Рина слушала как завороженная. Нет, понятно, чужая судьба всегда интересна. И каждая, почти каждая, как хорошая книга или кино. Но эта история ее потрясла. Какие судьбы, сколько горя, господи…

И сколько любви.

А Валентина продолжала:

– Словом, дед Андрей поднялся и вернулся в школу. Как-то жизнь стала налаживаться, все постепенно входило в свою колею, дед работал, Маруся вела хозяйство, мама росла. А потом деда взяли. Пришли прямо в школу и арестовали на глазах у детей. Отсидел он три года – повезло. Сталин сдох, вот и повезло. Слава богу, вернулся живым! Без зубов, почти слепой, руки скрюченные от артрита – работали на лесоповале, морозы страшенные. Но живой! Счастье было, конечно. Только работать по хозяйству дед уже не мог, все тащила Маруся. Но ей не привыкать. Дед снова вернулся в школу, и его даже поставили директором. Мама росла и выросла. Уехала в Воронеж поступать в педучилище. Поступила, дали угол в общежитии. А через год влюбилась, забеременела, а женишок-то слинял, позорно слинял, как только услышал такую новость.

Мама хорошенькая была. Лицом в мать, а статью в отца – высокая, стройная, длинноногая, синеглазая, белокурая. Русская красавица, в общем, таких на картинках рисуют. Куда ей деваться? Из общежития грозили выселить – зачем им младенец? Собрание объявили, поносили ее как могли: аморальное поведение, комсомолка, будущий учитель, ну и так далее. Все глаза, бедная, выплакала. Родителям сообщить не решалась. Думала, уйдет из училища, снимет угол, устроится работать, мыть полы или еще что, родит, а там как-нибудь!

Из училища ушла, угол сняла. Устроилась в детский сад нянечкой. Там хоть голодной не была, остатки за детьми подъедала. И все плакала, плакала, говорила, что все ресницы от слез выпали. Да не от слез, понятно, – от стресса.

В деревню носа не казала, боялась, все отговорки придумывала. А родители поняли, что-то с девкой не так – на каникулы не приезжает, – и дед рванул в город, в Воронеж. Пришел в училище, а там разводят руками: ушла, документы забрала, где есть, не знаем! Хорошо, одна девочка его в коридоре поймала и шепнула про дочкино положение. Дед аж взвился: как так? Как нам не сообщили? Как позволили беременной девке на улицу? Как адреса нет? Словом, разнес их в пух и прах, до районо добрался, уж получили в этом училище по заслугам. А маму он искал долго, три дня, весь город обошел. Хорошо, что провинция, Воронеж. А если б она в столицу уехала? Нашел и выдохнул. Сел на табуретку и заплакал: «Что же ты, дочка? Или мы тебе враги?» Он плачет, мама ревет. А пузо уже на носу. В общем, забрал ее дед домой. Маруся расплакалась, но дочку обняла.

Отмыли ее в баньке, накормили и спать уложили. Всю ночь мама плакала, теперь уже от счастья, что дома и что скрываться и врать больше не надо. Ну и в срок появилась я. Ох, как же меня дед с бабкой любили. Спала я в их комнате, даже на ночь маме меня не отдавали. Если плакала, именно дед носил меня на руках. Тетешкался, играл, даже кормил. Говорил, что только с моим рождением дом ожил и они пришли в себя. Называл меня Радочкой – от слова «радость». Не Валей, не Валюшкой, а Радочкой. Детство у меня было счастливое, теплое. Но до поры. Пока мама моя не сбежала в город. Написала записку: «Простите, мои родные, и не держите зла! Не могу я здесь, задыхаюсь! Хочу в город, учиться. Хочу профессию получить и судьбу свою женскую устроить. А здесь, в деревне, этого не случится. За Валю я спокойна – с вами ей будет лучше, чем со мной». Ну и опять «простите» и «буду писать».

Дед с бабкой погоревали и успокоились. «Слава богу, Радочку нашу не забрала!» – приговаривал дед.

Так и стала я жить с дедом и бабулькой, без отца и мамы. Но плохо мне не было, нет! Хотя по маме, конечно, тосковала. Летом и речка, и лес, куда мы с ребятней бегали. Зимой санки и лыжи. Дед у школы горку заливал – высокую, метра в три. Но зимой дни короткие, на улице не задержишься. Да и холодно. Зимой мы с ним читали. Вернее, читала я, вслух – дед был уже почти слепой. Сядем все трое за столом после ужина, зажжем лампу с зеленым абажуром – ту, что у тебя в горенке стоит. Маруся больше всех любила Диккенса – страшно, а слушает. Глаза с блюдца, дышит часто, но руками машет – давай дальше! Дед говорил, что она все понимает. Я, конечно, читала медленно, по складам – чтобы Марусеньке было понятнее по губам различать.

А дед любил Куприна, Гоголя. Гончарова любил. Марусенька под них засыпала. Вот так мы проводили зимние вечера. На столе остывал самовар. В миске лежали Марусины пирожки. И знаешь, Иришка, не было у меня времени счастливее.

Помолчали. Рина подумала: «А с Валентиной хорошо было молчать».

– Приезжала мама – красивая, нарядная, пахнувшая духами, – продолжала свой рассказ Валентина. – В городе она окончила торговый техникум, работала в магазине заведующей. Удачно вышла замуж за инженера, родила вторую дочь. Словом, все с ней было нормально и даже очень хорошо. Конечно, привозила подарки – и вещи, и всякие вкусности. С собой увозила картошку Марусину, синеглазку. Ничего нет вкуснее. Сало увозила, яички свои. Кур и уток забитых. С собой меня звала, а как же: «Поедем, Валечка! Там город, красота! А сколько всего? Театр, музей. Цирк приезжает! А магазины! Один «Детский мир» чего стоит!» Завлекала меня, соблазняла. Я долго сопротивлялась. Три года. И сломалась, соблазнилась – ребенок. – Валентина замолчала, словно прислушиваясь к себе.

– И что? – не выдержала Рина. – Прижились в городе?

Та улыбнулась:

– Да нет, не случилось. Три месяца выдержала и – опять к деду и к бабульке, в деревню. Господи! Приехали мы, вылезла я из грузовика, огляделась и как разревусь! Стою и плачу как дура. А дед с Марусей меня утешают. И лица у них светлые, счастливые. Молодые. Как же они были счастливы! Да и я тоже.

– А мама? – тихо спросила Рина. – Обиделась?

– Наверное, ей все это тоже было не сильно приятно, – задумчиво проговорила Валенитина. – Дочь сбежала от родной матери. Но, я думаю, в каком-то смысле она вздохнула, ей стало легче. – С мужем ее мы не ссорились, человеком он был незлым и, видимо, неплохим. Но не сблизились – ни ему, ни мне это было не нужно. К тому же он над дочкой своей умирал, над моей единоутробной сестрой Наташей. Просто трясся весь от любви. А я в эти минуты деда и Марусю вспоминала, как они надо мной тряслись и меня любили. Ну и завидовала, конечно, по-детски. Нет, мама старалась меня приобнять, пожалеть. Но я понимала, что и она от меня отвыкла. И маленькую Наташу любит больше меня.

В общем, я вернулась, и мои старики расцвели. И я расцвела – бегала на речку и в лес, играла с друзьями. Забегала домой только поесть – и опять во двор, на улицу, на свободу. Все надышаться не могла вольным воздухом. Любовалась природой нашей. Вставала на пригорке, распахивала руки, закрывала глаза и думала: «Ах, какая же я счастливая! И ни за что больше отсюда я не уеду!»

Валентина вдруг опомнилась, захлопотала:

– Чаю еще будешь или спать? Заговорила я тебя своими глупостями. Сама удивляюсь. Ведь не болтливая вроде, а тут понесло.

– Нет, нет, что вы! Мне очень интересно, – горячо заверила ее Рина. – А дальше? Дальше что было?

– Дальше? А дальше, девочка, была жизнь. – Она снова присела на край стула и подперла голову ладонью. – Школу я окончила, а вот в техникум в город не поехала – Маруся заболела. Крепкая была, здоровая, а надорвалась. Слегла наша Марусенька и вставать не желает. Дед сказал, что она жить устала. Просто устала – и все. И перестал ее тормошить и мне не велел трогать. Я ее кормила, но ела она плохо, еле-еле, по две ложки жидкого. И все в потолок смотрела, как в телевизор. Или спала. По весне дед стал выносить Марусю на улицу, на крыльцо. Расстелит коврик и сажает ее. А сил у той совсем нет – спина не держит. Тогда он своим плечом ее поддерживал. Так и сидели, как сиамские близнецы. Я в окно на них гляну и реву, реву. Господи! Самые родные люди, ближе и любимей нет. Вот Маруся уже на полпути туда. А следом и дед уйдет. Сколько он без своей Марусечки протянет? И останусь я одна на всем белом свете. Мама с Наташкой не в счет – у них своя жизнь, они далеко.

Летом Маруся ушла. На людях и при мне дед не плакал. Плакал он по ночам. Выл в подушку, как волк. Я даже уши ватой затыкала, чтобы не слышать и с ума не сойти.

Ну а через два года он ушел следом. Умер во сне, под утро. Я как почувствовала. Вернее, услышала – тихо. Обычно дед похрапывал, как все мужики. Подошла к нему и все поняла.

На похороны и мама приехала, и Наташка.

Похоронили мы деда, и мама стала меня уговаривать уехать с ними. А Наташка все хмурилась. Я видела, что она этого не хотела. И правильно! Кто я ей? Чужой человек. А там две комнатки, говорить не о чем. Получалось, что меня подселят к ней. Ну и зачем ей это? И я видела, как ей полегчало, когда я отказалась.

После выпускного я стала работать в поселке, в администрации. Секретарем. Дедова ученица меня туда пристроила. Хорошая работа была, непыльная. Только через четыре года ушла моя начальница, а новая взяла в секретари свою племянницу. Выжили меня, одним словом. А тут Нинка моя в санаторий устроилась, в столовку, помощником повара, а точнее чернорабочей. Овощи перебирать и чистить, кастрюли и баки мыть. Но довольна была – нет слов! Я понимала – подкармливалась. Основное, конечно, брали повара, потом официанты, но и простым рабочим тоже перепадало. По мелочи, и все же – то селедку дадут, то яиц. А то масла кусок. Нинке же тяжело было детей тянуть. Муж ее пил, поди прокорми эту ораву!

Ну и меня туда стала звать. Соблазнять, короче. Я отказывалась, на кухню идти и брать не хотела. А там, она говорила, без этого нельзя – сразу решат, что ты стукачка.

А тут в декрет ушла сестра-хозяйка. Ну и тогда я пошла. Хорошая была работа. Сижу в своей каморке, белье сортирую. Склад у меня был – подушки, одеяла, матрасы и прочее. Но никто не трогал, начальство не лезло, и я весь день была одна, наедине с собой.