По комнате пронесся тихий вздох.

Краем уха Рина услышала, как одна из женщин тихо сказала другой:

– Ну, слава богу, отмерла. А то я уж думала рядом ее положим.

Валентина все шептала что-то, и вдруг ее губы слегка, еле заметно, дрогнули, и она улыбнулась. Она разговаривала с покойным мужем, по-прежнему гладила его по застывшему лицу и рукам, сложенным крест-накрест поверх голубого атласного покрывала.

Рина уловила ее последнюю фразу:

– Ну все, Санечка. Все, мой родной. Теперь до встречи. – Она выпрямилась и коротко глянула на Рину: – Теперь ты, Иришка. Давай прощайся с отцом. – И с такой же прямой и ровной, молодой спиной, сделала шаг назад.

Рина беспомощно оглянулась, словно ища поддержки и подошла к гробу.

Она смотрела на отца и не узнавала. Пять лет она не видела его. Не так уж много, но и не мало. Густые и темные волосы его заметно поредели и побелели. Поседели и брови – широкие, ровные. Лицо отца было изможденным, худым, с остро очерченными скулами. Но оно было спокойным. «Отмучился», – вспомнила она слова одной из соседок.

Рина погладила его по рукам и прошептала:

– Пока, пап. И прости меня. За все. Пожалуйста.

Она судорожно сглотнула вязкую слюну, наполнившую рот, и отошла к стене, холодной и гладкой, будто покрытой тонкой коркой льда.

Народ засуетился, снова загомонил, и мужчины, легко подняв гроб, понесли его к выходу. Гроб чуть дрогнул, качнулся и наклонился. Мужики испугано и коротко матернулись.

Нина прикрикнула на них, и, толкаясь, все наконец вышли на улицу. Напротив морга стоял старый ободранный «пазик», возле которого со скучающим видом нервно курил парень с загорелым лицом и невыносимо синими глазами.

– Чё так долго? – недовольно спросил он.

– Пашка! Да подмогни лучше, деятель! – прикрикнул на шофера один из мужиков, втаскивающих гроб в автобус. – Ишь, разговорился! Недоволен он, мать твою, «долго»!

Пашка, бросив на землю сигарету, беспрекословно послушался старшего.

– А чё, сказать нельзя? – обиженно пробурчал он.

На него посмотрели с презрением.

– А сам? Не дотумкал? В тюряге, что ли, мозги отбили?

Пашка покраснел, нахмурился и явно обиделся уже всерьез, но ничего не ответил и, крякнув, стал помогать.

Наконец, натужно скрипя, автобусик-катафалк с ревом тронулся с места.

Валентина сидела возле гроба и смотрела перед собой.

Женщины тихо заговорили, исподтишка поглядывая на Рину.

Та смотрела в окно.

Снова закрапал дождь, и потемнело без того мрачное небо, водитель Пашка матернулся:

– Опять развезет! Проедем, мужики? – громко спросил он, ища поддержку.

– Проедем, не впервой, – коротко ответили ему.

По шоссе ехали минут двадцать и наконец свернули на проселочную дорогу, разбитую и окончательно размокшую.

Пашка негромко, но зло матерился, а мужики с тревогой посматривали в окна.

– А Пашка-то прав, застрянем как пить дать! – наконец подал голос один из них.

– Неделю дожди поливали, ясное дело, не повезло, – поддержал другой

«Да уж, – подумала Рина. – Про везение в этой ситуации как-то не очень уместно». Теперь, припав к запотевшим окнам, замолчали и женщины – всем стало тревожно. Но с угрожающим ревом автобусик как-то двигался, буксовал, попадая колесом в вязкую глину, отчаянно боролся с ней и все же вырывался и, кряхтя и постанывая, плелся дальше.

Валентина в разговорах не участвовала и беспокойства не проявляла – казалось, ей все равно, она была не здесь и не с ними. Только вздрагивала, когда «пазик» резко подпрыгивал на ухабах и кочках, хмурила брови и придерживала крышку гроба.

Все это: эти люди, и раскисшая деревенская дорога, и убогий случайный катафалк, и чужая нелюдимая женщина, переживающая самое страшное горе, – никак не вязалось с Рининым отцом, красавцем и умницей. «Все чужое и непонятное, – думала она. – Хотя все правильно. И сам давно стал чужим».

Она отвыкла от него. Вот, наверное, поэтому у нее сейчас такое странное состояние – она еще не поняла, не осознала, что хоронит отца. Поэтому ей не так больно. Ей стыдно, неловко – но это так. Стыдно за то, что так и не смогла понять и принять его выбор, его новую жизнь. Что до конца не простила. Что отодвинула его от себя. Почему? Да так было легче, всегда легче отстраниться, чем понять и принять. Завтра она уедет и попрощается с этими людьми навсегда. Они живут в разных мирах. Они, эти люди, совсем неплохие! И даже, скорее всего, хорошие. Только у них с Риной слишком разные жизни.

Автобусик резко затормозил, фыркнул и резко остановился.

Мужики облегченно выдохнули – добрались с божьей помощью, не застряли. Женщины заворчали в адрес шофера:

– Эй, специалист! Не картошку везешь, людей!

Синеглазый Пашка обидчиво хмыкнул:

– Ага, довез вас, как в лучших домах, а вы, тетки?

Дождь усиливался, и народ тревожно поглядывал на темно-серое небо. Кряхтя и охая, выбирались из «пазика».

Рина подняла воротник куртки, поглубже натянула капюшон, поежилась, сунула озябшие руки в карманы и огляделась. Деревенское кладбище огорожено не было – да и зачем? Стояло оно на холмистой опушке густого темного леса, в отдалении от дороги и деревни, и вряд ли нашлись бы желающие прогуляться здесь вечерком. Все вокруг пестрело венками с выцветшими пластиковыми цветами, пожухлыми мокрыми красными и черными траурными лентами с расплывшимися золотыми и серебряными буквами.

Из деревянной сторожки вышел мужик в огромном ватнике и резиновых, по колено, сапогах – кажется, они назывались рыбацкими – и, зычно сплюнув, вразвалочку направился к ним.

Неспешно стрельнул папиросу у мужиков, обстоятельно закурил, что-то сказал и пошел обратно в сторожку.

Мужики оживились, подняли гроб и осторожно, стараясь обойти глубокие лужи и ухабы, понесли его к воротам.

Женщины засеменили следом.

Валентина шла под руку с Ниной, Рина за ними. Одна.

Кладбищенский сторож, он же могильщик, махнул траурной процессии – дескать, давай поспешай, и быстро пошел вперед.

Все двинулись за ним по узкой и мокрой тропинке. Шли осторожно, боясь поскользнуться на рыжей расквашенной глине. Тропинка петляла между могил, заброшенных и ухоженных, уходила вверх, по холму. Мужики недовольно бурчали и раздраженно поглядывали на сторожа.

Но вот они поднялись и увидели свежую, только что вырытую могилу.

Мужчины с облегчением опустили гроб на четыре крепких и широких чурбака. Оттирая пот и потирая затекшие руки, немедленно закурили. Женщины сгрудились отдельно и тут же зашептались.

Рина уловила, что обсуждают они «удачное и хорошее» место, повторяя, что отцу повезло.

Рина огляделась. Да, фраза эта выглядела неловко и даже смешно, но, если честно, место действительно было удачным: самая высокая точна погоста с прекрасным видом на лес и речку. Справа росли две сосны, ровные, прямые, с красноватыми стволами и высокой, густой, уходящей в небо, раскидистой голубоватой кроной. Слева – широченный дуб с почти опавшими листьями.

Сбоку, чуть в отдалении, высоченная старая рябина, густо усыпанная гроздьями спелых и алых ягод.

Все замолчали, прислушиваясь к тишине.

Неожиданно, громко и зычно каркнув, взлетела с рябины огромная пегая ворона, и все словно очнулись, вспомнили, зачем они здесь, в этом невозможно красивом и скорбном месте.

– Открывать будем, хозяйка? – хмуро спросил сторож, обращаясь к Валентине.

– Нет, – коротко отозвалась она. И тихо добавила: – Попрощались уже.

Мужик обрадованно заметил:

– Ну и правильно. Быстрее освободитесь и выпьете за упокой.

Сторож кинул мужикам конец веревки, и, подцепив гроб, они стали медленно и аккуратно опускать его в вырытую яму.

Потом все подошли к краю могилы, и сторож начал быстро и ловко орудовать лопатой. Через пару минут гроба было не видно.

Плюнув на красные, похожие на клешни ладони, сторож старательно, совсем по-хозяйски начал сооружать подобие холмика, любовно приглаживая землю боком лопаты в тяжелой, налипшей глине.

– Ложите венки, – коротко приказал он и закурил, облокотившись на черенок.

Мужики аккуратно и бережно устанавливали венки, женщины раскладывали нехитрые садовые букеты.

– Ну, закончили, что ли? – через некоторое время поинтересовался сторож.

Валентина укоризненно взглянула на него и принялась расправлять ленты на венках и поправлять цветы. Закончив, отошла на пару шагов и оглядела могилу.

– Идите, – не оборачиваясь сказала она. – Я догоню.

Народ с нескрываемым облегчением двинулся в путь.

Рина стояла в растерянности. Подойти к Валентине? Еще раз попрощаться с отцом? Или просто подождать ее и взять под руку?

Валентина еще раз поправила ленту на венке, обернулась, увидела Рину.

– Ну что? Как тебе место? Хорошее, правда? Молодец Толик – не обманул, хоть и пьянь конченая. Хорошо здесь будет Санечке. Спокойно.

Совсем рядом чирикнула птица. Рина подняла голову: серо-голубая красавица с перламутровым отливом на крыльях, склонив гладкую голову, внимательно разглядывала ее черными глазками-бусинками.

– Сойка, – улыбнулась Валентина.

«А место и вправду, хорошее, благостное, что ли? – подумала Рина. – Тихое, живописное. Спокойное. Глупость, конечно. Какая покойнику разница, где лежать? Наверное, здесь дело в родственниках – это им спокойнее, если место хорошее».

Перед глазами мелькнула картинка московских скорбных мест – города мертвецов. Могила на могиле, памятник на памятнике. Наползают друг на друга, теснятся, словно усопшие хотят спихнуть случайного, незнакомого соседа. Бесконечный гул от Кольцевой дороги, черные стаи вопящих, застилающих небо, ворон, совсем как в фильмах ужасов. От их злобных и яростных криков Рине всегда становилось не по себе.

А здесь – сойка! Синебокая, блестящая, неимоверная красотка сойка. И лес, и речка. И сосны с рябиной, и дуб. Валентина права – тишина и покой, благодать. И кстати, если задуматься… Нет, глупость, конечно! И все же… И она бы, может, хотела бы здесь найти последний покой. О господи, какие дурацкие мысли лезут в голову! Рано думать о вечном, рано. Подумаем еще о насущном.