В воскресенье вечером Ульрих опять зашел в комнату с листочком и прочитал:

— Твоя мама просила тебе передать, что завтра утром в восемь ты должна быть у нее как штык, или ты ей больше не дочь. И имеешь ли ты хоть малейшее представление о том, что ей сейчас приходится переживать по твоей милости. Если ей еще раз придется рассказывать по телефону о твоей безнравственной и трусливой выходке, она попадет в больницу с сердечным приступом.

— Хорошо, — вставила Чарли. — По-моему, там ей и место.

— Самое меньшее, что ты можешь сделать, это сама подойти к телефону и объяснить свое поведение, говорит твоя мама, — продолжил Ульрих.

— О, черт! — воскликнула я.

— Ты не обязана туда ходить, — заверила меня Чарли. — Она побушует и успокоится.

— Но ты ее не знаешь. Она это серьезно. Я не смогу больше никогда показаться ей на глаза.

— Ну и что? В худшем случае она лишит тебя наследства, и тогда ты не получить ни одного глиняного леопарда. О-о-ох, какая жалость!

— Но она права. Я действительно веду себя трусливо.

— Я так не думаю, — философски произнесла Чарли. — По-моему, ты очень даже смелая. Написать все эти письма, а потом остаться в живых…

— Но как раз этого она делать не собиралась, — заметил Ульрих. — Боже, Чарли, ну сколько раз мне тебе еще объяснять?

— А вот и нет, — твердо сказала Чарли. — Вы недооцениваете роль подсознания! Оно сильнее нас. И Герри подсознательно хотела жить! Ее внутреннее «я» жаждало скандала, каких-то действий. Подсознательно Герри тошнило от всей этой вежливой лживой псевдожизни.

— Отлично. А теперь мне приходится все это расхлебывать. Я ненавижу свое подсознание.

Но, может быть, Чарли и была права: потому что, хотя в тот момент мне больше всего на свете хотелось забиться в дальний угол дивана, на следующее утро мое подсознание разбудило меня рано и выдернуло из постели. Видимо, оно на самом деле жаждало скандала.

Ровно в восемь я позвонила в дверь квартиры своих родителей.

Дверь мне открыл папа. Выглядел он усталым и немного старше, чем обычно.

— Привет, папа, — поздоровалась я.

— Привет, Герри. — Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он также не сделал ни единой попытки обнять или поцеловать меня, как обычно. — Твоя мама на кухне.

— Знаешь, сейчас перед тобой стою вовсе не я, — сказала я, — а мое подсознание.

Никаких эмоций на его лице не отразилось.

— Твоя мама не хочет тебя видеть. Она уже получила цветы. От тети Хульды.

— О. Я думала, вы сказали тете Хульде, что я себя… что я не… Мне уйти?

— Не смей! — крикнула из кухни мама. — Пусть войдет!

— Входи, — произнес папа.

— Тети Хульды в выходные не было дома, — крикнула мама из кухни. — И я передала все ее домработнице. Я просила ее уничтожить твое письмо. Но эта польская гадина притворилась, что меня не поняла…

— Мне очень жаль, — проговорила я. Та часть моей личности, которая предположительно нарывалась на скандал, снова отползла на задний план. И вот я стояла перед мамой, готовая на компромисс, как всегда.

— Ах, молчи! Сейчас ты позвонишь тете Хульде и лично объяснишь все ей, ты меня поняла? Номер лежит около телефона.

Мой папа с каменным лицом принес стул из столовой, поставил его рядом с аппаратом и исчез в гостиной.

Я набрала номер тети Хульды.

— Беркштфлукманскижов, — сказал кто-то на другом конце провода. Судя по неудобоваримому и абсолютно бессмысленному сочетанию произнесенных букв, в которых смутно угадывалась фамилия моей тети, мне ответила домработница.

— Это Герри Талер, внучатая племянница фрау Флугманн. Скажите, она дома? — Было еще раннее утро, а мне уже до смерти хотелось водки. По нелепому стечению обстоятельств все алкогольные напитки находились в кухне, где также находилась моя мама. Скорее всего, она прижала ухо к двери и слушала, чтобы проконтролировать, все ли я сделаю так, как мне велели.

— Да, я слушаю. — Это уже был приятный молодой голос моей тети.

Я кашлянула:

— Это Герри.

— Герри?

— Герри, младшая дочь твоей племянницы Доротеи.

— Доротеи?

Я вздохнула:

— Герри, у которой на совести мейсенский фарфор, тетя Хульда.

— Ах, эта Герри! Спасибо за милое и оригинальное письмо, душенька. Но я думала, что ты уже свела счеты с жизнью. Наверное, я что-то пропустила и недопоняла. Как глупо, а я уже послала твоей матери цветы.

— Да, знаю, большое спасибо. Э-э… в общем, я все еще жива, и я хотела тебе сказать, что… в общем, моя мама, она очень… Она хотела бы… Из всех сестер она самая…

— Немедленно прекрати это, — прошипела мама из-за кухонной двери. Я замолчала.

— Ну, конечно, ты жива, иначе ты вряд ли могла бы мне позвонить, так ведь, душенька? — Тетя Хульда сделала паузу. Я услышала, как она зажигает одну из своих сигарилл. — Ну, и как ты собираешься это сделать? Теперь, когда все знают, что у тебя на уме, будет трудновато, тебе так не кажется?

— Я… ну, я хотела принять снотворное, — ответила я. — Все было точно рассчитано. У меня было тридцать пять таблеток. Но все эти таблетки в силу обстоятельств, рассказ о которых займет слишком много времени, я потеряла.

— Потеряла?

— Горничная все их засосала в пылесос.

— Ах, вот как, понимаю, душенька. Все, конечно, пошло совсем не так, как ты задумывала, — произнесла тетя Хульда. — А ты не могла быстренько придумать какой-нибудь другой способ?

— Нет.

— Ну да, ну да. Все это так неаппетитно. И когда нужна какая-то там жалкая поганка, вечно ее не найти. — Неужели тетя Хульда только что хихикнула? — А ты собираешься попробовать еще раз, душенька?

Я и сама не знала ответа на этот вопрос. Хотела ли я еще раз попробовать?

— Ну, извинись же, наконец, — прошипела мама из-за кухонной двери.

— Извини меня, пожалуйста, тетя Хульда, — пробормотала я.

— Это за что же, душенька?

— Ну, что я… что ты… получила это письмо, — запинаясь, произнесла я.

— Да что ты, душенька! Это была такая замечательная встряска. И спасибо тебе большое за книги. Я, честно говоря, такие книги не читаю…

— Ну, конечно, — сказала я с горечью. Все ведь читают только Кафку и Томаса Манна.

— …А вот картинки мне очень понравились. Как, например, вот эта — женщина наклонилась в своем белом халатике, очень ловко. А здесь вот у молодого человека просто потрясающая грудная клетка. А какой суровый у него взгляд! Здорово. Думаю, сейчас я немного почитаю эти бульварные романы. Ариведерчи, душенька.

— Э-э… нуда, ариведерчи, тетя Хульда.

— Что, уже все? — крикнула моя мама из кухни. — Ну, что она сказала?

— Передавала привет. Можно мне теперь уйти?

— Ни в коем случае, — отрезала мама. — Будешь сидеть тут целый день и отвечать на звонки. Ты сама заварила эту кашу, и будет справедливо, если ты же ее и будешь расхлебывать.

— Почему бы тебе просто не включить автоответчик? — предложила я.

— Потому что от этого будет только хуже, — произнесла мама. — Тогда мне придется всем перезванивать… Нет-нет, ты сама лично объяснишь людям по телефону, что все это было большим недоразумением и что я никакого отношения к этому не имею.

— Ты имеешь в виду недоразумение… в смысле… э-э…

— В смысле… Не смей, черт тебя подери! — крикнула моя мама. — Ведь из-за этого может пострадать моя репутация.

Итак, я поудобнее устроилась на стуле, от души надеясь, что телефон просто-напросто не позвонит. Но, к сожалению, зазвонил он довольно скоро. Первой оказалась фрау Колер, мать Клауса Колера.

— Я сразу так и подумала, что это неудачная шутка, — заявила она, когда узнала меня. — У тебя всегда было очень своеобразное чувство юмора.

— Извинись! — прошипела моя мама из-за двери.

— Извините, — сказала я.

— Извиняться ты должна перед Клаусом, — проговорила фрау Колер. — Как ты растоптала его чувства! К сожалению, у тебя своего сына никогда не будет, а иначе рано или поздно ты бы узнала, как больно бывает матери, когда на ее глазах у ее сына из груди вырывают сердце… Когда его лишают иллюзий насчет того, что в мире все бывает по справедливости!

— Но я же написала вам, как все было, фрау Колер! На самом деле это Клаус лишил меня иллюзий!

— Моя дорогая девочка, — сказала фрау Колер, хотя было совершенно ясно, что я ей ни капельки не нравлюсь. — Как ты ни юли, а все равно в твоей биографии останется позорное пятно, потому что ты договорилась идти на выпускной бал сразу с двумя мальчиками. Но я всегда предупреждала Доротею: маленькие вертихвостки, которые рано созревают, потом долго не выходят замуж.

Ну да! А вонючие ковырялыцики в носу не сегодня-завтра станут кинозвездами! Я никогда не была вертихвосткой! И уж точно не относилась к разряду тех, кто рано созрел. В шестнадцать я все еще не знала, как пользоваться тампонами. Но зачем сообщать об этом фрау Колер?

— Извинись! — снова прошипела мама из-за двери.

— Еще раз извините, — произнесла я и положила трубку. — А почему фрау Колер уверена, что у меня не будет детей, мама? Она тоже думает, что я лесбиянка?

— Чтобы завести детей, нужен мужчина. А после того, что ты сделала, жениться на тебе никто не захочет. По крайней мере, уж точно не захотят те, у кого функционирует хотя бы половина из восьми органов чувств. Представляешь, как радуется Клаус, что сия чаша его миновала! Ах, я готова сквозь землю от стыда провалиться!

Восемь чувств? У Клауса Колера было восемь чувств? Зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, испускание вони, ковыряние в носу — а какое восьмое чувство?

Следующей позвонила моя тетя Алекса:

— Ну-ну, Герри, детка, ты дома? А я думала, твоя мать больше никогда тебя на порог не пустит!