Дана Шварц - Я уезжаю!

– И представить тебя Тимати Споллом? Ни за что!

– Кем, прости?

Он ведет себя так непринужденно, словно это не я как полоумная вылетела из студии. Он плюхается в траву и скрещивает ноги.

– Тимати Сполл сыграл Тёрнера в фильме «Уильям Тёрнер». И у вас, надо заметить, нет ничего общего.

– Ты смотришь слишком много фильмов.

Каллум хрустит костяшками пальцев.

– Потому что я кучу времени провел в автобусах, катаясь из Донегола в Дублин и обратно. Сначала к маме, потом к отцу. И все для того, чтобы быть милым.

Он снова щелкает пальцами. Меня жутко бесит, когда это делает кто-то другой, но только у Каллума Кэссиди мне это кажется невероятно сексуальным.

Я опускаюсь на траву рядом с ним.

– Как долго твои родители в разводе? – спрашиваю я, немного переживая, что лезу не в свое дело.

– С тех пор как мне исполнилось четыре, – отвечает он, всматриваясь в воду. В подробности он не вдается.

– Ясно. – Я придвигаюсь чуть ближе. – А мои развелись два года назад. Отец снова женился. И маму это подкосило.

Каллум продолжает молчать.

– И, – добавляю я, – он женился на моей бывшей учительнице математики.

Он по-прежнему не смотрит на меня, но улыбается, а его рука скользит к моей ладони.

– Отец думает, что, окончив университет, я вернусь сюда, чтобы работать на ферме с моими дядями, – произносит он. – Мама не сказала ему, что я подал заявку на участие в юридической программе. Он будет в бешенстве – он-то думает, что я хочу быть как он.

– А это не так?

– За всю свою жизнь он ни разу не выезжал за пределы Ирландии! С самого рождения жил в одном доме. Просто я… – Он замолкает и смотрит на меня. – А какой у тебя отец?

– По правде сказать, он не мой биологический отец.

– Что ты имеешь в виду? Тебя удочерили?

Единственная, кто знает об этом, – Лена, но с Каллумом мне так спокойно, что хочется все ему поведать о себе. И я начинаю медленно рассказывать:

– Мои родители поженились, когда мне было три года. Мама забеременела, учась в колледже, но, чтобы заботиться обо мне, бросила учебу. А потом встретила моего отца.

– Но ты все равно зовешь его папой?

– Ну да. Он мой отец. Он вырастил меня. Официально удочерил после того, как женился на маме, и до сих пор остается моим папой, даже несмотря на их развод.

– А ты знаешь, кто твой настоящий отец?

– Мой папа – вот мой настоящий отец. А тот парень, он для меня… вроде донора спермы. Когда мне исполнилось шестнадцать, мама сказала, что если я хочу, то могу с ним связаться, но… Не знаю. У меня уже есть отец. И ни разу не возникало желания встречаться с каким-то незнакомцем, с которым у нас просто совпадает половина ДНК.

Несколько минут мы молча держимся за руки и смотрим на воду. Я чувствую, как Каллум большим пальцем поглаживает мою ладонь. А потом он с улыбкой разворачивается ко мне.

– А скажи, насколько странно себя чувствуешь, когда твой отец внезапно женится на твоей учительнице по математике?

– Это ужасно странно. Но как бы плохо это ни было для меня, маме хуже. Целый месяц, до свадьбы, она ходила по дому словно зомби. Клянусь тебе, она всего лишь раз открыла рот, когда сказала, чтобы я выбирала себе более практичную профессию, чем художник.

– Она не хочет, чтобы ты была художником? Но ты же так здорово рисуешь!

– В какой-то степени я могу ее понять, – отвечаю я. – В двадцать два ей пришлось заботиться обо мне. Мой дедушка – тоже художник и достиг успеха лишь в пожилом возрасте, так что она со всем справлялась сама. А теперь еще с уходом папы она хочет быть уверена, что я ни в чем не нуждаюсь. Все это трудно, понимаешь? Наверно, она боится, что мне тоже придется через это пройти. И хочет, чтобы я могла сама о себе позаботиться.

В этот миг Каллум нежно целует меня в губы. Он едва приоткрывает рот, так что поцелуй выходит почти сухим, но при этом я ощущаю его запах: мятной пасты, влажной земли и глины.

– Что-то мне подсказывает, что ты всегда сможешь о себе позаботиться, Пикассо, – тихонько шепчет он мне на ухо.

Я парю в невесомости. Восхитительно кружится голова. Мне отчаянно хочется навсегда удержать эту близость, все время слышать возле своего уха его голос, от которого в мозгу вспыхивают электрические разряды, передающиеся от нейрона к нейрону. Я уже ни о чем не могу думать, кроме него, его аромата и вкуса.

И почему вся жизнь не может быть такой? Я мыс ленно даю себе обещание зарисовать это мгновение: когда ты открываешься своему возлюбленному, а он – тебе, а потом вы оба лежите в траве и слушаете шум воды в предвкушении нового поцелуя.

ПЯТЬ УТРА, В СТУДИИ А никого, кроме нас с Варфоломяу. Ни разу в жизни я не вставала по своей воле в столь ранний час. На самом деле я встала еще раньше, подгоняемая жгучим желанием поскорее начать картину, которая отобразила бы все мои чувства к Каллуму. Еще в самом начале занятий Айне напомнила нам, что свободное время в студии – это «привилегия». И предоставляется она студентам в последнюю неделю программы, чтобы те могли продемонстрировать полученные навыки и применить их в своем творческом подходе. Что бы это ни значило.

Айне все время твердит о «связи между эмоциями и творчеством». Вспоминая о четверном сальто, которое мой желудок совершил при виде поднимающегося на холм Каллума, я понимаю, что именно он – мое вдохновение. Сама картина будет абстрактной, я в этом уверена, а вот детали пока представляю не совсем четко. Холст я решаю покрыть зеленым, как трава, на которой мы лежали, а в тех местах, где краска еще не подсохла, пройдусь сухой кистью для придания текстуры. Этот прием нам показал Деклан несколько дней назад.

Я оглядываюсь на картину Мейви, она уже близка к завершению. Это автопортрет в оранжевых тонах, черты лица представлены в виде геометрических фигур. Мейви не только великолепная художница, но еще и проста в своем великолепии.

Я вынуждаю себя отвести взгляд от ее картины и посмотреть на слова, выведенные на стене причудливым почерком Айне: «НО ГЛАВНОЕ: БУДЬ ВЕРЕН САМ СЕБЕ».

Как же ты прав, Полоний. Я отворачиваюсь к своему холсту, который за предыдущие шесть с половиной секунд стал выглядеть еще хуже. Но я делаю глубокий вдох и, погрузившись в звучащий тяжелый металл, продолжаю рисовать.

– Потихоньку заканчиваем, – несколько часов спустя говорит нам Айне, выключая музыку.

Под ногами кружит и трется Варфоломяу, словно таким образом выпрашивает награду за то, что не отвлекал нас от работы.

Моя картина не идеальна, но определенно хороша. Приятно выйти из зоны комфорта и нарисовать что-то, что действительно может украсить музей, а не только страничку на «Тамблере». Никогда раньше я не работала с абстрактной живописью. А теперь с каждым ударом сердца проговариваю про себя слова Деклана, особо выделенные им: структура, пространство холста, контраст, композиционный центр. Слова, которые раньше были непонятными и сбивали с толку, теперь обрели смысл. Я мысленно возвращалась к тому, что испытывала рядом с Каллумом, и выплескивала эти эмоции на холсте. Может, это и значит быть художником. Возможно, у меня все получится.

Позади нас расхаживает Айне и комментирует наши работы. Тесс порвала старые газеты и, приклеив кусочки на холст, покрыла краской. Тем самым ей удалось создать интересную фактуру.

– Чудесно, – замечает Айне. – Очень хочу посмотреть, что у тебя получится.

Тесс вся сияет. У нее хорошая работа, но мне на самом деле не терпится услышать, что же Айне скажет, подойдя ко мне. Мой прогресс очевиден. Это лучшее, что я сотворила за время пребывания здесь. Мне казалось, будто моя кисть движется сама по себе, смешивая цвета и создавая узоры, о которых я даже не помышляла до этой программы.

– Нора, – начинает Айне и сглатывает. – Хм.

Ее бусы угрожающе позвякивают. Кто-то откашливается.

– Что скажете? – спрашиваю я.

– Ну. Мне кажется, можно добавить немного глубины.

Глубины? Это она о чем? Это же абстрактная картина. Какая еще глубина?

– Это абстракция, – поясняю я.

– Да, я вижу.

Я не отвечаю, и она продолжает:

– Я вот что тебе скажу: если ты действительно хочешь в будущем добиться значительных успехов в своем творчестве, то тебе придется пожертвовать быстрыми результатами ради создания чего-то более стоящего, требующего больше времени.

Тесс сочувственно глядит на меня, и мне хочется врезать ей. Мне хочется врезать каждому.

– О… – все, что мне удается из себя выдавить.

– Но это неплохо! – быстро добавляет Айне при виде моего лица. – Просто, на мой взгляд, тебе стоит определиться, каким именно художником ты хочешь быть.

– О… – повторяю я.

– У меня предчувствие, что ты не сумеешь максимально развить свой творческий потенциал, если и дальше будешь воспринимать искусство так… линейно.

Я не понимаю ее слов или просто заглушаю их – отгораживаюсь от того же, что всю жизнь нашептывает мне голос в голове.

Я ни разу не слышала, чтобы Айне критиковала чью-то работу. Строже всех она была к Роджеру: сказала ему для восхода солнца использовать более теплую цветовую гамму. А теперь она буквально сообщает, что мне не быть художником. Я борюсь с желанием выплеснуть свою палитру на холст, окончательно испортив картину. Айне одаривает меня улыбкой, будто оказала мне услугу, и переходит к чертовой идеальной картине Мейви.

Мои глаза и щеки пылают. Будь у меня волшебный джинн, я бы в первую очередь пожелала провалиться сквозь землю. Второе и третье желания были бы теми же самыми, дабы убедиться, что он меня расслышал. Я чувствую, что если останусь в студии, то расплачусь. Мне нужно выбраться отсюда.