Через двадцать минут были готовы. Валентина, одетая в темное, – в длинном, до щиколотки, пальто и в черном вдовьем платке на голове, повязанном низко, почти по глаза. На ногах – резиновые сапоги. Из-под пальто – черная суконная прямая юбка.

Валентина осторожно и тревожно разглядывала Рину, потом пошла в свою комнату и вышла, держа в руке черную косынку из плотного шелка:

– Надень, Иришка. Так положено.

Спорить не стала – покорно кивнула и кое-как повязала платок.

Головные уборы она не носила, уверенно считая, что никакие шапки, шляпки и тем более платки ей не идут. В крайнем случае – капюшоны. Да и их накидывала редко, уж совсем в случае непогоды или после укладки.

Да и волосы ее были такими густыми, что заменяли любую шапку.

Вот с чем точно повезло – так это с волосами. Маргошка, вечно мучившаяся со своими «тремя перьями в шесть рядов», по ее же словам, глядя на Рину, вздыхала:

– Эх, подруга! Ну поделилась бы, а? Зачем тебе столько?

– Бери! – смеялась Рина. – Для тебя точно не жалко!

Но платок, как ни странно, ее не испортил – черный всегда был ее цвет, и, убрав буйные кудри, Рина с удивлением отметила, что гладкие волосы ей бы тоже пошли.

Запирая дом, Валентина глянула на Ринины ноги.

– Нет, девочка, – покачала она головой, – так не пойдет. Ботиночки твои не для нашей погоды. Промокнешь тут же. – Валентина повернула ключ в замке, вернулась в сени и вышла, держа резиновые сапоги и шерстяные носки. – Надевай! – приказала она.

Рина посмотрела на свои ботильоны, потом на предложенные сапоги.

– Ничего, не промокну. Это хорошая обувь, не из дешевых. Я в ней много раз в дождь попадала.

Но Валентина решительно и строго перебила ее:

– Надевай! И не спорь! Промокнешь в своей недешевой, я знаю, что говорю. Там, на кладбище, грязь непролазная! Да и наверняка развезло после дождя. А дожди шли неделю.

Рина подчинилась – натянула носки и влезла в сапоги. Шли по деревне, и она с интересом поглядывала по сторонам.

– За Нинкой зайдем, – сказала Валентина и шагнула к зеленой калитке. – Нинка, Нин! – крикнула она, и на пороге появилась полная женщина в стеганой куртке с капюшоном и, надевая на голову черный платок, крикнула:

– Иду, Валя, иду!

Валентина представила Рину:

– Дочка Санечкина. Знакомьтесь.

Нина протянула Рине крупную широкую руку:

– Нина Василенкова я.

– Очень приятно, – кивнула Рина.

На соседке были надеты высокие черные резиновые сапоги. «Видно, Валентина правда знает, что говорит, – подумала Рина. – Им, местным, виднее». Кстати, в носках и сапогах было тепло и уютно. Шагая по разбитой колдобистой дороге, Рина представила, как бы она сейчас мучилась в своих моднейших итальянских сапожках на каблуке. И вправду ноги переломаешь, да и лужи. Кругом сплошные лужи. Осень. Деревня. Дороги – как сто лет назад, как описывали классики.

Деревня была довольно большой – на единственной улице друг напротив друга стояли дома – пятнадцать дворов справа, столько же слева. Они были похожи друг на друга, как близнецы-братья: покрашенные в коричневый крыши, темно-зеленые или коричневые фасады с тремя окнами. Палисадники с почти отцветшими астрами, самыми поздними из цветов. Уже пожухлая и пожелтевшая трава, почти облетевшие деревья, на которых кое-где висели неснятые бурые яблоки.

За околицей лавочки, потемневшие от времени и осенних дождей. Вот только дым из труб шел не из каждого дома – в некоторых и вовсе окна были заколочены крест-накрест.

Валентина перехватила ее взгляд:

– Разъезжается молодежь. Ну и правильно, что здесь делать? Совхоз развалили, работы нет. Санаторий закрыли – нерентабельно, видите ли, далеко от центра и вообще. А раньше пол-Союза сюда приезжало, на нашу водичку. И помогало ведь, а? Старики поумирали, а продать эти домишки невозможно – кому нужна дача за тридевять земель, полсуток из столицы добираться.

– Нет, летом тут у нас красота! – улыбнулась Валентина.

– И летом красота, и зимой, – поправила Нина подругу.

– Только осенью тоска. А где осенью не тоска? – улыбнулась Валентина.

Рина кивнула, но в душе не согласилась. Нет, конечно же, октябрь не самый лучший месяц в году. Уже подступают вполне ощутимые холода, начинаются дожди. Особенно в конце месяца – осень готовит к зиме. Нет, бывают и теплые октябри – Рина их помнила. И все-таки в городе не так тоскливо и уж, конечно же, чище. Темные мокрые заборы, черные деревья. Темный печальный лес и желтое поле. «Нет уж, ваши красоты не для меня! Да и в избе, если честно, не так уж приятно. – Она поежилась, вспомнив утреннюю зябкость и нежелание вылезать из-под одеяла. – И без горячего душа. Ох, скорее бы домой! В теплую, даже жаркую, квартиру да под горячую воду. В Москве в октябре уже топят».

Сапоги вязли в чмокающей грязи и становились все тяжелее.

Когда они подошли к остановке, закапал мелкий, унылый дождь. Женщины выглядывали на дорогу, с тревогой ожидая автобус. Нина успокаивала подругу:

– Не бойся, Вальк! Туда еще никто не опаздывал.

Рина отвернулась – да уж, смешно.

Наконец показался автобусик – кривенький, скособоченный. Женщины встрепенулись и облегченно выдохнули – ну слава богу! Автобусик резко затормозил, остановился, фыркнул темным, вонючим дымом, крякнул и со скрипом открыл двери. Народу там было негусто: несколько бабок в старых прорезиненных, похожих на плащ-палатки плащах, дед в телогрейке и притулившийся к влажному, запотевшему окну парень в грязной спецовке.

Уселись на заднее сиденье и наконец успокоились – успеваем. Рина поморщилась от резкого запаха табака, мокрой одежды и перегара. Автобусик трясся на ухабах, припадал, как калека, нервно подскакивал на кочках и колдобинах, шофер громко матерился и дымил вонючей цыгаркой – весь дым шел в салон.

Рину укачало и замутило. Слава богу, вышли на первой остановке.

– Больница, – объявил шофер и резко затормозил.

Старушки засуетились. Вслед за Валентиной, Ниной и Риной вылезли две старухи и дед в телогрейке. Гуськом, друг за дружкой, по узкой тропке процессия дружно почапала к одинокому бледно-желтому двухэтажному зданию больницы.

– Успели, слава богу, – повторяла Валентина.

«Нервничает, – подумала Рина. – А вот я почему-то спокойна».

Обошли здание и вошли с черного хода.

– Здесь морг, – коротко бросила Валентина и сжала бледные губы.

У дверей стояли три мужика и четыре женщины в черных повязках.

– Наши, – прокомментировала Нина.

Мужики жали вдове руку, женщины шмыгали носами и неловко утешали:

– Отмучился, Валь, теперь ему хорошо.

Валентина хмурилась, ничего на соболезнования не отвечала, с тревогой смотрела на дверь морга, но войти не решалась.

Тут дверь открылась, и из нее выглянула молодая женщина в несвежем белом халате.

– Кто тут к Корсакову? – хмуро спросила она и, увидев оживившийся народ, добавила: – Ну и чего ждем?

Первыми, неловко толкаясь, прошли мужики. За ними подались женщины. Только Валентина не двигалась и все стояла в стороне, словно боясь войти. Нина взяла ее за руку и обернулась к Рине.

– И вправду, пойдем, – позвала она.

Это была маленькая, метров двенадцати, не больше, комната, украшенная пластиковыми, немного поблекшими цветами. Такие кладут на могилы. Вдоль стены стояли простые струганые деревянные скамейки. Посредине комнатки на четырех табуретках стоял узкий гроб, обтянутый красным сатином с черными бантами.

В гробу лежал Ринин отец.

На скольких похоронах ей приходилось присутствовать – не перечесть! Коллеги, родня, знакомые. Одноклассники. Да, уже и из их класса ушло два человека. Она бывала на разных похоронах – богатых и бедных. Повидала и разные ритуальные принадлежности, от обычных и привычных до дорогущих, эксклюзивных, рассчитанных на очень крутых и богатых. Да и поминки случались разные – и в маленьких квартирках, и в дорогих ресторанах – как говорится, по статусу. По Сеньке и шапка. Хотя кому это надо? Понятно – родне. Статус было принято соблюдать и здесь, в месте скорбном.

Но сейчас, в этой нищей поселковой больничке, почти за пятьсот верст от Москвы, в этой крошечной, убогой комнатушке местного морга в дешевом и пошлом гробу лежал ее отец. Ее папа, которого она когда-то очень любила. Нет, почему когда-то? Она любила его всегда. Просто с годами… Просто с годами перестала так остро, как в детстве, в нем нуждаться – и все! Собственно, как и все дети. А любовь ее не исчезла, никуда не делась. Просто отступила. Ну и обида осталась, увы. Взрослая девочка, а все туда же – обида.

Женщины, включая подружку Нину, приглушенно заголосили. Только Валентина, крепко сжав сухой, бледный, почти бесцветный рот, по-прежнему молчала. Глаза ее были безжизненными, пустыми. И смотрела она в глубь себя, в прошлую жизнь.

Прощальных речей не было – простой деревенский люд, с опаской и интересом поглядывая на столичную и уж точно важную птицу, дочь покойника, робел.

– Прощайтесь, – тихо подсказала сотрудница морга. – Пора.

Женщины разом, как по команде, замолчали. Мужчины, неловко мнущие в руках кепки, по одному стали подходить к гробу.

Слова прощания были скупыми и одинаковыми:

– Прощай, Андреич! Прощай, брат! Покойся с богом. Хорошим ты был человеком.

Валентина, словно окаменев, стояла чуть в отдалении, выпрямив спину и приподняв подбородок.

Рина посмотрела на нее и растерялась – все уже попрощались, мужики, опустив головы, со скорбными лицами, жались к стене, выкрашенной в темно-зеленый, назойливый, мрачный цвет. Женщины переглядывались и перешептывались и тоже, видимо, ждали от Валентины каких-то действий.

– Валь! – шепнула ей Нина. – Да отомри ты! Давай, подруга. – И она чуть подтолкнула ее вперед. – Пора.

Валентина вздрогнула, с удивлением посмотрела на Нину и шагнула к гробу, все так же молча, внимательно разглядывая застывшее мраморно-белое лицо мужа. Вглядывалась в него, как будто только сейчас, в эту минуту, начиная понимать, что видит его в последний раз. Казалось, ей хотелось запомнить навсегда эти минуты и его лицо, и руки, которые она осторожно, словно боясь разбудить его, потревожить, гладила, как мать гладит спящего ребенка. Она по-прежнему не проронила ни одной слезинки, только стала еще бледнее. И наконец разомкнула сжатые губы, наклонилась к нему и совсем неслышно, ему одному, что-то зашептала.