. Давай уезжай. Дотрахаешься до потери сознания – никогда больше не сможешь написать ничего стоящего.


– Как ты можешь ждать, что напишешь что-нибудь интересное, если боишься всего нового? – спросил Адриан.

Я только что сообщила ему, что никуда с ним не поеду, что решила вернуться домой с Беннетом. Мы сидели в Адриановом «триумфе», припаркованном на улочке вблизи университета. Беннет был на заседании по «Агрессии больших групп».

– Я постоянно получаю новые впечатления. В этом-то вся и беда.

– Ерунда. Ты испуганная маленькая принцесса. Я предлагаю впечатления, которые могут тебя по-настоящему изменить, такие впечатления, о которых в действительности сможешь написать, а ты бежишь прочь. Назад к Беннету, назад в Нью-Йорк. Назад в безопасную маленькую супружескую квартирку. Господи, как я рад, что больше не женат, если женитьба приводит вот к этому. Я думал, у тебя больше силы воли. Прочитав все твои «чувственные и эротические» стихи – в кавычках, – я думал о тебе лучше. – Он с отвращением посмотрел на меня.

– Если бы я всю свою жизнь была чувственной и эротичной, то пресыщенность не дала бы мне писать об этом, – взмолилась я.

– Ты притвора, – бросил он. – Самая настоящая притвора. У тебя никогда не будет ничего такого, о чем стоило бы написать, если не вырастешь. Главный принцип – смелость. А ты трусишь.

– Не надо меня стращать.

– Я разве тебя стращаю? Я просто говорю как есть. Ты никогда не научишься толком писать, если не поборешь трусость.

– Да тебе-то что об этом известно?

– Я прочел кое-что из твоей писанины, ты вложила в нее частичку себя. Если не одумаешься, то станешь знаменем для всяких разочарованных типов. В твою корзинку попадут все психи мира.

– В известной мере уже оправдалось. Мои стихи – благодатная почва для умов, утративших равновесие.

– Я своровала эти слова у Джойса[190], но Адриан – безграмотный Адриан – не заметил. За месяцы, прошедшие после выхода моей первой книги, я получила немало странноватых писем и телефонных звонков от людей, которые полагали, что я сделала все, о чем написала, и делала это со всеми и повсюду. Неожиданно я некоторым образом стала общественной собственностью. Ощущение было необычное. В известном смысле ты пишешь для того, чтобы соблазнить мир, но когда оно происходит, начинаешь чувствовать себя как шлюха. Разрыв между твоей жизнью и твоей работой ничуть не уменьшается. А люди, которые соблазняются работой, обычно соблазняются по неверным мотивам. Или все же верные мотивы? Неужели у всех психов в мире есть твой номер телефона? И не только твой номер телефона.

– Я думал, – сказал Адриан, – между нами происходит что-то по-настоящему хорошее. Но теперь все закончилось, потому что ты от страха наложила в штаны. Ты меня разочаровала… Что ж, не впервой разочаровываюсь в женщинах. В тот первый день, когда я увидел, как ты препираешься в регистрации, я подумал: вот воистину замечательная женщина – настоящий боец. Она не плывет по течению. Но ошибся. Ты не авантюристка. Ты принцесса. Прости меня, что пытался расстроить твой маленький безопасный брак.

Он повернул ключ в замке зажигания и для вящей убедительности завел двигатель.

– Пошел ты в жопу, Адриан.

Слабый аргумент, но ничего другого мне не пришло в голову.

– Не посылай меня туда, куда направляешься сама. Возвращайся домой к безопасной жизни, становись снова маленькой буржуазной домохозяйкой, которая в свободное время пописывает что-то.

Это были самые подлые слова.

– А что ты о себе думаешь? Сам-то ты кто – маленький буржуазный доктор, живущий безопасной жизнью, а время от времени поигрывающий в экзистенциалиста.

– Ты, моя прелесть, можешь хоть кричать во все горло, меня это абсолютно не трогает. Тебе я не обязан отчитываться за мою жизнь. Я знаю, что делаю. Это ты никак ни на что не можешь решиться. Это ты не можешь решить, кем тебе быть – Айседорой Дункан, Зельдой Фицджеральд или Марджори Морнингстар[191]. – Он чуть не до пола нажал педаль газа.

– Отвези меня домой, – сказала я.

– С удовольствием. Хорошо бы ты мне еще подсказала адресок.

Некоторое время мы сидели молча. Адриан продолжал нажимать на педаль газа, но с места не трогался, а я сидела рядом, не говоря ни слова, раздираемая на части моими близнецами-демонами. Кем я хочу быть – домохозяйкой, которая пописывает в свободное время? Неужели это моя судьба? Неужели я буду отказываться от приключений, которые мне предлагаются? Неужели я и дальше буду жить во лжи? Или все же хотя бы раз воплощу мои фантазии в жизнь?

– А что, если я передумаю? – спросила я.

– Слишком поздно. Ты уже все разрушила. Ты уже не будешь такой, как прежде. И, откровенно говоря, я уже не уверен, что хочу куда-то ехать с тобой.

– Ну ты и строг! Один приступ неуверенности, и ты уже отвернулся от меня. Ты хочешь, чтобы я без всяких колебаний бросила все – мою жизнь, моего мужа, мою работу и помчалась за тобой по Европе в соответствии с какими-то идиотскими лэнгианскими представлениями о жизненном опыте и приключении. Если бы ты хотя бы любил меня…

– Только не примешивай сюда любовь, она тут вообще ни при чем. Из всех, кого я знаю, ты больше всех похожа на страуса – все хочешь спрятать голову в песок. При чем здесь любовь, какое она имеет отношение к этому?

– Самое прямое.

– Ерунда. Ты говоришь – любовь, а имеешь в виду безопасность. Так вот, такой вещи, как безопасность, вообще не существует. Даже если ты вернешься домой под крылышко своего муженька, никто не сможет тебе гарантировать, что он не умрет завтра от инфаркта, не бросит тебя ради другой пташки или просто не разлюбит тебя. Ты что – умеешь читать будущее? Предсказывать судьбу? С чего ты решила, что твоя безопасность такая уж безопасная? Наверняка можно сказать только одно: если ты теперь откажешься от этого приключения, другого шанса у тебя уже не будет. Смерть – вещь окончательная, как ты сама вчера сказала.

– Не думала, что ты слушаешь.

– Вот именно – подумай, как мало ты знаешь. – Он вперился взглядом в рулевое колесо.

– Адриан, ты прав во всем, кроме любви. Любовь имеет значение. То, что Беннет любит меня, а ты – нет.

– А кого любишь ты? Когда-нибудь задумывалась об этом? Или все сводится к тому, кого ты можешь эксплуатировать, кем манипулировать? Кто даст больше? К деньгам в конечном счете?

– Брехня.

– Неужели? Иногда мне кажется, дело в моей бедности, в желании писать книги. Что врачебная практика вызывает у меня тошноту, в отличие от ваших богатеньких американских докторов.

– Напротив, твоя бедность привлекает мой снобизм наизнанку. Мне нравится твоя бедность. И потом, если ты преуспеешь, как старина Ронни Лэнг, то не будешь бедным. Ты далеко пойдешь, мой мальчик. Как и все психопаты.

– Теперь ты цитируешь Беннета.

– Мы с ним сходимся в том, что ты психопат.

– Мы, мы, мы – ох уж это самоуверенное «мы»! Ну просто как из передовицы в газете! Подумать только, это, наверное, ужасно приятно быть замужем за занудой и использовать «мы», как в передовицах. Но вопрос в том, способствует ли такая ситуация рождению искусства? Или все же эта приятственность отупляет? Не пора ли тебе изменить свою жизнь?

– Яго – вот ты кто. Или змий-искуситель из райского сада.

– Если то, что имеешь ты, и есть рай, то я благодарю Господа за то, что мне не довелось в нем побывать.

– Мне пора возвращаться.

– Возвращаться куда?

– В рай, к моей приятственной супружеской скуке, к моему «мы» из передовицы, моему отупению. Мне оно необходимо, как доза наркоману.

– Точно так же нужен тебе и я – новая доза, когда приедается Беннет.

– Слушай, ты же сам сказал… все кончено.

– Кончено.

– Ну вот и отвези меня в отель. Беннет скоро вернется. Я не хочу опять возвращаться поздно. Он только что выслушал лекцию об «Агрессии в больших группах». Это может навести его на какие-нибудь мысли.

– Мы – маленькая группа.

– Верно, но никогда нельзя знать заранее.

– Ты и в самом деле хочешь, чтобы он тебя отдубасил? Вот тогда ты себя по-настоящему почувствуешь мученицей.

– Может быть. – Я подражала Адриановому спокойствию, выводила его из себя.

– Слушай… мы могли бы придумать что-нибудь на троих – ты, я и Беннет. Мы могли бы прокатиться по континенту à trios[192].

– Я не против, но тебе придется убедить его. Это будет нелегко. Он ведь только буржуазный доктор, женатый на маленькой домохозяйке, которая пописывает в свободное от кухни время. Он не трахается направо и налево, как ты. А теперь отвези меня домой.

На сей раз он таки действительно тронулся с места. Мы начали наше уже знакомое плутание по улочкам Вены, теряясь на каждом повороте.

Минут десять спустя настроение у нас снова поднялось. Взаимная глупость неизменно доставляла нам удовольствие. Долго так продолжаться, конечно, не могло, но пока возбуждало. Адриан остановил машину, наклонился и поцеловал меня.

– Давай не будем возвращаться – давай проведем ночь вместе, – сказал Адриан.

Я спорила сама с собой. Кто я была такая – испуганная домохозяйка?

– Хорошо, – сказала я и тут же пожалела об этом. Но в конечном счете, что могла изменить одна ночь? Я ведь возвращалась в Нью-Йорк с Беннетом.


Последовавший за этим вечер стал очередной вакханалией, происходившей словно во сне. Мы начали пить в рабочем кафе неподалеку от Рингштрассе, целовались и целовались между очередными порциями пива, перекачивали пиво из его рта в мой, из моего – в его, жадно слушали, как пожилая дама красноречиво критикует расходы американской космической программы, рассуждая, как бы можно было потратить эти деньги на Земле (построить крематории?), а не закидывать их на Луну, потом мы ели, не переставая целоваться, в ресторане на выносном столике на улице, скармливали друг другу страстные кусочки Leberknödel и Bauernschnitzel[193], а затем пьяновато поехали назад в пансион Адриана, где впервые занимались любовью как полагается.