Митька, Маргошкин сын, был в порядке: окончил Бауманку, хорошо зарабатывал, удачно женился и родил двоих детей.

Встречались они на кладбище раз в год, на годовщину Маргошкиной смерти. Слава богу, Игорю хватало ума не брать с собой новую жену. Молча стояли у ухоженной могилы, Рина раскладывала цветы и смотрела Маргошке в глаза: «Видишь, родная, у нас все хорошо. И у Митьки, слава богу, и у Игоря. Да и у меня… Ничего, все слава богу».

Молча шли обратно. Наскоро прощались у выхода, почему-то смущались, и она, и Игорь. Прощались до следующего года. Игорь приобнимал ее и смущенно отводил взгляд. Со взрослым Митькой прощались за руку. В эти моменты Рина вспоминала, как подмывала его, обкаканного младенца, под краном.

Когда становилось совсем тухло, она ехала к Маргошке одна. Как-то приехала в декабре, днем. Что-то было совсем нестерпимо тошно и одиноко. Поговорила с подругой, положила ей остро пахнувшие еловые ветки: «С Новым годом, родная!» – и медленно побрела к выходу. Было уже почти темно, наступили торопливые декабрьские сумерки, и Рине стало не по себе. Снега совсем было мало, и был он жесткий, осевший, слежавшийся. Над головой громко прокаркала стая огромных ворон. Они пролетели так низко, что Рина втянула голову. Птиц она не любила и побаивалась и их жадных клювов, и острых когтей. Потом воцарилась невыносимая, давящая, гулкая тишина, стало совсем страшно. Из темноты выглядывали памятники, темнели мокрые, озябшие деревья. Рина поежилась и бросилась к выходу. Куда поперлась на ночь глядя, дура? Кто едет на кладбище в темноту да в одиночку? Почти бежала до выхода, выскочила за ворота и только там выдохнула.

Дома выпила две рюмки водки и, заливаясь пьяными слезами, рухнула на диван.

«Маргошка. Молодая, красивая, умная. Успешная и счастливая: чудесный муж, прекрасный сын. И вот так… Как ты там, подруга?»

Никого и никогда ближе Маргошки у Рины не было. Только ей Рина могла рассказать все. Абсолютно все, без утайки. Про свою веселую мать, быстро забывшую об оставшейся в одиночестве дочери. Про отца, уехавшего в глушь и появлявшегося в лучшем случае раз в полгода. Про свои романы и про своих мужчин, оказавшихся никчемными слабаками и трусами. Про свои страдания и страхи, тоску и переживания. Да про все. И ничего, ничего было не стыдно.

Как Маргошка умела слушать! Слушать и слышать. Как тонко, иронично, отзывалась обо всем, с долей здорового цинизма, который снимал пафос с Рининых страданий. И тут же отпускало, отступало и отлетало. Чудеса. И, горько всхлипнув последний раз, Рина начинала давиться смехом и махать на подругу рукой:

– Да хватит тебе, у меня тут горе, а ты…

– Горе, ага! Чтоб это было твое последнее горе, родная.

Увы, не последнее. И не самое страшное. Самое страшное было тогда, когда заболела Маргошка.

Как она держалась, господи! Бледная до синевы, исхудавшая и обессилевшая, уже почти неходячая, лысая от химии, она продолжала шутить и смеяться, поддерживать всех.

Только однажды она расплакалась.

– Ринка, о себе не думаю, честно. Со мной все понятно. И веришь, я это уже приняла. Но вот Митька и Игорь… Нет, я тоже все понимаю. Митька уже, слава богу, не маленький. А Игорь… Игорь, конечно, тоже. В смысле, переживет. Устроит свою жизнь, во вдовцах не задержится. Хороший ведь мужик, таких мало. Подберут без задержки. И все-таки… Жалко мне их, бедные мои, бедные парни! Пока придут в себя…

Рина держалась недолго – плакали вместе, держась за руки. Рука у Маргошки была невесомой, почти прозрачной, прохладной и хрупкой, как у ребенка. Казалось, сожмешь посильнее и, не дай бог, сломаешь.

А через три недели после этого разговора Маргошка ушла.

* * *

Утро было ясным, но немного прохладным.

Рина с неохотой выбралась из постели, натянула на себя теплые вещи и поставила чайник. Кажется, Валентины не было дома.

Выглянула в окно – та кормила кур. Рина сделала яичницу, нарезала хлеб, заварила свежий чай и накрыла на стол.

Валентина появилась через минут пятнадцать. Увидев «сервировку», всплеснула руками:

– Ох, молодец, Иришка! Разбалуешь ты меня! Ну что? Полегче тебе?

За завтраком Валентина сказала:

– Через четыре дня девятины. Конечно, соберется народ. И снова станем поминать Санечку. Выходит, надо ехать в город за продуктами и готовить стол. Мишку просить не хочется – на автобусе доберусь. А там, может, такси возьму, тогда совсем хорошо. – Потом внимательно посмотрела на Рину: – Ты сегодня домой?

– Да. Чувствую себя вполне прилично – благодаря вам. Хотела позвонить Мишке вашему, может, сподобится и подвезет? А заодно и вас в город подкинет. Вот и проблема решена, верно?

Валентина кивнула:

– Попробуй. Получится – и меня прихватишь, не откажусь.

Она тяжело поднялась со стула и, не глядя на Рину, поспешно стала убирать со стола.

Рина вышла на крыльцо. Окончательно поднявшееся солнце припекало по-летнему. Пахло сеном и влажными листьями. Рина подошла к яблоне и сорвала забытое яблоко. Оно было холодным, будто из холодильника, и, как ни странно, очень твердым.

Рина поднесла его к лицу, и от восхитительного, ядреного, свежего аромата у нее закружилась голова. Она надкусила яблоко, и оно брызнуло спелым, кисловатым соком.

Рина подошла к калитке.

По дороге, погоняя черную, в белых кляксах, корову, прошла баба в кирзовых черных сапогах и огромном, с чужого плеча, ватнике.

Увидев Рину, баба приветливо махнула рукой.

Рина помахала в ответ.


Валентина вышла на крыльцо.

– Собралась?

Рина кивнула.

– А я пойду до Нинки. Может, поедет со мной? Поможет. Вдруг машину обратно не найду?

– Пойду звонить вашему Михаилу. – Рина вошла в дом, побросала в сумку вещи, взяла телефон и села на кровать.

Мишка откликнулся сразу:

– За вами и на вокзал? Ага, согласен. Да не беспокойтесь вы, какие деньги? Я что, нуждаюсь? – обиделся он. – Через полчаса буду, выходите во двор.

Рина подошла к окну: улица, покосившиеся домики. Кое-где дым из труб – топят. И правильно, несмотря на чудесную погоду, в избах прохладно – осень. За домами желтое поле и темно-зеленый лес, вдалеке, переливаясь на солнце, блестит серебристой змейкой речка.

Тихо и спокойно. Звенящую тишину нарушают вскрики пролетающих птиц, гогот утиного клина и стук топора – где-то рубят дрова.

Рина достала из сумки фотографию отца.

– Ну все, пап. Пока. Вот я и выбралась к тебе, наконец получилось. Грустно получилось, печально. Я приехала, а тебя тут уже нет. Так и не порыбачили мы, пап. И за грибами не сходили. И в речке твоей не искупались. И не поговорили. Прости. Такая вот жизнь дурацкая. Все как-то поздно случается, как-то неправильно, пап. – Она убрала фотографию в сумку, в последний раз оглядела горницу, свое временное пристанище, и вышла во двор.

Валентина стояла у калитки.

– А, собралась! – кивнула она. – Пять минут – и едем! Нина моя отказалась, приболела чего-то. Она давлением с молодости мается. А уж сейчас и подавно.

В машине Михаил попытался завести с Риной разговор:

– Уезжаете? Не показались наши места?

Рина улыбнулась:

– Да почему же? Еще как показались. Красота, куда ни посмотри. Только у меня работа, как вы понимаете. Короче, труба зовет.

Рина смотрела по сторонам, прощаясь с окрестностями, пролетавшими хуторами и деревеньками, мокрым лесом, опавшими листьями, желтыми, пустыми полями. Со всей этой красотой, прекрасной, но чужой. Почему-то сжалось сердце. Как будто именно в эти минуты она прощалась с отцом. Теперь навсегда.

Зазвонил телефон, и Рина вздрогнула от неожиданности. Эдик.

– Да. Еду, еду! К утру буду в Москве. Встречай на вокзале!

Слышно было отвратительно, Эдик что-то говорил, но звук пропадал, и, раздраженная, Рина собралась было дать отбой, но тут услышала то, что привело ее в ярость.

– Что? – переспросила она. – Как это так? Как зарубили? Да такого не может быть! Кто? Сам? Ты спятил, Эдик? Как он мог зарубить? Он же ждал наш проект, как манну небесную. Говорил, что он беспроигрышный и что здесь вообще не будет осечек!

Разговор по-прежнему прерывался, в трубке сипело, шипело и крякало.

Рина не на шутку распсиховалась: вспотела, дрожащими руками расстегнула ворот куртки, сорвала с шеи платок, отерла со лба пот и как заведенная повторяла:

– Эдик! Алло! Ты меня слышишь? – Я тебя плохо! Отвратительно просто! Что-что? Повтори! Повтори, слышишь? – И снова: – Нет, я не верю. Этого просто не может быть!

Разговор прервался – разъединили. Рина сидела остолбеневшая, застывшая, не выпуская из рук телефон. Мишка с удивлением разглядывал ее в зеркало обзора и косился на Валентину. Та хмурилась и молчала, но в конце концов решилась и, легонько дотронувшись до Рининой руки, спросила:

– Что-то случилось, девочка?

– Не поняла еще, но, кажется, да.

Въехали в город. Рина посмотрела на телефон – появился сигнал.

Она снова набрала номер Эдика. Тот все подтвердил: Н. проект зарубил, говорил о нем пренебрежительно, мерзко усмехался и «вообще сказал много гадостей, вы уж простите».

– Каких? – жестко спросила Рина. – Давай, давай! И поподробней! Ничего не пропускай, слышишь?

Эдик решился.

Получалось так: «Отдел бездельников, бесполезных людей. Начальница ваша – в первых рядах. Каков поп – таков приход, и так слишком долго терпели ваши выходки. Ничего вам нельзя поручить, все заваливаете. И зачем вы вообще нужны, лохи и юзеры? Зачем вам платят такие деньги? Мало что проект полное говно, так еще и ваша разлюбезная Рина Александровна отчалила на неделю, в такое-то время! Конец года, подписание бюджетов, основные контракты! А она? По каким-то срочным и неотложным, видите ли, делам. Как это – не могла задержаться? Не понимаю! По уважительной причине? И слушать ничего не хочу. Нет таких причин, нет, слышите? Короче, хватит, мне надоело!»