Митя взял в руки «Мифы Древней Греции», валявшиеся на полу домика. Открыл книгу на странице с недочитанной историей про Афродиту. Глаза зацепились за строчки, и Митя тут же позабыл гнев и злость, которые испытывал буквально несколько минут тому назад, споря с Катей. Та убеждала его, что в школу нужно пойти, иначе зловредная Татьяна Николаевна пожалуется в опеку, и их, чего доброго, заберут в детский дом. Но Мите казалось возмутительным и несправедливым подчиняться директрисе, смахивающей на Бабу-ягу. Идти в школу только, чтобы она от них отцепилась? Еще чего! Можно придумать сто пятьдесят других интересных способов заставить директрису оставить их в покое. В конце концов, возле школы еще сохранилась допотопная телефонная будка, из которой можно звонить хоть каждый день и объявлять о бомбе, например.

Про такой интересный способ мятежа Митя узнал от Григория Антоновича. Он разделял Митину нелюбовь к повиновению и был готов предложить миллион и одну шалость, чтобы избежать скучных уроков. Даром, что древний, как Кощей Бессмертный, а соображает! Хорошо, что Таша не выгнала его из дома, чтоб они без Антоновича делали бы? Конечно, есть еще Генрих… При мысли о Генрихе Митя нахмурился. Вот уж кто точно не одобрит неповиновение и нарушение дисциплины. Митя тяжело вздохнул: сердце разрывалось между шутником Антонычем и строгим Генрихом Карловичем, к которому он успел привязаться больше, чем к родному отцу. Как быть? Кого слушать?

Пообещав самому себе вечерком хорошенечко поразмыслить над тем, как избежать ненавистной школы и убедить Генриха в правильности такого решения, Митя погрузился в чтение.

История увлекла настолько, что ему даже показалось, что он слышит шум морской пены, из которой рождается богиня Афродита. Но шум становился все более осязаемым и начал мешать чтению. Митя отложил книгу в сторону и припал к своему «наблюдательному посту».

Окошко его домика выходило на соседский сад, принадлежавший Светлане Фоминичне. В самом саду обычно не было ничего интересного, кроме толстого кота Лютика, в которого можно было стрелять из рогатки вишневыми косточками в тот момент, когда он охотился за птицами. Птиц Митя любил больше, чем котов, и этим летом поставил себе целью их спасение (как учила Таша – всегда ставить цели и разрабатывать детальный план их достижения). Так вот, его целью было спасти сто птиц, а вдруг среди них попадутся редкие экземпляры из Красной книги? И хотя к сентябрю у полосатого бандита удалось отбить только пятерых воробьев, Митя не отчаивался – план он собирался выполнить до конца года, у него еще куча времени.

Митя прильнул к «наблюдательному пункту», ожидая увидеть Лютика, и замер.

Вначале ему показалось, что это птица. Огромная, похожая на фантастическую Рух из сказки, которую они читали в прошлом месяце. Золотая голова, переливающиеся изумрудно-рубиновые перья и трогательные нежно-розовые лапки. Птица напевала дивный мотив, показавшийся Мите смутно знакомым, и плескалась под водой из летнего душа, установленного зачем-то посреди огорода. Ничего красивее Митя в жизни своей не видел. Он замер, стараясь не дышать, чтобы не спугнуть видение.

– Николь, ну хватит там плескаться, простудишься еще! Тебе завтра в школу, давай уже заходи, – раздался из глубины дома зычный голос Светланы Фоминичны.

Митя потряс головой, вырываясь из плена сладких грез. Птица оказалась девочкой с необычным именем Николь. Надо же, а ведь девчонки всегда казались ему ужасно некрасивыми. Но эта… Может быть, она дальняя родственница богини Афродиты? Ведь девочку по имени Николь наверняка нельзя считать обычной девочкой.

Митя кубарем скатился с дерева и бросился через розовые арки к месту чаепития. Свободных стульев, как обычно, уже не было, но люди размещались на пестрых подушках прямо на теплой земле – погода еще позволяла. Несмотря на поздний час, гости не спешили расходиться, а, наоборот, все прибывали и прибывали. Маша и Катя только и успевали подносить свежие кексы, а Таша – заваривать новый чай из листьев смородины, чабреца и мяты.

– Эй, ты где? – завопил Митя, взглядом ища Ташу. Она попросила не называть ее на людях по имени, а как обращаться к тетке по-другому, Митя не знал, поэтому обходился коротким «эй».

– Что случилось? – не отрываясь от своего занятия, спросила Таша. Она никогда не реагировала мгновенно на детские вопли, будучи уверенной, что здесь с детьми ничего не случится. А спокойствие перед лицом любых жизненных ситуаций – это лучшее, чему она может их научить.

– Ничего. Просто я передумал! Я пойду завтра в школу, – отдышавшись, сообщил Митя.

– Вот и хорошо, может быть, там не все так плохо, как ты думаешь, – кивнула Таша. – Еще чаю, Григорий Антонович? – обратилась она к старику, доставшему из кармана мятый листок и очки, одна дужка которых была перемотана лейкопластырем. Несмотря на то что Григорий Антонович считал себя человеком современным, шагающим в ногу со временем, со старыми очками он категорически отказывался расставаться, несмотря на все уговоры Таши.

– А я бы ни за что не пошел на твоем месте, юноша, скукотища. Да и чему может научить эта неинтересная Татьяна Николаевна? Она же проста, как дерево. Это видно невооруженным взглядом, – покачал головой Антоныч, водружая очки на нос.

– Ой, молчи, дурак старый, научишь еще ребенка, – шикнула на него Клавдия Семеновна, беря с блюда уже четвертый кекс. И хотя главврач «Особняка» на прошлой неделе сделал ей личное внушение по поводу лишнего веса, отказаться от Ташиной выпечки было выше ее сил. Сколько там той жизни?

– Школа – это не цирк, она учит дисциплине! – припечатала она своего давнего оппонента.

– Школа – это не армия, она должна учить думать, – возразил Григорий Антонович. – Я вот тоже прогуливал, и ничего, человеком стал.

– Ой, я тебя прошу, – снова фыркнула Клава, проработавшая с Григорием Антоновичем бок о бок сорок лет, – ветеринаром ты стал, а потом и вовсе все ушами прохлопал. Не прогуливал бы, авось и не был бы таким дураком.

– Прохлопал или нет, не мне судить. И стал я в конце концов поэтом! – возразил старик. – А все потому, что во мне не убили любовь к поэзии!

– Любовь к искусству неубиваема, – возразил Григорию Антоновичу Степан Петрович, из новеньких, который, выйдя на пенсию, оставил детям квартиру в городе и переехал с женой на дачу.

– Вам бы, мужчинам, только малевать да стихи сочинять! А нам детей растить да за домом смотреть, – назидательно возразила Клавдия и обратилась к Таше: – Правильно я говорю? Что ты такое кладешь в эти свои кексы? Невозможно же остановиться. – Клавдия Семеновна доела последний кусочек, запивая его душистым чаем, и свернула разговор на интересующую ее тему: – Все-таки зря новенькая не захотела прийти.

– У вас новенькая? – живо поинтересовалась Тамара Сергеевна, жена Степана Петровича, все еще немного грустившая по бурной жизни в городе и страдающая от недостатка новой информации.

– Ага, – с готовностью кивнула Клавдия, глаза зажглись, все внимание было приковано к ней, как к единственной счастливой обладательнице новой информации. – Такая фифа, куда там! Выставила меня из комнаты, представляете? Актрисуля престарелая!

– Как это выставила? – удивился Григорий Антонович, откладывая в сторону листок со своей поэзией.

– Ну вот так: «Попрошу вас удалиться», – довольно похоже передразнила Клавдия Анну Ивановну.

– Может быть, она действительно актриса? Тогда нужно преподнести ей букет! – предложил Генрих Карлович, явившийся на чаепитие, как всегда, в военном мундире. Он выглядел инородным элементом в толпе сельских жителей, но его это, казалось, совсем не смущало, равно как и всех присутствующих, привыкших к причудам доброго старика.

– Какая прекрасная идея, Генрих Карлович, – с радостью поддержала его Таша, подливая ему в чашку свежий чай.

– Да оставьте вы человека в покое! Ей нужно несколько дней, чтобы прийти в себя, – возразила Светлана Фоминична, входя в сад. Митя едва сдержал вздох разочарования: соседка была одна.

Светлана Фоминична тяжело присела на место за столом, которое мгновенно освободила ей Катя.

– Плесни-ка мне чайку, Ташенька, а ты, Клава, не мели языком, – беззлобно проворчала соседка. – У меня вон девчонка два дня дома просидела, выходить не хотела, как мать уехала. А тут взрослого человека детишки сдали в дом престарелых. Кто ж тут побежит сразу чаи распивать?

– И надолго тебе девчонку привезли? – деловито поинтересовалась Клава, кладя на тарелку несколько своих любимых сэндвичей с огурцом. – Как, говоришь, ее зовут?

Когда Клавдия Семеновна только начинала ходить к Таше на эти ее «пятичасовые чаепития», бутерброды, или «сэндвичи» с огурцами, как называла их Катя, ужасно ее смешили. Разве таким можно наесться? Бутерброд – это толстый ломоть хлеба, с маслом и колбаской, желательно, сырокопченой. А это что? Еды на полпальца! Смех, да и только! Резать дольше, чем есть!

Но чем больше она ходила к Таше, тем лучше понимала: сэндвичи – это не еда. Это способ поддержать разговор и провести время в хорошей компании. Бутербродом что – наелся и все, двинуться не можешь, сидишь и перевариваешь, как удав. А эти крохотные сэндвичи можно клевать, как семечки. И чувствовать себя английской леди. Что Клаве было в корне чуждо, но отчего-то приятно.

– Николь ее зовут, Николь, сто раз уже говорила! – буркнула Светлана Фоминична, делая глоток пустого чая. Хорохорясь и бодрясь, она тем не менее переживала из-за внучки.

– Вот имечко-то, прости господи, – фыркнула Клава, – и надолго она у тебя?

– Пока на год, а потом посмотрим.

– А что ж, родной матери не нужна уже? – ехидно поинтересовалась Клава, игнорируя неодобрительный взгляд Генриха Карловича.

– Нужна, – огрызнулась Светлана Петровна, – просто Анжела на повышение пошла, большим человеком стала. А у таких как: рано утром ушла, поздно ночью пришла. Девочка с нянькой, не дело это. Родная бабушка всяко лучше. Тем более что и школа здесь неплохая. Поживет пока у меня.