Жена Бориса оглядывает нас, у нее теперь какое-то задумчивое и совсем человеческое теплое выражение лица…

Душа Лазара уже стряхнула, как паутину иссохшую, все эти сегодняшние унижения… Душа его летит… Мы уже молчим, а он один говорит… Он говорит все свои любимые мысли о человеческом достоинстве, и о том, как нельзя отнимать это достоинство у людей; как нельзя мучить людей унижениями; как нельзя унижать их, давая им это гнусное право унижать и мучить других… Теперь его лицо такое молодое, живое, чистое; а глаза его так чудесно и открыто сияют… Он как будто молодое божество; с одной защитой, с одним невидимым щитом прелестной чистой красоты и милосердия… Он всех защитит… Я знаю, какое божество: — Кришна или наш весенний святой Лазар…

Очки он снял… он так… когда весь в своих чувствах и мыслях, таким мальчишеским жестом снимает очки и зажимает в пальцах опущенной руки…

Он сидит перед нами так легко и свободно, чуть подавшись вперед, и говорит…

У всех такие серьезные и потаенно-радостные лица… Наверное, и у меня… Такие лица я видела в горах, когда несколько человек, совсем разных, пили из родника и плескали живую воду себе в лицо…

Мы прощаемся в прихожей… Как все это кончилось, как они поднялись, как мы все вышли в прихожую — не помню в подробностях… Лазар тихонько просит К. задержаться… Я понимаю, Лазар не хочет, чтобы этот К. продолжал им досаждать еще и на улице, а то еще и провожать их пойдет… А с кем не случалось такое, когда просишь и унижаешься… Она вдруг схватывает меня за руку. Неожиданное какое-то движение, слишком резкое и открытое. У нее сильные пальцы… Она начинает очень быстро говорить… И я прошу с просительной улыбкой: «Не так быстро, пожалуйста…» Она тоже улыбается, как-то жалобно, или мне показалось, и произносит: «Да, медленно…» И медленно говорит, что она мне завидует, потому что Лазар меня очень сильно любит, и что иногда лучше прямо сказать о каком-то чувстве, а не прятать его; если сказать, тогда быстрее пройдет, — эта ее зависть пройдет… Она сжимает мое запястье… Теперь она как будто унижена передо мной… Я пытаюсь проанализировать свои чувства: а если я испытываю удовольствие? Мне становится стыдно. Я стараюсь, чтобы мой голос был очень добрым и сердечным: — «У вас все будет хорошо…» У нее кривятся губы… Ну, если Борис и не так ее любит, все равно он умный и волевой; пожалуй, за эти качества я даже его уважаю; он, конечно, понимает, что если уж он от нее зависит и она ждет от него любви, то он должен ей доказать эту свою любовь к ней. А как она понимает любовь, не знаю… Но то, что она видела и чувствовала, когда Лазар говорил, это не из-за меня и не для меня, это как будто святой Лазар, или Кришна, или родник…

Они ушли… Теперь Лазар говорит К., что мы скоро отдадим деньги… К. рвется на улицу… Я выхожу на балкон… Конечно, Борис уже поймал такси и их нет… К. покрутился, огляделся и пошел… Но это все совсем не смешно…

В комнате Лазар сидит за столом, накручивает на палец темную прядь волос и напевает… Он приподнял руку, согнутую в локте, и этот согнутый указательный палец кажется очень длинным и светлым… Когда у меня плохое настроение, я сержусь, если он вот так сидит, крутит волосы и напевает… Сейчас — не сержусь… Он развалился на стуле, одну руку откинул… Он забыл слова, что-то мычит, потом выпевает: «… Са-анта Лю-чи-иа…», потом опять мычит и выпевает опять… Он поднимает на меня смешливые глаза и спрашивает, не сержусь ли я на него. Мне становится стыдно, что он первый спрашивает, и я сама спрашиваю в ответ, не сердится ли он на меня… Мне хочется быть с ним… Убирать со стола не хочется… Я подхожу, прижимаю его голову к своей груди, подтягиваю к своим губам его откинутую вниз руку и чуточку покусываю кончики его пальцев… Я хочу потушить свет… Я не люблю, когда при свете… Но он вполголоса бормочет, растягивая слова: «… Не нужно… давай так поласкаемся…»

Уже в постели я спрашиваю о главном:

— Ты ему отдал?…

Вдруг мне хочется, чтобы он ничего не отдавал, чтобы мы с ним не устраивали себе лишнего беспокойства в жизни… Но я этого не скажу вслух… не могу…

— Завтра в аэропорту, — отвечает Лазар.

— Так они завтра улетают?

— Ну да…

Утром мы вскочили как раз, чтобы без завтрака, без кофе бежать на улицу, хватать такси и добираться до аэропорта… Лазар прижимает к груди сумку, в сумке то, что он хочет отдать Борису…

Ну, мы успели… Немножко пометались, запыхались… Нашли их… Они стоят в таких выжидательных позах, оглядываются… Я даже обрадовалась; значит, обязательные люди, ждут… Народа много… Никому до нас дела нет… Все равно Лазар поднял чемодан Бориса, оттащил в сторону; Борис открыл чемодан, что-то оба засуетились, наклоняются…

Никто не провожает Бориса и его жену… Ну да, родители Бориса в другом городе живут, у моря… Это она там, наверное, так загорела… Она в тех же самых джинсах, в той же блузке, на плече — сумочка на ремешке… Такая легкая естественная небрежность… У меня с ней странный разговор… Она говорит, что мы, наверное, больше никогда не увидимся… Она знает, о чем Лазар просил Бориса. Она еще напомнит Борису и все будет сделано, и Борис даст знать через их знакомых, когда их знакомые сюда поедут… Потом она просит, чтобы я не обижалась на нее, она действительно не может мне помочь с лечением, это у них очень сложно, и нужно много денег для хорошего лечения… Я думаю, их плохое лечение вполне равняется нашему хорошему, но я упрашивать не стану… Я отвечаю, что это пустяки, не стоит об этом говорить… Нет, — она повторяет серьезно, это не пустяки, я должна лечиться… И — откуда ни возьмись — я не заметила, откуда — сует мне в руки ворох каких-то тряпок и какую-то косметику… И говорит уже опять быстро… И я еле разбираю, что это все я должна взять, потому что нашим врачам тоже надо давать деньги, она знает (ну да, взятки); и это все можно продать, хотя это все уже немножко использованное: и одежда и косметика, но здесь это все равно ценится, и она знает, что нам нужны деньги… Я — нет, нет, нет; она — да, да, да… Все лежит на скамейке ворохом… Теперь она заново вспомнила, как надо со мной говорить, и говорит медленно… Она говорит, что всю ночь думала обо мне… Тут мне становится как-то странно: — что это?: думать о человеке, которому ты не собираешься помогать, и явно не хочешь опять увидеться с ним… Может, это она о Лазаре думала, может, она просто влюбилась в него?… Она же тогда не могла понимать его слова, только слышала звучание его голоса и смотрела… Разве что Борис ей после перевел… Впрочем, с Лазаром хватает и того, что слышишь его голос и видишь… Она говорит, что меня трудно будет забыть, что ей еще придется восстанавливать свое душевное равновесие… Все это странно и даже фальшиво звучит, хотя и лестно для меня… Она продолжает, что нашла одну мелочь, которую мне будет приятно иметь, и что она просит у меня что-нибудь на память, «как талисман»… Это совсем фальшиво, хотя и лестно, конечно… И что я дам? Клочок платья? А, волосы я заколола не заколкой, а простым зажимом… Распускаю волосы и отдаю ей зажим… Она открывает сумочку, прячет мой зажим, вынимает маленькую книжку, карандаш, и что-то пишет… Лазар и Борис уже закрыли чемодан и разговаривали в стороне… Объявляют досмотр… Борис несет два чемодана, Лазар — большую, вроде рюкзака, сумку Бориса… Мы с ней поспеваем следом… Открывают чемоданы и сумку… Нам все видно… Лазар, я чувствую, замер… Мне тоже тревожно. Борис спокойно вынимает из чемодана то, что Лазар ему дал, и кладет в большую сумку. Чемоданы уезжают… Борис глядит на Лазара, смеется и бодро хлопает по своей сумке… Сумка остается при нем… Конец досмотру… Теперь они пойдут на самолет садиться… Они машут нам, мы машем им… Они пошли…

Тут я вспоминаю, что на скамейке остались эти тряпки, бросаю Лазара и бегу… Он — за мной… Я ему объясняю, что это все она нам оставила, на нашу бедность; о зажиме ничего не говорю… Лазар садится, перебирает одежду и косметику, и говорит, что это все действительно можно продать; Софи продаст в гимназии, своим учительницам, когда учебный год начнется… Он спохватывается: — Извини, может, ты хочешь себе оставить?… Да нет, — говорю. — Я не хочу ношеное… Я и вправду не хочу носить то, что она надевала, и краситься ее косметикой. Это бы меня раздражало как напоминание о тех жизненных благах, которыми эта женщина пользуется, а я — нет, как будто я не заслужила…

Лазар начинает запихивать все в свою, теперь пустую сумку… Не заметил, что у меня волосы вдруг распущены… По-моему, он волнуется, сомневается, надо ли было отдавать Борису… Но я чувствую, что разговор об этом сейчас заводить совсем не надо, так Лазар скорее успокоится… Я и сама волнуюсь и сомневаюсь. Если я заговорю, он это почувствует и сильнее занервничает… Надо отвлечься… Я раскрываю книжечку… Она размашисто написала: «Love»… Почему-то косо поперек почти пустой титульной странички, и по-английски… Может, английский ей кажется таким универсальным языком?… И почему «любовь»?… У нее ко мне что ли? Или у нее к Лазару? А, может, это она вообразила, что Лазар меня так сильно любит?… Но я-то его люблю…

Это сказки Гауфа на английском… А, вот почему она по-английски написала… Эта книжечка действительно мне нравится, и детям можно будет читать… Но тут не все циклы, а только один — «Караван»… Картинки хорошие, не аляповатые цветные, а в такой коричнево-золотистой гамме, гравюры что ли… На обложке — пустынный пейзаж; и человек в таком восточном костюме, в чалме, ведет в поводу верблюда, а на верблюде сидит укутанная в покрывало женщина…

* * *

У меня озноб…

* * *

Я совсем одна… Я ни с кем не хочу говорить… Никто не понимает, какая я… Вот…

В сущности, я хотела сказать, что нельзя насильно…, что, может быть, после, спустя какое-то время… Нет… Оказалось, можно насильно… И все в каком-то бесконечном забвении тонет…

* * *

Когда нашему сыну было уже лет шесть, он уже стал хорошо читать и стал сам брать книги из книжного шкафа. Старшей девочке тогда еще было меньше двух лет, и она много времени брала у меня… Потому как-то незаметно для меня он стал сам читать… Помню, прочел сказки Гофмана… Так понравилось ему…