Мужчину она увидела не сразу. Одетый в темный костюм, он почти сливался с густыми деревьями, росшими на обрыве. Вначале она заметила холст, затем рисунок, а уж только потом самого горе-художника.

– Ужасные пропорции, – не сдержавшись, вынесла вердикт Анна Ивановна.

Лунный свет прекрасно освещал картину, которую рисовал мужчина. Хотя картиной это и язык не поворачивался назвать. Безвкусная мазня, тянущая по уровню на работу ученика начальной школы. На «картине» были изображены река, бор и дома, виднеющиеся за ним. Но река и дома у мужчины получились практически одного размера, отчего полоска соснового бора смотрелась кривым орнаментом на пасхальном яйце. Неужели эта безвкусица будет последним, что ей предстоит увидеть в жизни? Какой гротеск!

– Это неважно! – весело отмахнулся мужчина, откладывая кисть на небольшую табуретку, стоящую рядом с мольбертом. Там же лежали палитра, грязная тряпка и помятые тюбики с краской. Мужчина схватил тряпку, энергично вытер руки и, повернувшись к Анне, широко улыбнулся.

Ее ровесник, возможно, немного моложе. В серебристых волосах еще чернеют смолянистые пряди. Аккуратная эспаньолка. Высокий, немного полноватый, но выглядящий монументально в хорошо сшитом костюме, запачканном краской. При ближайшем рассмотрении костюм оказался гимнастеркой. Мужчина был похож на актера театра, явившегося на пикник прямо со спектакля, не снимая костюма и грима. Ужасно неуместно.

Тот, в свою очередь, с интересом глазел на миловидную блондинку, одетую в темную траурную одежду. Стройная, подтянутая, строгая и в то же время какая-то ранимая. Лицо в лунном свете казалось совсем юным. Похожа на девушку, из шалости примерившую свадебную фату: легкая паутинка легла на лицо, не исказив его природной красоты. Женщина казалась призрачной, словно порождение его слишком разыгравшегося воображения. Тонкая. Да. Пожалуй, именно это прилагательное ее характеризовало как нельзя лучше.

– Генрих Карлович. – Он протянул запачканную краской руку Анне Ивановне, делая в ее направлении несколько шагов. Она слегка поморщилась – кидаться с обрыва при этаком жизнерадостном идиоте не получится. Наверняка полезет ее спасать и сам утонет. Брать грех на душу не хотелось, и так их предостаточно.

– Анна Ивановна, – сухо представилась она и осторожно, двумя пальцами, пожала испачканную ладонь.

– Вы, наверное, новенькая? Я слышал, как сегодня о вас говорили у Таши, – не замечая ее состояния, продолжал Генрих Карлович.

– Ну если других счастливчиков сегодня в дом престарелых не сдавали, то да, новенькая – это я, – пожала плечами Анна, – извините, мне пора идти. А картина ваша и правда ужасна, никому ее не показывайте, – бросила напоследок она, разворачиваясь и собираясь спуститься с холма.

Энтузиазм и энергия нового знакомца почему-то раздражали, совсем не к месту сейчас. Такого нарушения своих планов она не предвидела и не знала, что ей делать: притвориться, что уходит, а самой дождаться, пока мужчина закончит мазню и отправится на отдых? Перенести все на завтра?

– Я вижу, что вы профессионал. – Генрих Карлович направился вслед за ней. Анна обернулась и хмуро уставилась на него.

– Вовсе нет, но я знаю, что такое пропорции. Извините, мне нужно идти. – Еще не хватало, чтобы он увязался за ней!

– Вы не против, если я составлю вам компанию? – не обращая внимания на явное недовольство в ее голосе, поинтересовался Генрих. Бросив холст и краски, он галантно протянул руку, чтобы помочь Анне спуститься с холма.

– Возражаю, – холодно отрезала Анна и сделала шаг назад. – Я бы хотела побыть одна.

– Простите мою навязчивость, но я решительно не могу избавить вас от своего общества. Во-первых, мне передали для вас роскошный букет, который я не стал заносить вечером, чтобы вас не беспокоить. Во-вторых, я не могу позволить красивой женщине разгуливать посреди ночи в одиночестве. Места у нас тихие, но никто ни в чем не может быть уверен наверняка. Ну а в-третьих, считаю своим долгом пригласить вас в нашу секцию рисования. – Генрих Карлович пропустил грубость Анны мимо ушей и, ухватив ее за руку, повлек за собой вниз с холма.

Анна по инерции сделала несколько шагов, а затем резко остановилась.

Генрих, державший ее за руку, споткнулся о небольшой камушек, покачнулся и на несколько мгновений прижался к женщине, чтобы удержать равновесие. Стукнулся бедром о гантель, лежавшую в кармане кофты. Потер ушибленное место и с удивлением посмотрел на Анну Ивановну. В предательском лунном свете он прочитал всю правду на ее лице. Разозлившись окончательно, она оттолкнула наглеца.

– Меня не интересуют кружки для рисования и букеты, просто оставьте меня в покое, – рявкнула она, вырывая руку, обходя Генриха Карловича и начиная торопливо спускаться.

– Что это у вас такое в кармане? – Тот весьма резво для своего почтенного возраста ринулся вслед за ней.

– Не ваше дело, – огрызнулась Анна Ивановна, раскидывая руки в стороны, чтобы удержать равновесие.

– Очень даже мое! Вы что это, топиться собрались? Даже не вздумайте! Здесь не так плохо, как кажется, вот увидите, дайте нам шанс!

Анна, уже спустившая с холма, вдруг почувствовала, что сейчас разрыдается. Еще чего доброго, жизнерадостный идиот побежит и нажалуется докторам, ее скрутят, вколют мощное успокоительное и превратят в овоща, который даже собственной жизнью распорядиться не в состоянии.

Огромным усилием воли она взяла себя в руки и процедила:

– Оставьте меня в покое и не лезьте куда не просят. Я не собираюсь топиться, я просто хожу с отягощением, в нашем возрасте любые другие физические нагрузки ограничены. И сейчас я хочу пройтись в одиночестве и подышать свежим воздухом.

– Знаете… – Запыхавшийся Генрих Карлович обогнал свою нелюбезную собеседницу и остановился перед ней. – Мне тоже бывает грустно и одиноко, поэтому я и занялся рисованием, к которому у меня нет ни малейшего таланта. Но зато в тяжелые минуты я выплескиваю свою боль на холст. Вы бы тоже могли…

– Да ничего бы я не могла! – не выдержав, заорала Анна, и слезы хлынули рекой. – Не могла бы! Я не могу рисовать, у меня болезнь Паркинсона! Я скоро и есть сама не смогу.

Генрих Карлович смущенно уставился на плачущую женщину. Женские слезы всегда парализовали его и лишали силы воли. Он знал, что в таких ситуациях слова бессмысленны, настоящее горе нуждается в открытом сердце, а не в красивых формулировках. Он сделал шаг по направлению к Анне Ивановне и вдруг обнял ее и, прижав к себе, погладил по голове:

– Ну-ну, поплачьте. Тяжело, я понимаю, тяжело. Просто поплачьте.

Не выдержав чужого участия и доброты, которой Анна всю жизнь чуралась, она обняла своего случайного знакомого и дала волю слезам.

* * *

Убедившись в том, что никого нет поблизости, Митя подошел к небольшому мутному зеркалу, висевшему в прихожей, и быстро прокрутился вокруг собственной оси. Ну что же, довольно неплохо.

Светлые льняные брюки были чистыми, голубая рубашка, которую он сам покрасил после того, как Таша ее сшила, оттеняла глаза. Светлые волосы по просьбе тетки он собрал в аккуратный хвостик – та сказала, что директриса наверняка не любит непричесанных детей. На чувства директрисы ему было плевать, но он не так давно обнаружил у себя греческий профиль – легкую горбинку на слегка крупноватом носу – и очень им гордился. Собранные волосы давали возможность окружающим насладиться этим прекрасным, по мнению Мити, зрелищем сполна.

– Бутерброды взял? – крикнула из кухни Таша.

– Взял! – Митя покосился на тканый мешочек, который собрал в школу.

Вместо учебников там лежали домашние бутерброды, недоделанная вчера фигурка принца и специальный нож, который он использовал для резки по дереву, а также несколько деревянных заготовок. В школе было ужасно скучно, и он знал, что большая часть его одноклассников считают так же. Митя поставил себе задачу на сегодня – спасти их от тоски. Покажет, как вырезать из дерева, может быть, вместе создадут несколько персонажей. А вдруг в ком-то обнаружится талант резчика по дереву? Никогда не знаешь, пока не попробуешь, как говорит Таша.

– Может быть, тебя проводить или подождешь Катю? – Таша показалась в прихожей, как обычно одетая в длинное закрытое платье. Руки она вытирала светлым полотенцем – только что закончила мыть посуду.

– Ну что я, маленький, что ли? – возмутился Митя, внимательно прислушиваясь к тому, что происходило во дворе. Не скрипнула ли соседская калитка? Не опоздал ли?

– Не надо, сам дойду.

– Ну хорошо, милый, постарайся получить удовольствие. – Таша вздохнула, целуя Митю в лоб и прижимая к себе. Захотелось потрепать его по пушистым волосам, но они были аккуратно забраны. Митя, вопреки обыкновению, постарался придать себе с утра приличный вид. Растет мальчик. Ну что же, это неминуемо.

– Хорошо, все, пока, не скучай! – Развернувшись, Митя нарочито громко хлопнул дверью и затоптал тяжелыми башмаками по крыльцу.

Сделает вид, что ушел в школу, а сам спрячется в домике на дереве. Дождется, когда Светлана Фоминична выйдет вместе с Николь, пропустит их вперед, а затем догонит и типа случайно встретит.

Но до домика Митя так и не дошел. Едва за ним захлопнулась входная дверь, как из соседского сада донеслись голоса:

– Николь, пойдем, а то опоздаем, я не смогу бежать, – ворчливо поторапливала внучку Светлана Фоминична.

– Хорошо, бабушка, сейчас, подожди, я только книжку возьму, – отозвался откуда-то из глубины дома тонкий голосок.

– Не нужна тебе там книжка, нужно слушать, что учительница говорит, а не читать на уроке.

Митя спрятался за огромным кустом метельчатой гортензии, полностью скрывшей его из вида. Услышал тяжелую поступь Светланы Фоминичны и легкую дробь туфелек девочки по имени Николь. Стукнула калитка. Митя досчитал до тридцати, а затем, выбравшись из укрытия, выскользнул на улицу и последовал за соседкой и ее внучкой.