Дана Шварц - Я уезжаю!

– Знаю, – отвечает она. – И прошу у тебя прощения. Мне очень-очень жаль.

– Почему тебе обязательно нужно все контролировать? Это мое путешествие. Я хотела посетить этот музей, но вместо этого ты заставила меня участвовать в этой бессмысленной затее. А теперь я упустила такую прекрасную возможность. Я больше никогда не увижу музей Делакруа.

– Когда-нибудь ты еще вернешься в Париж, – тихо произносит она.

– Ага, когда-нибудь, – передразниваю я. – А через сколько лет ты вернулась?

– Эй, не разговаривай со мной в таком тоне. Я извинилась. Просто так неудачно сложились обстоятельства. Значит, нам не суждено было попасть в музей Дельпон.

– Музей Делакруа, – в один голос поправляем мы с сотрудниками.

Я закатываю глаза и выбегаю из здания, мама следует за мной.

– Я просто хочу вернуться в отель, ясно? – говорю я, развернувшись к ней. – От этой бесконечной ходьбы кругами у меня болят ноги.

Наша обратная поездка в такси проходит в тишине, так что таксист решает включить радио. Временами мама посматривает на меня, набирает в грудь воздуха, словно собирается что-то сказать, но потом просто вздыхает и отворачивается к окну. Я же мечтаю о том, как могла бы сложиться эта поездка: я одна, отправляюсь в музей, встречаю высокого незнакомца, возможно, британца, который учится в Сорбонне, мы влюбляемся друг в друга и по ночам вместе ходим в La Belle Hortense.

Возможно, если бы сегодня все пошло по-другому, я бы попросила маму сходить со мной вечером в тот книжный бар. Но теперь мои ноги опухли, как у теленка, и все, чего мне хочется, так это поспать.

НА УЖИНЕ (молчаливом, в ресторане отеля) царит такая же дружелюбная атмосфера, как и в кафетерии ООН после переговоров по освобождению заложников. На следующее утро я решаю уйти, не выясняя, где сейчас мама: не сидит ли в кафе с чашечкой кофе и газетой. Просто оставляю в номере записку (про музей Орсе и творческий проект, слово «творческий» подчеркнуто несколько раз), посчитав, что выполнила дочерний долг.

Но едва открыв дверь, чтобы выйти, я оказываюсь лицом к лицу с мамой. Она одета в спортивную одежду «Лулулемон», с ее лица капает пот. Где она тут нашла спортзал? Откуда ему взяться в этом старом бутик-отеле?

– Привет, милая, – говорит она, смахивая пот со лба, и протискивается в номер.

– Я собираюсь в музей. – В подтверждение своих слов указываю на заполненный художественными материалами рюкзак.

Она тут же сникает.

– Дай мне полчаса на душ, и я пойду с тобой!

Но я уже шагаю по коридору в сторону лифта.

– Я хочу пробыть там как можно дольше, – бросаю я через плечо. – Прости!

Если она что-то и говорит, то я ее уже не слышу.

* * *

Я прохожу пекарню, и от масляно-сладкого аромата рот наполняется слюной. Я уже представляю, что лечу, как в мультике, вслед за своим носом на источник этого чудесного запаха. Воспользовавшись своими искусными навыками в иностранных языках (жесты и улыбка), я покупаю себе круглую завитушку с изюмом.

Я планирую съесть ее на ходу. Но, сделав первый укус – и очутившись в сладостном и хрустящем хлебном раю, – понимаю, что эта выпечка заслуживает большего. Она слишком хороша. Поэтому я встаю у пекарни и принимаюсь жевать, при этом чувствую себя ужасно взрослой, несмотря на падающие на одежду крошки. Вот таким должно быть мое путешествие, думаю я. Полная свобода.

Очередь в музей Орсе продвигается быстро.

– Одна? – с сильным акцентом интересуется у меня сотрудник, когда я дохожу до бархатного каната. Интересно, как он узнал, что я американка? – Студентка художественного вуза? – продолжает он расспрашивать, заметив мой рюкзак.

Я киваю. Я – студентка художественного вуза! Примеряю на себя этот титул словно шляпу и прихожу к выводу, что он мне очень нравится.

У всех художественных музеев есть нечто общее. Например, скульптуры: посетители не знают точно, как долго их нужно разглядывать. И мужчина с серым хвостиком и в бордовой водолазке, застенчиво потирающий двумя пальцами подбородок, – типичная карикатура на интеллектуала. И еще невероятно худенькая девушка, устанавливающая в одной из галерей мольберт, и пенсионного возраста экскурсовод, рассказывающий так тихо, что его никто в группе не слышит.

Так что музей Орсе тоже чем-то похож на Чикагский институт искусств.

Дедушка раз в год брал меня туда. В любой будний день, в 7:50 утра, он мог позвонить к нам домой как раз тогда, когда я собиралась в школу, и сообщить:

– Притворись больной, сегодня мы прогуливаем!

Мама закатывала глаза и откашливалась, но не возражала. И мы ждали, когда оливковый «понтиак» дедушки покажется на подъездной дорожке.

– Ты не можешь так поступать, – поджав губы, говорила мама.

– Искусство – это важная составляющая ее обучения, Эл, – отвечал он и подмигивал мне. Дедушка Роберт – единственный, кто называл маму «Эл».

Мы уезжали и, предоставленные сами себе, могли остановиться в кафе, где он знал всех официанток по именам. А оказавшись в музее, я уже понимала, что мы начнем со второго этажа – выставки американских художников. Там висели мои любимые картины: в одном зале «Американская готика» – возле нее все время толпилась экскурсионная группа, а в следующем «Полуночники» – классическая сцена, где несколько одиноких людей (и больше никого) ужинают в одной закусочной.

Когда мне исполнилось семь, там появилась еще одна картина. «Читатель и наблюдатель» – самая знаменитая дедушкина работа и единственная в Чикагском институте искусств. Я до сих пор вздрагиваю, вспоминая, как возгордилась (характерное поведение детей, прежде чем они научатся фильтровать свои эмоции), когда впервые увидела ее.

– Дедушка! Смотри!

Я стала указывать пальцем и тянуть его за ветровку. Он улыбнулся мне. Тогда я вырвала руку из его ладони и подбежала к какому-то незнакомцу – молодому мужчине лет тридцати, восторгавшемуся картиной.

– Это мой дедушка! – обратилась я к нему.

– О, здорово.

– Нет! Он написал ее! Вот здесь… – Я тыкнула пальцем в опасной близости к холсту. – Вот его подпись. Р. П. Роберт Паркер.

И я указала на дедушку, который смущенно махнул рукой.

– Да ладно, не может быть!

Молодой человек представился – он оказался студентом академии искусств, – и вскоре все остальные, узнав о происходящем, обступили нас.

– Великолепное использование негативного пространства, – сказал один из незнакомцев.

– Каково это – наконец добиться успеха после стольких лет попыток? – спросил другой.

– Для меня это такая честь, сэр, – добавила женщина, протянув руку.

Все оставшееся время в музее нас сопровождали перешептывания. Я хорохорилась словно петух, ухмылка не сходила с моего лица. Я гордилась тем, что иду рядом с Робертом Паркером, но еще больше тем, что я его внучка и неразрывно связана с ним. Я по крови принадлежу к одному из Великих.

Позже я спросила у дедушки, почему он сразу не признался, что это его картина. Будь я на его месте, заявила бы об этом во всеуслышание и даже организовала небольшой стенд по раздаче автографов.

Тогда дедушка щелкнул по носу и прищурил глаза, всматриваясь в мое лицо.

– Я не для того стал художником, Медвежонок. Я рисовал еще задолго до того, как стал знаменитым, и буду продолжать, даже если никто больше не захочет покупать мои работы.

Я пока не до конца понимаю дедушкино отношение к своей славе. Нет, я могу понять его любовь к искусству – когда ты работаешь, весь мир уходит на второй план, а время летит. Для меня рисование сродни тому, как люди описывают йогу или безглютеновый образ жизни, – оно делает меня цельной. Хотя против известности я бы все-таки не возражала.

Но если быть до конца откровенной, я завидую не столько дедушкиному успеху, сколько стилю: практически кто угодно, глянув на его картину, тут же скажет, что она принадлежит кисти Роберта Паркера. Его узнают по характерным линиям, по подсвеченным сзади фигурам, по тому, как он изображает носы и веки. Мои же рисунки отражают стиль последней понравившейся мне работы. Я по-прежнему ищу свою отличительную особенность, но боюсь никогда ее не найти.

* * *

Стоит ли сейчас заглянуть в дедушкин конверт? Он лежит у меня в том же отделении сумки, что и паспорт. Палец нащупывает сквозь ткань его края. Но мне велели открыть задание только после посещения музея. Поэтому я, удовлетворенно вздохнув, принимаюсь осматривать выставочные залы в надежде, что выгляжу как задумчивая французская художница-модель, а не американская школьница, страдающая от разницы во времени.

Я чуть ли не подпрыгиваю на месте, завидев знакомую картину. Ван Гог – об этом можно судить по широким мазкам и палитре цветов, – и на ней изображена церковь. Я так горжусь тем, что узнала художника, проверив себя по висящей рядом табличке («Церковь в Овере»). Но моя гордость сходит на нет, когда я понимаю: картина кажется знакомой, потому что встречается в эпизоде «Доктора Кто».

Я вспоминаю: мне было десять лет, и мы с отцом отправились в путешествие к Большому каньону, пока мама была в отъезде на конференции. Мы ехали три дня подряд, останавливаясь в мотелях и питаясь в «Макдоналдсах», не выходя из машины, с заговорщическим видом преступников. «Мамы все равно рядом нет, так что она не увидит нашу большую порцию картошки фри!» И наконец одним промозглым утром мы подъехали к живописной смотровой площадке, где от крутого обрыва нас отделял лишь хлипкий деревянный заборчик.

Каньон оказался потрясающим, захватывающим дух – здесь были уместны все слова, которыми люди обычно описывают чудеса природы. А потом, точно по мановению режиссерской руки, тучи расступились, и нашему взору предстала территория в десять раз больше, чем мы думали вначале.