Еще я могу сделать на картине два мазка и вдруг вспомнить, что мне срочно нужно перекусить, а потом благополучно забыть о ней на следующие четыре дня. Вдохновение сродни темпераментной кошке, которая уворачивается и делает вид, что тебя не существует, как только ты захочешь ее погладить. И лишь когда ты действительно рисуешь, оно подкрадывается сзади и начинает тереться о ноги.

Но сейчас у меня море вдохновения. Кто бы ни придумал музеи, он при виде меня сейчас был бы счастлив, потому что ему удалось добиться своей цели. Светит солнышко, небо голубое, а каждая песня «Электрик Лайт Оркестра» обретает еще больше смысла. Я в таком прекрасном настроении, что даже диву даюсь: неужели это все оттого, что впервые за сорок восемь часов я не рядом с мамой?

Вряд ли.

Ну, может.

Возможно.

Ладно, почти наверняка.

Я устраиваюсь в кофейне и глазами ищу официантку. Планирую заказать кофе на безупречном французском («Café», – мысленно произношу я с сексуальным акцентом и зажатой между пальцами сигаретой). Но когда та походит ко мне, у меня язык прилипает к нёбу, и я лишь выдавливаю из себя на чистейшем английском: «Здрасьти можно мне кофе пожалуйста и круассан извините спасибо».

На ее лице не видно понимания, но она больше ничего не спрашивает, а через несколько минут возвращается с чашечкой эспрессо, покачивающейся на крохотном блюдечке, в одной руке и круассаном – в другой. Опускает всё это на стол как бы случайно и, даже не взглянув на меня, уходит.

Проглотив круассан в полтора укуса, я принимаюсь изучать кафе в поисках подходящей натуры. Я сижу возле окна, в ярких лучах жаркого солнца, поэтому снимаю кофту и тихонько достаю блокнот, изо всех сил пытаясь больше не нарушать общественный порядок, как уже это сделала, – громко изъясняясь на отвратительном английском во французском кафе.

Кого бы мне нарисовать? В углу сидят девочки-подростки со сверкающими ремнями и натянутыми на лоб повязками и о чем-то сплетничают. А в двух столиках от них расположились их копии, только среднего возраста: две женщины в белых блузках и с красными губами пьют вино. Я могла бы изобразить бизнесмена, поглощающего чашки с эспрессо одну за другой и читающего газету, но тут замечаю в дальнем углу официантку.

Она стоит, обводя глазами зал ресторана. Взгляд ни на чем не задерживается. Похоже, у нее перерыв, но она не сидит, не курит и не болтает ни с кем. А лишь, немного ссутулившись, прячется в темном углу в самый разгар дня.

Я лезу в сумку за углем, но пальцы нащупывают карандаш, поэтому решаю, что четкие отрывистые линии сюда больше подойдут. Все беспокойство по поводу того, что мне придется слишком явно ее разглядывать, испаряется. Потому что официантка стоит спокойно и вряд ли в ближайшее время сдвинется с места.

Чем больше я смотрю на нее, тем старше она мне кажется. Ее длинные каштановые волосы собраны в высокий хвост, лицо усталое. Черты постепенно становятся для меня лишь набором линий. Фигура превращается в геометрические формы.

Вам знакомо такое чувство: если какое-то слово встречается много раз, то оно перестает выглядеть как слово? Например, «чаша». «Чаша» – вполне себе обычное слово, но если смотреть на него слишком долго или постоянно проговаривать про себя – «чаша-чаша-чаша», – то оно начнет напоминать иностранное. То же самое я ощущаю, глядя на официантку, потом в блокнот и снова на официантку. Для меня она становится не более чем набором углов: наклон локтя относительно бедер, ромб света на носу, пространство между ног.

И когда на мой лист падает тень, я сердито взмахиваю рукой возле головы, надеясь, что та исчезнет.

– Здравствуйте, – произносит голос позади меня.

Вскинув голову, я замечаю мужчину: у него красивый подбородок и волосы с проседью. Он улыбается.

– Вы американка, да? – Потом показывает на мой альбом. – Художница?

Я смотрю на него, а после опускаю взгляд.

– Ага.

Даже периферийным зрением мне видна его улыбка. Он подается вперед, пытаясь заглянуть в мой альбом. Но я не убираю локоть, загораживающий весь обзор, и он быстро сдается.

– Тут недалеко у моего друга небольшая галерея. Не хотите взглянуть?

Я молча продолжаю вырисовывать нос официантки, а потом говорю:

– Я работаю. – И больше ничего.

Он улавливает мой намек и уходит. Каким бы симпатичным он ни был, я не побегу со всех ног с каким-то незнакомцем из кафе, тем более когда я так близка к тому, чтобы нарисовать что-то действительно стоящее. Вот бы Ник видел, как я отшила этого красивого француза. Господи, нет, нельзя сейчас думать о Нике! Мне плевать, видит он меня или нет.

Тут я бегло задумываюсь: Лена до сих пор моя лучшая подруга или нет? Может, он все ей рассказал и теперь они оба меня ненавидят? При мысли об этом мои внутренности перекручиваются, как раздавленная банка из-под колы. Я выкидываю все ненужное из головы и продолжаю думать только о девушке перед собой.

Должно быть, проходит не больше пяти минут, но, когда она со вздохом уходит на кухню и я опускаю блокнот, у меня дико болят пальцы. Я даже не думала, что настолько крепко сжимала карандаш.

Сначала я горжусь собой. Рисунок хороший, это скажет любой. Пропорции правильные и точные, тени показаны верно, выглядит… интересно. Но женщина на бумаге не похожа на официантку. Мне не удалось передать ее грусть, тревогу – то, как безнадежно она смотрела в никуда, как девушка с картины «Абсент».

Первый мой порыв – уничтожить рисунок. Выдрать его из альбома и порвать на мельчайшие кусочки, которые усеют пол кофейни бумажным снегом. Но это же хороший рисунок. Может, не совсем правильный, но хороший.

Тогда я думаю о дедушкиной записке. Чувствую ли я, что знаю эту женщину? Если судить по рисунку, то вот какой я себе представляю ее: за тридцать, живет с мужчиной по имени Жан-Клод, который работает экскурсоводом и не может решиться на брак. Когда-то, очень давно, он изменил ей, но поклялся, что такого больше не повторится. А она по-прежнему переживает, работает официанткой и на всякий случай откладывает деньги на личный сберегательный счет. В этом кафе она проработала достаточно долго, чтобы заслужить повышение, но все время отказывается от него. У нее есть кот, которого зовут каким-то смешным человеческим именем, вроде Чарльза или Фрэнка, но ей это не кажется смешным. И она не счастлива. Не печальна большую часть времени, но и не счастлива. Вот что я смогла увидеть.

А еще эта женщина не стала бы дальше общаться с Ником после его слов: он не хотел, чтобы узнали его друзья, «не хотел, чтобы все это вообще происходило». Эта женщина знает себе цену.

Я снова бросаю взгляд на рисунок.

Она выглядит более одинокой, чем я хотела показать.

* * *

Может, еще доработаю свой рисунок перед сном. Я проверяю телефон: почти пять часов вечера. Странно, что мама до сих пор не объявлялась, тем более скоро ужин.

До отеля я добираюсь с легкостью, достойной парижанки. Или, по крайней мере, американки, настолько часто бывающей в Париже, что может порекомендовать хороший ресторан и знает сотрудников магазина по именам. Я – знаменитая художница! Выдающаяся путешественница! Даже если, обращаясь к французскому швейцару, когда тот открывает мне дверь, вместо слов «добрый вечер» говорю «доброе утро».

Возле нашего номера я останавливаюсь. Не знаю, будет ли правильным триумфально влететь внутрь, или лучше заранее придумать извинение за то, что сбежала на целый день. Но больше всего на свете мне хочется рухнуть на кровать лицом вниз и проспать до ужина. Тут я слышу голос – ее голос, – звучащий резким шепотом. Немного поколебавшись, я все же вхожу в номер. Мама говорит по телефону:

– Нет, нет, я ценю помощь. Правда. Просто… нет, все в порядке. Да. Все хорошо. – Она встречается со мной взглядом, одновременно яростным и испуганным. – Только что пришла моя дочь. Поговорим об этом в другой раз.

Она бросает трубку на рычаг. Звук все еще звенит в воздухе.

– Привет! – Голос у нее довольно резкий. – Как прошел день?

– Отлично, – отвечаю я, но ощущаемое в комнате напряжение остужает мой пыл. – Ходила в музей, порисовала немного.

Я произношу эти слова как заученные строчки из пьесы. Мне хочется спросить, кому мама звонила, но знаю, что она ответит «по работе».

– И все? Ходила в музей, порисовала немного? Я спросила, как прошел твой день в Париже! – Она повышает голос.

Я уже сижу на кровати.

– Я имела в виду… – пытаюсь вставить я.

– Да, я знаю, что ты имела в виду. Надеюсь, ты прекрасно провела время.

– Ладно, только я не понимаю, чего ты злишься.

– Я не злюсь, – возражает она, поправляя расстегнувшиеся часы.

– Тогда ладно.

Она смотрит на меня, поджав губы, а после натягивает ботинок.

– Я собираюсь на ужин. Если хочешь, присоединяйся.

– Нет, – отвечаю я. Как хорошо, что мне теперь не придется быть милой. – Я не голодна, спасибо.

Зашнуровав ботинки, она заматывает шарф.

– Как хочешь, – говорит она. – Спокойной ночи.

После ее ухода в комнате воцаряется странная тишина. Я включаю телевизор, нахожу единственный английский канал и пытаюсь поправить рисунок, но быстро понимаю, что сделаю только хуже.

Потом заказываю себе ужин в обслуживании номеров и засыпаю еще до маминого возвращения. Завтра утром мы отправляемся в Бельгию. Очень надеюсь, что эта поездка не обернется катастрофой.

* * *

И все же катастрофа наступает.

– Вот объясни мне, зачем нам нужно было приезжать на вокзал за четыре часа?

В эту минуту мама с довольным видом сидит на пластиковом сиденье и читает «Атлантик», пока я умираю со скуки.