Куда только не посылал ее с заданиями Маркин!

А она выкладывалась на всю катушку, ни черта не боялась, перла в самое пекло, от безголовой смелости, так старалась заслужить признание Максима!

В редакции уж шепоток пошел: он что, ее угробить хочет? Может, Невельская чего с главного требует? Жениться?

Ах да, жениться!

Жениться Маркин не мог: находился в этом гражданском состоянии давно и прочно. Лена не первая и не последняя его любовница, это он разъяснил ей в первую же их памятную ночь, но смягчил:

— Зато самая любимая!

«Из какого количества?» — подумала Ленка тогда, раненная уколом ревности.

Позже выяснилось, что из обширного и разнообразного! Но…

Он ничего ей не обещал, расставив изначально возможные вопросы и ожидания по своим местам и указав Ленкино «конкретное» место. А она и не ждала, принимала как есть в своей любви слепой! И очень, очень, изо всех сил старалась работать, работать — только для него старалась, так ей хотелось, чтобы он признал ее равной себе в журналистском таланте!

Маркин хвалил, не без того, и указывал недостатки. И очень многому научил.

Чему бы не научил никто!

Не принято это среди их братии — учить! Я лучший, я здесь гений, мне все лавры. А вы все так, ни о чем, вам со мной не тягаться. Попробуйте дотянитесь, а я вам по рукам, по рукам! Конкуренция жесткая и злая!

А Маркин ее учил! И всерьез!

И цинизму в деле, и жесткости. Видеть истину там, где ее и не раскопаешь, и людей выщелкивать на счет «раз» — «два» не разрешается, нет у тебя второго шанса! И добывать факты, работать с источниками, и наработать себе эти источники и личные связи.

Всему.

Он Гений и вне досягаемости, ему было не жалко, с барского-то плеча.

Все сломалось в один момент! Не сломалось — изменилось!

Ленка вернулась из командировки другая. Совсем другая.

Они еле выбрались! Ситуация — вот все, просто все, конец! Столкнулись с боевиками там, где их по всем раскладам и разведданным — вот сто пудов! — быть не могло! Это в мирной жизни, не могло, а там!..

Как они выбрались?! Втроем — водитель, фотограф и она.

То ли молитва чья спасла, то ли чудо какое! Долго не могли поверить, что пронесло, лишь крепко задев! Всю дорогу до самой Москвы не разговаривали, не могли. Только Митька Фомин, фотограф, сказал ей тогда на дороге:

— Ленка, это тебе звонок от Бога, заканчивай жопу по-мужски подставлять и лезть в самое дерьмо! Не бабское это дело. И с Маркиным завязывай, угробит он тебя и не оценит никогда, пропадешь.

Маркин встречал ее в аэропорту, сграбастал с трапа самолета, увез на квартиру ту самую, снимаемую им из сексуального интереса. Два дня не отходил от Лены, был нежен, заботлив, мягок. А в ней что-то перевернулось, кончилось и возврату не подлежало. Закалилась она, как самая крепкая сталь!

И его забота только усугубляла эти перемены, выматывая необходимостью принимать! Ей не нужна была сейчас забота и нежность!

Лена взяла отпуск. Маркин сам настоял и купил ей дорогой тур в Италию. Она отсыпалась, как хорек в зимнюю спячку, гуляла, ездила на экскурсии по разным городам, плавала в море и ни о чем — вот ни о чем! — не думала. За три дня до окончания ее поездки прилетел Маркин.

Они провели эти три дня вместе, ни разу не заговорив о работе и не касаясь их отношений. Гуляли, обменивались впечатлениями, объедались великолепными блюдами, пили вино, подолгу плавали в море и почти не занимались любовью.

В Лене что-то безвозвратно изменилось, она пока не знала, да и не хотела знать что, а Максим понял, почувствовал и часто задерживал на ней задумчивый, печальный взгляд. Лена отворачивалась, встречаясь с этим его взглядом.

Вернувшись в Москву и в работу, обнаружила, что ее перестали посылать в опасные командировки, перекинули на острые социальные темы. Да и ладно, решила она.

И с жаром и интересом принялась за это направление. Социальные так социальные, тут тоже конь не валялся! Правда, «с жаром» — это громко сказано — заставляя и подпинывая себя к жизни.

Перегорело что-то, перегорело в золу!

И совсем по-другому Лена увидела Максима Маркина, неожиданно осознав, что бултыхается в этих отношениях вот уж три года, без намека на будущее, принимая и потакая его эгоистичному владению ею.

Именно владению! Как вещью, принадлежащей только хозяину.

Он ревновал, но старался не выказывать этого открыто и зорко следил, чтобы Ленка ни на кого не запала, особенно на его именитых друзей, с которыми знакомил ее в открытую и часто хвалясь заслугами Лены, под его руководством достигнутыми.

В постели он всегда ведущий, довольно жесткий, и эго, эго впереди планеты всей даже там.

Лена вдруг подумала: хорошо ли ей с ним было в сексе? Ну, так, без вранья?

И оказалось, что не очень.

Она в своей непомерной девичьей влюбленности не замечала его недостатков: самолюбования — вечной и неотъемлемой части его сущности, его привычки брать, что понравилось, по праву избранности.

Маркин был великолепный профи и жил этим. Он был хорош как образчик мужской сексуальной привлекательности, знал это и этим пользовался. Он мало чего боялся и нравился себе в своей смелости, он был известен, востребован и любил себя в собственной самости.

Больше он до такой степени не любил никого. Это нормально.

Ненормально, что она, здоровая, симпатичная, далеко не глупая и талантливая женщина, на три года затерялась в этом своем состоянии «раба любви»!

Лена спросила Маркина:

— Зачем ты посылал меня в самое взрывное пекло?

— Чтобы сделать из тебя классного профи, — спокойно ответил Маркин, — ты же хотела стать лучшей журналисткой. Ты ею стала. В тебе это внутри, дар, талант репортера, это твоя сущность. Тебя просто надо было натаскать, вот я и натаскивал.

— А ты не боялся за меня? Могли же запросто убить?

— Лен, ты сама это выбрала и, насколько я помню, рвалась! — посмотрев на нее непроницаемым жестким взглядом, разъяснил он. — Варилась бы в «глянце», у тебя и там получилось бы, и никаких тревог. Но тебе жгуче хотелось другого, и ты перла изо всех лопаток. Чем ты недовольна?

— Ничем, — безразлично ответила она.

— Лен, ты теперь в обойме и почешешь вперед. Пора перебираться на телевидение. С таким заделом, как у тебя, ты карьеру ведущего репортера за полгода сделаешь, и помогать не придется, подтолкну только немного для старта, — поделился он дальнейшими планами на ее счет.

— Я подумаю.

— Ты не будешь думать, — жестко отрезал Маркин. — Ты будешь делать так, как я скажу!

Лена промолчала. Он мало теперь что про нее понимал, а объяснять она не хотела.

Та Леночка Невельская, что любила его до визгу щенячьего, училась, шла за ним, ломилась в профессионализм, принимая любое его слово, решение, как «Отче наш», — та Леночка умерла.

Осталась там, на темной, холодной высокогорной дороге, где взял ее за горло пятерней, одетой в обрезанную перчатку, боевик, вонявший бараниной, луком, оружейной смазкой, табачным дымом, оторвал от земли, поднес к своему заросшему бородой до глазниц лицу и безразличным тоном объяснил:

— Тебя уже нет. Ты не просто «никто». Тебя уже нет. И я не о смерти.

Он не о смерти. Он о другом.

Лене уже не было страшно. Испугались они до ужаса, до ступора, когда поняли, что влряпались по полной! И потом, когда чудом вышедшие на них спецназовцы начали стрелять, а они лежали втроем на мокрой дороге, ожидая попадания пули, в длящейся и длящейся перестрелке с двух обочин. Тогда было страшно, животно, ужасно страшно, потому что в этом была надежда на жизнь!

Но когда ее держал за горло боевик — нет! Лена абсолютно четко знала, что он говорит правду, ее «уже нет», безысходно. И уже находилась в этом «нет»!

И никакая двухдневная забота и нежность, проявленная Маркиным первый раз за три года, и никакая Италия и трехдневный побег от реальности, и оберегание ее в социальных, пусть и не безопасных темах, но не до смертельного риска, и никакие планы ее продвижения уже ничего не могли изменить и не имели никакого значения.

Так сложилось, что Елена Невельская стала мудрее Максима Маркина на жизнь, теперь ясно понимая, что не любила по-настоящему, очаровывалась мужественностью, известностью, кумирила по-девчоночьи, преклонялась, желая достичь таких же вершин в глупом стремлении к известности и значимости.

Не любила и никогда не была с ним открытой, зажималась под гнетом пьедестала его авторитета. Не любила, не была любима, не испытывала счастья в постели.

Максим Маркин сам, в своем самолюбовании учителя, убил в ней девочку Лену, боготворившую его. Эту женщину, Елену Невельскую, которой она стала без его помощи, Маркину не потянуть.

Пороху не хватит!

Она сильнее, интереснее его как личность, как человек, как журналист, потому что многое сохранила в сердце, не затопленном холодным цинизмом.

Точка.

Лена сделала огромный материал на два выпуска газеты о беспризорниках, детских домах, интернатах, системе опеки и социальной защиты детей, разворошив улей пчелиный. Шороху на полстраны навела!

Но по опыту знала — до фонаря!

Пошумят месяцок, максимум два, пару-тройку и без того ненужных чиновников снимут, громко оповестив о «принятых мерах», отрапортуют и останутся при своих!

И все это ей осто-хре-не-ло!

Она перегорела, осознавая бесполезность своих рвений и укольную ненужность разоблачений. По большому счету, без серьезной поддержки государства в той области, про которую ты пишешь, все, что там про гражданскую позицию и долг журналиста, сплошное балабольство, по сути направленное лишь на личную известность и имидж смелого журналиста. Единицы настоящих журналистов, истинных, чье слово слышат и боятся. Она такой быть не хотела. Уже не хотела.