Мальчик продолжал болтать, и когда впереди показался дом за трехметровым забором из красного кирпича с возвышающимся скворечником охранника, Никита испытал даже что-то похожее на сожаление, и это тоже его глубоко поразило. Он был уверен, что разучился чувствовать что-то отличное от равнодушия, все чувства давно забыты и надежно похоронены под обугленными обломками прошлого.

— Приехали, Даниэль, — он повернулся к мальчишке и углядел расстроенную мордашку. А ведь тот даже не спросил, что он делал на их тренировочной базе, понял ведь, что сел не в ту машину, а почему его сразу не отвезли домой, не спросил.

Данил высунулся в окно и позвал охранника, тот едва не скатился вниз по ступенькам. Ворота медленно отъехали в сторону, но Никита въезжать не стал, вышел из машины и снова впал в ступор перед доверчиво протянутой узкой ладошкой. Он решил его измором взять, этот пацан. Ладно, пойдем.

И увидел ее. Она стояла на дорожке у дома, высокая, ну как высокая, все равно до него не доросла на хорошие полголовы. И очень тоненькая, это Никите совсем не понравилось. Он рассчитывал на более мощного противника, чем хрупкая женщина. Они подошли ближе, и ему захотелось выматериться.

Какая женщина, это же девчонка! Она совсем девчонка, почему его никто не предупредил, что ему предстоит война с какой-то пигалицей?

— Я думал, ты старше, — вырвалось само по себе, и Елагин увидел, как удивленно округлились глаза над шелковой повязкой.

Он не планировал ничего такого говорить, но та, с которой он собирался воевать, оказалась и правда слишком молодой для такой хватки и таких космических денег. Впрочем, у нее могли быть просто толковые советчики.

Никита рассматривал ее с любопытством, не в силах отвести взгляд. Легкая повязка скрывала лицо, говорили, что она прячет под ними жуткие шрамы, вроде как она попала в аварию и горела в закрытом автомобиле. Сам Елагин считал, что возможно, она кого-то просто сильно достала, и ей плеснули в лицо кислотой — судя по методам, которые эта дамочка использовала в бизнесе, вполне могло быть и одно, и другое. Но над повязкой особых повреждений видно не было, зато были видны глаза, большие, темные, что смотрели с опаской, поднимая в душе смутное чувство горечи и злости.

— Благодарю вас, господин Елагин, я…

И тогда он не выдержал, схватил ее за руку и, чуть не выдернув, прошипел возле уха.

— А ты не благодари. Ты с силами собирайся, потому что это был последний джентльменский жест с моей стороны. Больше не рассчитывай на мое благородство. Никаких твоих денег не хватит, Монте-Кристо, мать твою…

Последнее как сплюнул презрительно, отбросил руку и зашагал, не оборачиваясь, к машине. Она лишь успела пискнуть вслед:

— Я не…

Но он и этого не услышал. Хлопнул дверцей «Хаммера» и вдавил педаль газа.

* * *

Никто не знал, кто она, и откуда она появилась. Город был взбудоражен не на шутку: наследница громадного состояния, незнакомка в маске, под которой, по слухам, скрываются уродливые шрамы, прицельно и метко наносит удар за ударом по бизнесу Никиты Елагина. О происхождении ее шрамов люди строили самые невероятные предположения, а ее забавляли эти слухи, потому что наиболее уродливые шрамы остались на ее сердце, и тот, кто их оставил теперь должен заплатить по счетам.

Но сейчас она смотрела ему вслед и тщетно пыталась разжечь в душе тот огонь, что бушевал все эти годы. Ничего не выходило, даже не тлело ничего. Вся ее решимость испарилась, стоило увидеть на дорожке, ведущей к дому, высокого, широкоплечего мужчину. Он шел своей обычной неторопливой походкой, как будто весь мир создан для одного Елагина, и весь мир может подождать столько, сколько ему понадобится.

А рядом шел Данька, держал его за руку и трещал, жестикулируя другой рукой. Молчаливый, несмелый Данька. И Елагин шел, склонив голову, будто прислушивался, будто ему интересно, что там рассказывает семилетний ребенок. Как тут устоять и не упасть, она ухватилась рукой за перила на крыльце и смотрела на приближающихся мужчин, взрослого и маленького.

 Она была уверена, что Елагин похитил мальчика и станет шантажировать ее, она даже приготовила все бумаги для тендера, чтобы отдать ему, она не собиралась рисковать Данькой. Лишь хотела отомстить Елагиным, оставить их без гроша, разорить и пустить по миру, ведь единственное, что их интересовало — всех без исключения — это деньги. Но все ее планы отмщения и возмездия семье Елагиных рушились, как песочный домик, и она не знала теперь, были ли они вообще. Или все сводилось к тому, чтобы еще раз увидеть Никиту, а остальное — лишь пустые помыслы, иначе почему так саднит внутри, будто он не руку ее выдернуть хотел, а сердце?

— Мама, мне Никита понравился, — сказал Данька, и она спохватилась, что слишком сильно сжимает сыну плечо. — Он мне физику объяснил. А можно он к нам еще придет?

— Он не придет, сынок, — сказала устало и обняла ребенка за плечи, — идем в дом.

Сын смотрел снизу вверх, слишком маленький и щуплый для своих лет, а рядом с Никитой он и вовсе выглядел гномиком, Елагин стал выше и здоровее, или это ей так показалось по сравнению с Данькой? Он совсем не изменился, на фото и видео казался другим, а вживую тот же. Тот самый потрясающе красивый мужчина, в которого она когда-то влюбилась с одного мельком брошенного взгляда, чувства к которому все эти годы по капле выдавливала из своего сердца, и которые снова затопили ее, потушив огонь в душе, стоило лишь снова его увидеть.

Глава 1

Восемь лет назад

Саломия чувствовала себя инородным телом, в двадцать пятый раз поправляя блузку и одергивая юбку, чтобы та казалась длиннее. Все сидело на ней безукоризненно, как и безукоризненно смотрелись затянутые в тугой узел волосы, этому еще мама ее учила. Но все, что ее окружало, казалось неестественным, будто это происходит не с ней, будто она смотрит фильм, и как только он закончится и появится надпись «Конец», можно будет повернуться, обнять подушку и сладко уплыть в сон.

Музыка вокруг громыхала так сильно, что она с трудом сдерживалась, чтобы не зажать уши ладонями, ей, хоть убей, было непонятно, почему обязательно следует танцевать под музыку, которая по уровню децибел сопоставима с ревом самолетной турбины — и там, и там сто сорок децибел, она специально погуглила.

Но народу нравилось, и не ей им указывать. Сама Саломия предпочла бы для отдыха уютное кафе с живой музыкой, негромкой и, желательно, классической. Саксофон ее тоже бы устроил, но на такую роскошь денег не было, потому она и пришла стажироваться официанткой в бар ночного клуба «Амстердам», одного из самых престижных в городе.

В свои девятнадцать Саломия была самым настоящим ископаемым: в одежде и музыке предпочитала классику, с парнями у нее не клеилось, а в ночном клубе она была один раз в жизни, да и то сегодня, когда вышла на работу. С одеждой было еще проще, классика она во все времена классика, одежда Саломии не то, что из моды не выходила, она туда и не входила, существовала сама по себе, вот и Саломия ухитрялась существовать отдельно от моды. А музыка ей в самом деле больше нравилась классическая, хотя раньше она ее терпеть не могла, как и свое имя.

Имя дала ей мама, и Саломия еще лет с девяти знала, что сменит его на другое, любое, хоть на Евдокию, лишь бы не выслушивать заумное: «А вы знаете, что так звали дочь Иродиады…». Мама терепливо объясняла, что не все библейские персонажи с таким именем были столь кровожадны, но сама Саломия никому не собиралась ничего объяснять.

Классическую музыку она не любила, а точнее, не любила балет, из-за которого редко видела маму, хотя в танцевальную школу ходила, иначе было просто нельзя. Мама была примой балетной труппы их городского театра, бабушка без устали повторяла, что Саломия должна гордиться ею, а Саломия ненавидела и театр, и балет, и заодно все, что с ним было связано. Она больше любила рисовать, особенно любила акварель. Мама часто ездила на гастроли, в том числе зарубежные, оттуда она привозила дочери красивую одежду и игрушки, а однажды привезла отчима-итальянца русского происхождения.

Отца Саломия не знала, да и не спрашивала о нем никогда, а отчима любила. Он называл жену cara*, а падчерицу mia**, часто пел Саломие «O sole, 'o sole mio, Sta 'nfronte a te, sta 'nfronte a te!»***. Он играл в оркестре и мечтал увезти их в Италию, Саломия тоже мечтала об Италии, но когда ей было двенадцать лет, родители разбились на пригородной трассе, возвращаясь с гастролей, и все мечты разбились вместе с ними. Был гололед, автобус занесло на встречную, лобовое столкновение с КАМАЗом, а мама с отчимом сидели впереди…

С тех пор Саломия не помышляла о смене имени, она тогда на многое изменила взгляд. Бабушка сразу состарилась лет на десять, и Саломие пришлось взрослеть уже в свои двенадцать. Неожиданно оказалось, что им ни на что не хватает денег, особенно когда были потрачены все родительские сбережения.

Став чуть старше, Саломия обнаружила чудесные свойства классических костюмов, когда из двух — с юбкой и брюками — волшебным образом получается четыре, если их изначально покупать так, чтобы потом можно было перетасовать. Она поступила в университет, но уже на первом курсе искала подработки — набирала курсовые и дипломные работы, рисовала картины, несколько штук даже удалось продать по хорошей цене.

Но временные заработки не спасали, поэтому сейчас Саломия вместе с другими девчонками-стажерками стояла в стороне, за барной стойкой, ожидая распоряжений. К бару подошел Игнат, администратор клуба, и окинул их оценивающим взглядом.

— Загорская, ты юбку длиннее не могла найти? — он недовольно поджал губы. — У тебя нормальные ноги, яви их миру. И блузку не надо застегивать до подбородка, ты же не водолаз.