Поэта око, в светлом исступленье,

Круговращаясь, блещет и скользит

На землю с неба, на небо с земли —

И, лишь создаст воображенье виды

Существ неведомых, поэта жезл

Их претворяет в лица и дает

Теням воздушным местность и названье!..

Шекспир. Сон в летнюю ночь[279]

Ты должен представить его: невысокий, темноволосый, тяжелая каштановая борода – комбинация Питера Лорре[280], Альфреда Дрейка[281] и Хамфри Богарта (как сказали бы мы с Пией), – походил временами на Эдварда Г. Робинсона[282] в роли маленького Цезаря. Он любил говорить на крутой манер, как герои фильмов его юности. Он, по его словам, был киноголиком и даже в колледже ходил в кино по два-три раза в день, предпочтительно в «блевательницы» – занюханные кинотеатры на 42-й улице, куда наведывались поспать бездомные и почесать языки извращенцы («езвращенцы» – как говорила мать Брайана) и где в программу включали два, а то и три военных кино, вестерна или эпического полотна о Римской империи.

Несмотря на его любовь к дурным фильмам и жестам в духе Эдварда Г. Робинсона, Брайан был гением. Этот гениальный ребенок, чей «ай-кью» переваливал за двести, заявился в Колумбийский университет с ошеломительной историей – блестяще сданные экзамены, призы дискуссионных клубов, национальные призы из всех калифорнийских школ, в которых он учился, и внушительной историей психических срывов начиная с шестнадцатилетнего возраста. Вот только о последних я узнала гораздо позднее – когда мы поженились и он снова загремел в больницу. Причина моего незнания состояла не в том, что Брайан злостно меня обманывал, а в том, что он не считал себя сумасшедшим. Сумасшедшим был окружающий мир. В этом я с ним определенно соглашалась вплоть до того самого дня, когда он попытался вылететь из окна, прихватив с собой и меня.

Влюбилась я в Брайана в первую очередь за его блеск и словесный фейерверк. Он был превосходным подражателем, магнетическим собеседником, одним из тех талантливых рассказчиков, которые словно вышли из дублинского паба или из пьесы Дж. М. Синга[283]. У него был дар трепать языком; он был настоящим плейбоем западного мира прямо из Лос-Анджелеса. Я всегда придавала большое значение словам и часто совершала ошибку, веря им гораздо больше, чем действиям. Мое сердце (и мою вагину) можно было завоевать емкой фразой, хорошей остротой, изящным куплетом или необычным сравнением. Вы знаете американскую песню «Детка, дай протрубить в твою дыру», которая звучала недолго на радио, прежде чем ее навсегда запретили передавать в эфире? Слова там были такие:

Детка, дай протрубить в твою дыру,

Дай задеть твою струну…

Так вот, в моем варианте это звучало так:

Милый, дай пососать твою метафору,

Дай оседлать твою литоту…

Купилась я, очевидно, на башковитость Брайана. Вы не знаете, что такое в те времена были башковитые ребята в Колумбии: фланелевые рубахи и двадцать пять подтекающих шариковых авторучек в нагрудных карманах, телесного цвета оправы очков с толстыми стеклами, угри в ушах, прыщи на шеях, жеваные брюки, сальные волосы и (иногда) ермолки ручной вязки, удерживаемые на месте одинокой булавкой. Наевшись супа с клецками, приготовленного мамочкой, они приезжали на метро из Бронкса прямо в аудитории к Мозесу Хадасу[284] и Колнеру Хайету[285] на Морнингсайд-Хейтс[286], где получали достаточно знаний по литературе и философии, чтобы получать высшие отметки, но, казалось, так никогда и не могли избавиться от своей неотесанности, мальчишеской набыченности, полного отсутствия притягательности.

Брайан тоже был круглым отличником, но у него было то, что отсутствовало у них, – стиль. Он, казалось, ни минуты не тратит на учебу. Когда ему нужно было написать работу в десять страниц, он вытаскивал десять листов из пачки и начинал печатать, пока за один присест не создавал работу на отлично. Нередко он писал эти десятистраничные чудеса в то самое утро, когда их нужно было сдавать. И он знал, знал, знал все. Не только средневековую историю или историю Древнего Рима, но и философов Ренессанса, первых отцов церкви – и не только дела светские и инвеституру, казначейские свитки[287] и политическое августинианство[288], Ричарда Львиное Сердце[289] и Ролло, герцога нормандского[290], не только Абеляра[291] и Алкуина[292], Александра Великого и Альфреда Великого[293], не только Буркхардта[294] и «Беовульфа»[295], Аверроэса[296] и Авиньона[297], поэзию вагантов[298] и григорианские реформы[299], Генриха Льва[300] и Гераклита[301], природу ереси и работы Томаса Гоббса, Юлиана Отступника[302] и Якопоне да Тоди[303], «Нибелунгов»[304] и историю номинализма[305], но еще и сбор винограда и рестораны, названия всех деревьев в Сентрал-парке, пол гинкго на Морнингсайд-драйв, названия птиц, цветов, даты рождения детей Шекспира, точное место, где утонул Шелли[306], фильмографию Чарли Чаплина, анатомию коров (а следовательно, как выбирать вырезки в супермаркете), стихи всех песен Колнера и Салливана[307], кёхелевский[308] список всех сочинений Моцарта, олимпийских чемпионов во всех видах за последние двадцать лет, число эффективных подач всех ведущих игроков американской бейсбольной лиги, день, когда впервые появились часы Микки-Мауса, годы выпуска и марки старых автомобилей, оставшееся количество каждого и фамилии владельцев («бугатти» и «испано-суица» были его любимыми), тип доспехов шестнадцатого века (и чем они отличались от доспехов века тринадцатого), способ, каким совокупляются лягушки и размножаются хвойные, все позиции «Камасутры», названия всех средневековых пыточных приспособлений и так далее и тому подобное ad infinitum[309].

Не вызывает ли он отвращение в таком описании? У некоторых вызывал. Но все находили его занятным. Он родился клоуном, комиком, говоруном без умолку. Глядя на него, можно было подумать, что он полон кипучей энергии. Он за день мог сделать столько, сколько иным не под силу сделать и за десять, и всегда казалось, что жизнь в нем бьет ключом. Естественно, он привлекал меня с моей ненасытностью, неутолимой жаждой испытать все. Мы познакомились на второй неделе моего первого года обучения (а его второго) и с того дня стали почти неразлучны. Нет, я оставила за собой право время от времени встречаться с другими людьми, но он делал все, чтобы его присутствие целиком заполнило мою жизнь, – болтовня, подарки, перепечатка моих работ, розыски в книжных завалах в поисках нужного мне тома, письма и телефонные звонки, цветы и стихи, в которых он клялся мне в вечной любви, а потому другие парни неизбежно казались мне лишь бледными тенями.

В те дни существовали «Спортсмены» и «Интеллектуалы», «Братство парней» и независимых. Брайан не попадал ни в одну категорию и попадал во все сразу. Он ни на кого не похож, настоящий характер, кладезь знаний по любому вопросу, кроме, пожалуй, секса, где знания были поначалу скорее теоретические, чем практические. Мы с ним вместе потеряли невинность. Или почти. Я говорю «почти», потому что сомнительно, чтобы у меня ее много оставалось после всех этих лет интенсивных манипуляций на диване в нашей гостиной и регулярных мастурбаций. А Брайан один раз, когда ему было шестнадцать, посетил бордель в Тихуане[310] – подарок на день рождения от папочки, который свозил его и целую машину его приятелей вроде как отметить шестнадцатилетие.

По словам Брайана, это приключение закончилось для него фиаско. Шлюха повторяла: «Скорее, скорее!», и у Брайана пропала эрекция, а его отец, как сделал бы и Эдип, оттрахал ее первым, да за дверью ждали своей очереди его дружки. В общем, инициация получилась никакая; проникновение, как пишут в книгах по сексу, было неполным. Так что можно сказать, что невинность мы потеряли вместе. Мне было семнадцать, возраст еще уголовный, как ни к селу ни к городу напомнил мне Брайан, а ему – девятнадцать. Мы знали друг друга два месяца – два месяца мы совершали насилие над нашими инстинктами в Риверсайд-парке, под столами в Классической библиотеке, где мы «занимались вместе» под присмотром бдительных пустых глаз Софоклов, Периклов и Юлиев Цезарей, на диване в гостиной моих родителей, среди стеллажей в Батлеровской библиотеке, где, как я с ужасом узнала впоследствии, некоторые богохульственные студенты трахались по-настоящему. В конечном счете мы оказали друг другу «последнюю услугу», если воспользоваться очаровательным выражением восемнадцатого века, в подвальной квартире Брайана на Риверсайд-драйв. Где тараканы, а может, водяные клопы были больше моего кулака, а в дверь колотились два приятеля Брайана, снимавших совместно с ним эту квартиру, – им якобы срочно понадобился номер «Санди таймс», «если мы с ним уже закончили».

У комнаты Брайана – одной из шести в этой кишкообразной pied-à-terre[311] – была общая стена с бойлером, являвшим собой единственное здесь обогревательное устройство. Эта стена была постоянно раскалена чуть не докрасна, а другая была холоднее ведьминой сиськи, по выражению Брайана. Температура регулировалась открыванием окна, выходящего в некое бетонное ущелье на один этаж ниже уровня тротуара. Поскольку в комнату врывался ветер с реки, в комнате было достаточно прохладно, чтобы погасить жар от стены, но не наш жар.

Вот в этой романтической обстановке мы впервые и насладились друг другом. Под нами скрежетали пружины старой кровати, купленной в трепетном предвкушении Брайаном двумя неделями раньше у пуэрториканского старьевщика на Колумбус-авеню.

В конечном счете мне пришлось соблазнить его. Я уверена, что со времен Эдема и до наших дней все было именно так, а не иначе. После этого я плакала, чувствуя себя виноватой, а Брайан утешал меня, как мужчины, вероятно, утешали девственниц, соблазнявших их на протяжении многих веков. Мы лежали там в свете свечи (в своем романтизме или, может быть, исходя из внутреннего своего представления о символах, Брайан зажег свечу на прикроватном столике, прежде чем мы начали раздевать друг друга) и слушали вой уличных котов в бетонном колодце далеко за окном, черным от сажи. Иногда один из котов внезапно прыгал на переполненный мусорный бачок и вышибал оттуда на землю пустую банку из-под пива, и тогда в комнату проникал грохот, создаваемый пустой жестянкой, катящейся по асфальту.