Она отдышалась, высморкалась и вытерла слезы.

– У меня сердце разрывается, когда я изменяю Ануару, и каждый раз я говорю себе: это последний, я поговорю с Баке и брошу его, я могу доверять Ануару, он любит меня. Но я так боюсь, что не любит, что меня нельзя любить, что я недостойна любви. И Баке остается единственным, кто меня не осуждает. Я знаю, – она не дала мне возразить, – он не лучший человек и ему было бы невыгодно меня осуждать, но он действительно не принижает меня. Он считает меня хорошей.

Зазвонил телефон, Бахти кивнула мне, чтобы я не сбрасывала.

– Здравствуйте, Корлан, – я совершенно забыла о покупателе, – все в силе, я могу подъехать за зеркалом?

– Нет. – Я постаралась прозвучать вежливо. – Я прошу прощения, но оно разбилось сегодня.

– А рама? – не сдавался мужчина. – Там же в раме дело.

– И рама сломалась, – ответила я.

Он помолчал немного и сдался.

– Бахти, – я вернулась за стол, – ты будешь очень счастливой. Я не знаю, как долго ты будешь ходить к психологу – но люди избавляются от своих травм, и ты тоже от нее избавишься. Ты сумеешь расстаться с Баке, потому что ты храбрая, чудесная девочка. Ты будешь очень, очень счастливой. А еще, – добавила я, и Бахти рассмеялась, – ты можешь забрать любую мебель и любые предметы, хоть все сразу.

Мы говорили до самой ночи, Бахти рассказывала об их с Ануаром счастливых моментах и о том, что она боится далеко не всегда – она гораздо чаще не боится, чем наоборот. Она решила, что завтра скажет все Баке и расстанется с ним, и завтра скажет Ануару, что была замужем. И целый вечер нам казалось, что так оно и будет.

Глава 22

Самые дорогие мне предметы интерьера и вещи я перенесла в ателье – теперь оно походило на жилище старой француженки: заставленные столики, вешалки с платьями, шкатулки с украшениями, картины одна над другой в пять рядов, стопки книг и журналов на полу. Я успокаивала себя как могла. Ничего страшного, это все равно сейсмоопасный город, и иметь здесь жилье – значит иметь что-то, что может рухнуть в любой момент. У меня были друзья, у меня была работа – правда, в дни переезда, как назло, не поступило ни одного заказа, у меня был Карим. Он предлагал помочь мне деньгами, и я все больше склонялась к тому, чтобы принять эту помощь. Я сомневалась не потому, что считала зазорным принимать деньги от мужчины – нет, вовсе нет, – но потому, что принять их значило попасть в определенную зависимость от него. Но если быть честной, разве не зависела я от него и так?

Мне было почти физически больно смотреть, как живо идет торговля в «Андере», но я взяла в привычку заходить к ним каждый день, а иногда и чаще. Ноги сами несли меня туда сразу после, а порой, хуже того, – до работы, как будто травить себе душу входило в мои ежедневные обязанности. В один из таких дней я приперла туда к самому открытию. Магазин был пока безлюден, но эта картина не могла, пусть и на пару минут, дать мне злорадных иллюзий – я точно знала, что в обед сюда набьется куча женщин, потому что не раз и не два я нарочно приходила в обед, стояла в стороне и смотрела, как они разыскивают гладкий телесный лифчик, красивый лиф перед неожиданно образовавшимся свиданием, бесшовные трусы, пару новых колготок без блеска. Не понимаю, как можно подходить к своему гардеробу настолько бессистемно, совершать покупки так хаотично, чтобы никогда не иметь ничего нужного и всякий раз мчаться в магазин в последний момент?

Я поднималась по лестнице на третий этаж, где находился унылый отдел мужского белья и, по всей видимости, небольшой офис компании – я видела порой, как люди в строгой одежде, с папками, скрываются за непредназначенной для покупателей дверью, как вдруг на лестнице послышались голоса. Выше меня на пару маршей поднимались двое, мужчина и женщина, ее каблуки цокали по кафельному полу, она отчитывалась перед ним в какой-то накладке с продавцами и объясняла ему, что случилось, а он пока ничего не отвечал.

– Сожалею, что вам приходится вникать в столь незначительный инцидент, – сказала девушка.

– В своей компании я должен вникать в незначительные случаи, – ответил знакомый голос, – чтобы они не переросли в нечто большее.

Они шли медленнее меня, и прежде чем они скрылись за той дверью на третьем этаже, я успела увидеть спину мужчины.

Это был Карим.


Я замерла у одного из островов с разложенными на нем купальными плавками, не в силах отвести взгляд от проема, в который только что вошел Карим, и меня подташнивало от добравшегося до горла сердцебиения.

– Добрый день! – Возле меня появилась милая девушка в форменной черной футболке и черных скинни-джинсах. – Вам помочь? Здесь у нас модели для бассейна, а чуть дальше – пляжные варианты.

Я смотрела на консультанта, не зная, что мне сейчас следует сделать. В последнее время все неприятные открытия приходили ко мне целиком, сразу располагаясь там, где только что были совсем другие знания. Они занимали свои места так прочно и быстро, что у меня не бывало времени на обработку новых данных, времени, которое служило бы мне амортизатором. Я больше не могла получить своеобразное удовольствие удивления и возмущения, диссонанса, когда в новое не можешь поверить. Другое устройство вещей вмиг сменяло прежнее, и я даже не успевала прочувствовать этот переход, устроить прощание тому, во что я только что верила.

– Да, – сказала я продавщице после кратковременного ступора, – будьте так добры, передайте это Кариму Оразовичу и скажите, что я поздравляю его с успешным первым кварталом продаж. – Я протянула девушке свою визитку.

– Он сейчас здесь. – Девушка была ужасно милой, из тех новеньких, которые стремятся сделать больше, чем должны. – Карим Оразович бывает здесь как раз по утрам, может, мне сходить к его секретарю и узнать, найдется ли у него минутка?

– Мне неловко просить о встрече без предупреждения. – Я улыбнулась. – Но вы очень добры, спасибо.

– Совсем не за что. – Она вертела мою визитку в руках. – Я прямо сейчас ее передам.

– И поздравления, – напомнила я.

– И поздравления, – кивнула она.


Я вспомнила все. Как он разглядывал белье на мне, когда мы занимались любовью, как предрекал, что я разорюсь, как отмалчивался, когда я жаловалась на шум стройки, как мы всегда говорили обо мне, и он казался мне таким хорошим слушателем, и он никогда не упоминал, чем именно занимается на работе, как он бывал у меня в ателье каждый день и я думала, что он приезжает нарочно ко мне, а он приходил из своего же магазина по соседству, как я рассказывала ему о своих страхах и о зависти, как говорила, что именно неправильно делают байеры и мерчендайзеры этого магазина и что надо поменять – и это очень скоро менялось, потому что я не знала, что даю советы непосредственно владельцу.

Я вернулась в ателье к одному из немногих поступивших мне заказов. Он был почти закончен, и я продлила себе работу, решив сшить в качестве бонуса кружевную маску и еще милый шелковый наглазник для сна. Я думала о том, что еще можно было бы сшить для всего сшитого чехлы, подумала о том, чтобы вышить на чехлах инициалы, и прикидывала, насколько это безумно по шкале от Бернарда Блэка[71] до чувака из «Отверженных», отдавшего Жану Вальжану серебряные подсвечники, когда Карим постучал в дверь. Я не захотела впускать его внутрь, взяла сумку, вышла на улицу и заперла ателье, не оставляя записки, что скоро вернусь, – кому это нужно.

После ночного дождя утро было умытым и солнечным, асфальт уже подсох везде, кроме тени, и в маленьких лужах отражалось небо, а по небу разметались полупрозрачные слоистые облака – такие же, как были бы, не принадлежи магазин, потопивший меня, доселе любимому человеку, не будь все, во что я верила, превращено в издевательство. Мы шли молча, и во мне бурлила обида, а в нем, наверное, стыд, потому что он не выдержал этого стыда и накинулся на меня.

– Ты знаешь, – он остановился передо мной как вкопанный, – как ты действуешь на меня? Ты знаешь, как страшно тебе в чем-то сознаться, ты знаешь, как страшно получить твое осуждение? Я боялся, что ты перестанешь со мной общаться раз и навсегда. У меня был не лучший план, но ты в нем тоже виновата. Ты сделала свой дорогущий ремонт раньше, чем мой отец определился, будет ли в магазине одежда или белье. Контракт с брендом одежды сорвался, франшизу перекупили, а контракт с маркой белья оказался выгодным. Если бы я сказал тебе еще на этапе стройки, ты бы уговаривала меня все поменять – а я видел, что твой бизнес загнется рано или поздно в любом случае. С другой стороны, я надеялся, что ты уже заполучишь своих клиентов до того, как мы откроемся, и я не хотел, чтобы от знания, что тебя ждет, у тебя опускались руки. Ты так убежденно говорила о своих преимуществах, что я надеялся, найдутся те, кто будет ходить к тебе и смотреть с презрением на масс-маркет.

– И когда ты собирался сказать мне? – Я смотрела на него, и мне не хотелось его душить, мне хотелось, чтобы этого никогда не произошло. – Когда я продам ателье и мы перестанем быть конкурентами? Когда наш ребенок пойдет в школу и там спросят, где работает его папа?

– Я склонялся ко второму, – цинично поддержал мою шутку Карим.

Я думала, что разговор будет длинным, что я скажу ему все, и он ответит на все теми или иными оправданиями, – но теперь, когда мое первое и основное любопытство было удовлетворено, когда я знала причину, по которой он решил умолчать, я почувствовала эту безвозвратность отчуждения. Я почувствовала, что ненавижу его.

– Может, ты и боялся быть сволочью передо мной, – я не стала делать вид, что не поняла его глупой причины, – только сволочью нельзя показаться и нельзя быть сволочью перед кем-то отдельно взятым. Человек или сволочь, или нет.

– Я надеялся, – он взял меня за руку, когда я развернулась уходить, – что к тому моменту, когда я скажу тебе, ты будешь любить меня больше, чем любишь свою работу.

– Ну уж нет, – я больно сжала его кисть, – чего я не позволю тебе делать, так это извратить все и остаться в собственной памяти долбаным романтиком. Я знаю, какой у тебя был план. Ты ждал, что я разочаруюсь в своих способностях продавать, увижу, что у меня ничего не получится, а тут ты подоспеешь – богатый и успешный, готовый подставить свое крепкое плечо. И я подумаю – ох, да я же всего лишь глупая девочка, куда мне до настоящего бизнеса!