– Мы уснули! – повторяю я, и моя настойчивая интонация окончательно будит Каллума. – Мама будет в ярости.

– По-моему, ты говорила, что ей больше нельзя лезть в твою жизнь со своими комментариями.

– Нельзя, но… – Я пытаюсь объяснить, подбирая слова. – Но я всю ночь провела не дома. На кладбище. Разве твои родители не стали бы беспокоиться?

Он дергает плечом.

– Большую часть времени мой отец не знает, где я. Он мне доверяет и понимает, что я могу сам о себе позаботиться.

Я не отвечаю. Внутри меня бушует гнев, страх, а может, еще и настоящая влюбленность. Трудно сказать: гнев и страх сейчас явно сильнее.

– Слушай, – говорит Каллум. – Я не хотел, чтобы у тебя были проблемы. Просто я… давай я отвезу тебя домой.

Он зашнуровывает ботинки и сворачивает покрывало.

Решивший, что мы зомби, малыш по-прежнему прячется за мамой, пока мы не выходим с кладбища. Я шагаю так, словно отправляюсь на какую-нибудь героическую миссию. А Каллум еле плетется за мной.

Глава 19

В КОНЕЧНОМ СЧЕТЕ с Элис все проходит гораздо проще, чем я предполагала. Я выслушиваю лекцию под лозунгом «Я так за тебя беспокоилась, ты даже не представляешь!», и обещаю не возвращаться позже десяти, не предупредив ее. Тогда она просто обнимает меня и, не отпуская, говорит, что все еще злится.

Это все как-то совсем не похоже на Элис. Наверное, на нее так успокаивающе действует морской воздух, зелень или отдых от работы. А еще Эвелин, сообщившая ей, что студенты Ома частенько зависают вместе по ночам и это абсолютно нормальное явление.

Уходя в студию, на встречу с Мейви (до этого как следует выспавшись и выпив чашечку жасминового чая), я говорю маме, что люблю ее. Она отвечает мне тем же, по-прежнему качая головой, будто все еще не может до конца поверить, что ей пришлось переживать за меня всю ночь.

Сейчас мы вырезаем на линолеуме гравюры. В голове у меня складывается идеальная картинка – чашечка кофе, над которой вьется пар. Я вижу ее очень четко, но когда начинаю выскабливать, получается что-то кособокое и детское. Это уже вторая попытка – в первый раз я надавила слишком сильно, и нож прорезал материал насквозь. Работа была испорчена.

– Постарайся углубления делать длиннее, но меньше, вот так.

Мейви кладет ладонь поверх моей руки, показывая, как правильно нажимать. Уже с этой небольшой помощью моя гравюра выглядит куда лучше. Но не успеваю я порадоваться своим успехам, как вижу результат самой Мейви. И мое слабое подобие самолюбия улетучивается подобно стряхиваемым с листа остаткам ластика. На гравюре Мейви изображено лицо греческого бога ветра – он надувает щеки и выдыхает огромные клубы воздуха. На фоне такого моя кривая чашка с кофе выглядит жалко.

– Ты уже делала это раньше? – спрашиваю я.

– Вообще-то нет, – отвечает Мейви. – Но мама попросила меня попробовать, прежде чем мы будем их делать на занятии в понедельник. Когда гравюра будет готова, мы нанесем на нее краску и отпечатаем на бумаге.

– Круто.

Значит, у нее все получается само собой.

Я откладываю свой ножик и несколько минут наблюдаю за Мейви: ее запястья порхают над гравюрой так, словно живут своей жизнью, а на лице читается безмятежная сосредоточенность. Она – талант. Это то, что мне нужно вбить себе в голову. Я могу быть способной, могу усердно трудиться и добиться успеха, но мне никогда не стать лучше кого-то вроде Мейви, обладающей тем самым природным даром, о котором люди упоминают в своих речах во время всяких церемоний награждения.

Но ты же попала в эту программу, – шепчет голосок в моей голове. – Тебя бы не приняли в Ом, не обладай ты потенциалом, не будь ты по-настоящему талантлива.

Но Роберт Паркер – твой дедушка, – откуда-то из темноты доносится другой голос. – Наверняка тебя зачислили, чтобы добавить престижа этой программе. Или в надежде на его пожертвования. Для этих людей ты не более чем имя.

Несколько секунд я гляжу на свою гравюру. И каждая линия в ней мне кажется неправильной. Но может, если смотреть на нее достаточно долго, изображение станет лучше? Что это за суперспособность? Умение делать все так хорошо, как тебе этого хочется? Ах да, точно – это называется талант.

Едва я беру нож, чтобы продолжить и, возможно, добавить теней, как деревянная дверь в студию распахивается и ударяется о стену.

– Рада тебя видеть, Кэл, – отзывается Мейви, не отрывая взгляда от своей гравюры.

Каллум неторопливо приближается к ней сзади и целует в щеку. Мне приходится напоминать себе, что так он ведет себя со всеми. Он же Джоуи из «Друзей».

– Так и знал, дамы, что найду вас тут. В субботу. Когда у вас нет занятий.

– Мы, – поясняет Мейви, – испытываем новый проект Айне и Деклана.

– Учительские подопытные зверушки. – Каллум протискивается между нами, чтобы взглянуть на наши работы. А потом, подражая какому-нибудь самодовольному владельцу художественной галереи, произносит: – Очень хорошо, – о работе Мейви. – О-о-очень хорошо. Ах! А что у нас тут? – Он чуть ли не утыкается носом в мою гравюру. – Мастерское владение линией и перспективой. Очевидно, кофейная чашка символизирует колонизацию Южной Америки, да?

– Конечно, – вторю я ему голосом самодовольного художника, – я ведь полагала, что это будет очевидно.

Мейви хихикает.

– Просто ты завидуешь, что тебе нельзя играть с острыми предметами, – замечает она.

– Верно, – соглашается Каллум и, подобрав один из запасных ножей, принимается крутить его между пальцами. – Всегда мечтал отточить мастерство владения ножом размером с ноготь, чтобы разрезать пластик.

Если раньше мне хотелось, чтобы моя гравюра выглядела хорошо, то теперь, в присутствии Каллума, хочется этого в десять раз сильнее. Ведь я ему в первую очередь понравилась потому, что он счел меня талантливой художницей. А сейчас в студии он может сравнить мою работу и гравюру Мейви и убедиться, что я, в лучшем случае, всего лишь середнячок. Может, если еще раз пройтись по контуру кружки, сделать его глубже, то получится стиль ар-деко…

– Блин! – Я снова прорезаю линолеум насквозь.

Но Мейви и Каллум как раз увлеченно шутят по поводу того, что когда-то вытворил Майкл, и даже не замечают, насколько я расстроена. Да и я стараюсь этого не показывать. Чувствую, что вот-вот расплачусь, а потому лихорадочно думаю о том, как бы убраться подальше от Каллума, чтобы он не увидел, что мое зареванное лицо страшнее, чем у Ким Кардашьян.

– Пойду порисую, – говорю я, и тогда они оба смотрят на меня. Поспешно добавляю: – Я забыла, что мне нужно кое-что нарисовать для дедушки.

– Хочешь, чтобы я отпечатала твою гравюру за тебя? – спрашивает Мейви.

– Нет, – слишком торопливо отвечаю я. – Все равно фигня получилась.

Я хватаю свою сумку и направляюсь прочь из студии. Внезапно лямка от сумки цепляется за дверную ручку, и они молча наблюдают за тем, как я несколько секунд с ней вожусь.

– Ну ладно, – говорю я, когда мне удается отцепиться. – Пока.

Но, оказавшись за дверью, даю волю слезам.

* * *

С холстом и красками в обнимку я взбираюсь на скалистый берег, откуда виден далекий маяк, и устанавливаю в траве мольберт. Буду рисовать пейзаж.

Для Ирландии дедушка не давал мне задания, решив, что мне хватит рисования по программе. Но я все равно ощущаю потребность что-то сделать для него: показать, как я благодарна за то, что оказалась здесь, и как многому научилась всего за несколько недель с мастерами своего дела. Дома я никогда не рисовала пейзажи – они казались мне чем-то скучным, что потом можно повесить лишь в кабинете стоматолога. Но после лекции Деклана об Уильяме Тёрнере я вдруг загорелась идеей нарисовать воду. Тёрнер писал бушующие моря и борющиеся со штормами корабли. Деклан поведал нам об одном его приеме: с помощью света он выделял определенные участки картины для создания контраста между мечтой и суровой реальностью.

В его работах море может быть темным, ненастным, бушующим и страшным. Но в углу холста сквозь облака всегда прорезается луч света, напоминающий клинок и пронзающий картину насквозь. Тернеру словно удавалось изобразить смятение и тревогу, царящие в голове человека. Возможно, и у меня получится.

Никогда раньше я не рисовала воду, по крайней мере такую. Море, залитое угасающим солнцем, простирается до самого горизонта, его испещряют темные и светлые пятна, у поверхности булькают мелкие рыбешки, а волны закручиваются барашками и исчезают. В эту картину я вкладываю все, что меня волнует.

Мои страхи о том, что мама не может начать жить собственной жизнью, отражаются в зловещей волне, которая вот-вот накроет. Беспокойство по поводу того, что я не могу стать хорошим художником, – в отвесных скалах у берега, отбрасывающих тень на остальную часть работы. А одиночество – в крохотном паруснике, который я нарисовала вдали. Этим судном, существующим лишь в моем воображении, управляет девочка, решившая оставить все свои ожидания позади и жить сама по себе. Если мама сможет все это прочувствовать, наши отношения будут больше наполнены приятными мгновениями, как сегодня утром, а не разговорами, постоянно перерастающими в ссоры.

– Привет, Пикассо! – слышу я позади голос Каллума, взбирающегося по холму.

Одного его вида достаточно, чтобы мои губы непроизвольно растянулись в улыбке. Как жаль, что я не из тех, кто умеет долго обижаться, но ничего не поделать. Мой желудок начинает вытворять кульбиты. Серебряную медаль завоевывает Америка!

– Я рисую море, – отзываюсь я. – Так что тебе следовало сказать: «Привет, Тёрнер».