Она слишком вежлива. Обращается со мной как с соседкой по комнате, которую ты тайно подозреваешь в том, что она может украсть твои вещи, как только ты выйдешь за дверь.

Следуя карте, которую нам дал портье, мы пересекаем грязную реку. Кажется, что архитектура зданий меняется с каждым пройденным кварталом, словно мы идем вдоль музейной диорамы, а не по городу. Обувные магазины со скидками и лотки с морепродуктами – такое ощущение, будто их не обновляли с 1992 года, – сменяют дешевые парикмахерские и захудалые пивнушки, а после – телефонные лавки и «Макдоналдсы». Далее следуют аптеки, пекарни и здания родом из восемнадцатого века. За три городских квартала мы будто проделали путь от Детройта до маленького французского городка из сказки «Красавица и чудовище».

Я решаю посмотреть, что на этот раз приготовил мне дедушка.

«РАТУША СТРОИЛАСЬ НЕСКОЛЬКИМИ КАМЕНЩИКАМИ ОДНОВРЕМЕННО – ЧТОБЫ ПОЛУЧИЛОСЬ БЫСТРЕЕ И ДЕШЕВЛЕ. ЛЕГЕНДА ГЛАСИТ, ЧТО КОГДА АРХИТЕКТОР НАКОНЕЦ УВИДЕЛ СВОЙ ЗАВЕРШЕННЫЙ ПРОЕКТ, ТО ПОДНЯЛСЯ НА ВЕРШИНУ САМОЙ ВЫСОКОЙ БАШНИ, ОСМОТРЕЛ ВЕСЬ ГОРОД И РУХНУЛ ВНИЗ, РАЗБИВШИСЬ НАСМЕРТЬ.

А ТЕПЕРЬ ИЗУЧИ ЗДАНИЕ. УЗНАЙ, ЧТО НАПОЛНИЛО АРХИТЕКТОРА ТАКИМ ГЛУБОКИМ ОТЧАЯНИЕМ. ЗАРИСУЙ РАТУШУ КАК МОЖНО ТЩАТЕЛЬНЕЕ. ВЕДЬ ДЕТАЛИ МОГУТ БЫТЬ ВОПРОСОМ ЖИЗНИ И СМЕРТИ.

Р. П.»

В письмо он вложил дешевенький маленький транспортир, видимо для того, чтобы мои углы были точнее. Вслух я ничего не говорю, потому что маме ни за что не понять, но сама пребываю в тихом ужасе.

Я переживаю, что, как бы ни старалась, у меня в итоге не выйдет ничего хорошего. Прямые линии и перспектива – мое слабое место, а под слабым местом я подразумеваю полное непонимание предмета. Даже на уроках рисования в начальной школе учителя критиковали мой стиль «как курица лапой», хотя при этом мои работы были лучшими. То же самое происходило в средних и старших классах, а также на факультативных занятиях и летних программах. И все из-за коротких отрывистых линий. Потому что я не делаю их жирными и прямыми. Мне хорошо даются хаотичные импрессионистские движения: когда слои накладываются один на другой, пока не получается настоящее произведение искусства. Даже рисуя лица – а это моя специализация, – я оставляю силуэты форм, которые использовала для построения. Так что рисование зданий не покажет, насколько я хороший художник.

Ориентируясь по маленькой карте, взятой на углу улицы, мы с мамой направляемся к Ратуше. И пока идем, нам попадаются одни магазины шоколада – каждый второй фасад. Я не преувеличиваю. Буквально миновав один такой магазин для гурманов, где с витрин смотрят башни зефира и ирисок, мы проходим четыре шага и упираемся в следующий: здесь уже за витиеватыми надписями царит атмосфера роскошной гостиной, каждый кусочек шоколада накрыт отдельным стеклянным колпаком.

– И как экономика может содержать такое количество магазинов с шоколадом?

– За счет туристов, – простодушно отвечает мама.

– Да я пошутила.

Она не сбавляет шаг, и мы заворачиваем в один из таких магазинов.

– Ага, – отвечает она. – Ха-ха.

– Объяснение погубит всю шутку, – замечаю я. – Знаешь, есть такая старая поговорка. Объяснять шутку – все равно что препарировать лягушку: ты узнаешь, что внутри, но лягушка будет уже мертва.

– Как думаешь, тете Джослин это понравится? – Мама показывает мне коробку конфет из темного шоколада в форме цветов.

– Ты даже меня не слушаешь. Я же тебе объясняла про шутку.

– Слушаю. Мертвая лягушка. А может, ей лучше белый шоколад?

Несмотря на великолепные готические здания, окружающие центр города, Ратушу все же не трудно заметить. Она занимает практически целый квартал, а ее высота не поместится даже в квадратный размер «Инстаграма». Весь ее фасад усеян сотнями крошечных окошек. От одних только мыслей об этих окошках у меня сводит живот.

В магазине мама все-таки купила шоколад (глубокомысленное сочетание темного и белого шоколада) и теперь решает устроиться в «Старбаксе» на соседнем углу.

– Надо отправить по электронке несколько писем. По работе, у них там есть вай-фай. – Она указывает на кофейню. – Почему бы тебе не начать рисовать? А потом встретимся здесь, когда ты закончишь.

– Ну, я не знаю, как долго у меня это займет…

– Все нормально, – с отстраненным видом замечает она. – Я буду неподалеку.

И хотя в эту минуту я бы предпочла заняться чем-то другим, все равно киваю и улыбаюсь, изображая волнение.

– Отлично.

Каких-то сорок пять минут – и мой рисунок превращается в кривобокое подобие архитектурной графики Тима Бертона. Даже с транспортиром мои углы выходят шире нужных, а попытка нарисовать прямые линии внизу при помощи шестидюймовой линейки означает, что фундамент здания будет прямым только эти шесть дюймов. И сколько бы раз я ни пересчитывала окна на каждой из сторон, я никак не могу получить правильное число. Если бы у меня не сводило мышцы руки от непрерывного вырисовывания миллиона квадратных окошек, я бы уже вырвала из альбома лист и начала заново.

Я пялюсь на это здание так долго, что все окна расплываются крохотными бесформенными каплями стекла. Смотрю вверх и вижу, что у окна две панели и каменный выступ под ним, опускаю голову. Снова поднимаю и вижу уже одну панель. Рисую, снова смотрю вверх, и теперь выясняется, что у окна две панели, но без выступа. И мне приходится маниакально все стирать и рисовать заново. Кажется, я начинаю понимать, почему Ван Гог отрезал себе ухо. А потом застрелился.

Даже не знаю, сколько времени прошло. Но, должно быть, достаточно, чтобы на главной площади, под огромным оранжевым зонтом, собрались три разные экскурсионные группы, прослушали одно и то же дурацкое вступление и ушли.

Я как раз борюсь с формой самой башни, когда слышу мамин голос:

– Как продвигается?

Быстро прячу за спиной свое ужасное размазанное подобие карандашного наброска.

– Хорошо.

– Интересное здание, – говорит мама, даже не глядя на мой рисунок. – Ты заметила, что башня смещена по центру? И гляди, – показывает она, – арка не по центру. За такое явно полетели чьи-то головы.

Я начинаю смеяться. И ничего не могу с собой поделать. Хохочу так громко, что все бельгийцы наверняка думают, будто у меня нервный срыв. Потом смотрю на свой рисунок, и мне он уже не кажется таким плохим.

– Думаю, я закончила, – объявляю я.

– Выглядит очень хорошо! – выносит вердикт мама, рассматривая мой рисунок ближе, чем мне бы того хотелось. – Так как насчет того, чтобы попробовать их знаменитые вафли?

Всей поэзии языка не хватит, чтобы описать, какие же вкусные эти вафли.

Они шесть дюймов в ширину и совершенно не похожи на круглые, размером с тарелку, «бельгийские вафли», которые в Штатах предлагают на завтрак. Тягучие, плотные и почти полностью посыпанные сахаром. Здесь их кладут в небольшие картонные лодочки, в которых обычно продают хот-доги на бейсбольных матчах. Теплая вафля смазана толстым слоем шоколадной пасты и украшена сверху кусочками клубники (мама предпочла только взбитые сливки). Она похожа на самый вкусный пончик, который я когда-либо пробовала, – если бы этот пончик занялся любовью с гофрированной бумагой, а потом сбежал, узнав о ребенке. Я готова проглотить еще штук семь.

– Оставь место для картошки. – Мама останавливает меня, заметив, что я уже собралась к лотку, где на вафельницу бросают очередную порцию свежего теста. Запах стоит такой аппетитный, что меня буквально к нему тянет.

Конечно, можно сделать вид, что после вафель мы подождали еще часок, но это было бы неправдой. Мы направились прямо к длиннющей очереди в палатку (которую несколько экскурсоводов назвали самым лучшим местом в Брюсселе, где подают картошку) и взяли себе по порции с пряным майонезом. Когда все горячие, хрустящие и такие жирные ломтики были съедены, от них осталась лишь одна упаковка, пропитавшаяся маслом до прозрачности.

– А ты знала, – говорит мама, подбирая с тарелки оставшиеся подгорелые кусочки, – что «французский жареный картофель» – неправильное название? Он был придуман в Бельгии, а во время Первой мировой войны… или Второй мировой? Не важно. В общем, во время какой-то войны американцы увидели, что его едят во Фландрии, и решили: раз бельгийцы говорят по-французски, значит, они находятся во Франции. Отсюда, – она машет последним ломтиком, – и французский картофель.

– Как интересно, – говорю я, только сейчас ощутив в животе оседающий жир от съеденного за последний час. – Откуда ты узнала?

– Прослушала половину экскурсии, пока ждала, когда ты закончишь свой рисуночек.

«Рисуночек». То, каким снисходительным тоном были произнесены эти четыре слога, тут же лишает меня хорошего расположения духа. Лицо застывает в хмурой гримасе, а жир давит такой тяжестью, что как бы меня сейчас не вырвало.

– Итак, чем хочешь заняться в оставшееся время? – спрашивает мама, похлопывая себя по животу. Уже час дня.

Я подумываю о том, чтобы устроить ей бойкот, но сама мысль снова затевать ссору с Элис Паркер меня угнетает. Так что я проглатываю обиду и предлагаю:

– Можно пойти в музей Эрже. Мультипликатора, нарисовавшего Тинтина.

Это единственное, что приходит мне в голову, поскольку мы уже побывали в бутиках шоколада, которых хватит на целую жизнь, поели вафель, слопали по порции картофеля фри и посмотрели знаменитую скульптуру Писающего мальчика. Список главных брюссельских достопримечательностей с каждой минутой становится все меньше.

– Почему бы и нет, мне нравился Тинтин, – говорит она.

На самом деле сама я никогда не читала комиксы про Тинтина. Но мне знакома эта серия и стиль ее рисования. А еще сегодня утром я прочитала про него статью в Википедии, чтобы можно было обсуждать эту тему со знанием дела. Однако меня немного огорчает то, что моя мама больше, чем я, осведомлена в каком-то вопросе, относящемся к искусству.