Какое-то мгновение она заставила себя простоять молча, глядя снизу вверх на поглощенного созерцанием игры малыша. Она, словно в первый раз, увидела его ротик со сверкающими зубками, его круглые плотные ножки в крошечных кроссовках, его жадно воспринимающие жизнь глаза — и внезапно поняла, насколько же гармонично он воплотил в себе черты их обоих.

— Жа-а-ан! — тихонько, чтобы малыш не испугался и не свалился с высокого сиденья, позвала она.

Он с недоумением посмотрел вниз, скользнул по ней непонимающим взглядом и снова с упоением заколотил ножками по сверкающему никелю ступенек судейской вышки.

«Что я для него?» — с привычной горестью подумала Жаклин. С момента его рождения эта убивающая всякую радость, плоская бесцветная мысль настолько въелась в ее душу, что теперь уже не приносила прежнего острого страдания, а только привычно сжимала сердце. И бороться с этой привычной болью было бессмысленно. Но сейчас, почти машинально подавляя знакомую тупую боль, она вдруг услышала прямо над своим ухом веселое и уверенное: «Привет, малыш!»

А у нее никогда не было и не могло быть этой веселой уверенности… В своем непродолжительном общении с сыном она постоянно колебалась, сомневалась, может, даже боялась — и это давало свои печальные плоды: Жан-Поль относился к ней ласково, но не больше. А на этот бодрый голос малыш отреагировал моментально: забыв об игре, он протянул ручки к стоявшему за ее спиной Жану.

— Жан! — закричал он. — Жан! — И с не меньшим, чем от созерцания игры, энтузиазмом снова топнул ногой по ступеньке.

— Иди-ка сюда, разбойник! — Дюбуа подставил сыну широко распахнутые руки, и тот, не колеблясь, спрыгнул с вышки в их тепло и уверенность. — Пойдем, я дам тебе самому помахать настоящей ракеткой.

— Жаклин не отрываясь смотрела на них, сознавая, что ощущение нереальности происходящего постепенно сменяется радостным и простым чувством возвращения к обыкновенной жизни.

После того, как Жан-Поль вдоволь намахался ракеткой и даже от старания рассадил себе коленку, они втроем сидели на небольшой площадке кафе, расположенного во внутреннем дворике, и через лозы дикого винограда наблюдали за играющими.

— И все-таки ты восхищен ею, — ревниво заметила Жаклин.

— Кем? Элен? Да, она играет блестяще, а это всегда привлекает. Но ты, надо заметить, плохой сыщик, моя дорогая.

— При чем тут я? — удивилась Жаклин, отбирая у Жан-Поля шестой кусок сахара, который он уже собирался опустить в свой чай.

— А при том, что ты сразу же должна была заметить, что играет она сегодня так блестяще неспроста.

— То есть?

— Разве ты не видишь, как между нею и комиссаром сверкают электрические разряды?

— Что-о-о?!

— Именно так. Посмотри-ка. — Жан, приобняв Жаклин за нагретые обнаженные плечи, легонько подтолкнул ее поближе к еще светлым и нежным виноградным листьям. И через несколько минут она была вынуждена согласиться с его утверждением, показавшимся ей на первый взгляд столь нелепым.

Пара на корте почему-то напомнила ей когда-то виденную во французском зоопарке картину ухаживания друг за другом стареющей львиной четы; Ферран, как тот пожилой, уже все понимающий, но еще много могущий царственный зверь, охотно подчинялся всем капризам своей подруги, а она, вдохновленная этим пониманием и вернувшейся молодостью, превосходила саму себя. Жаклин не могла оторвать глаз от пары, сумевшей так изящно и достойно выразить свои чувства в простой игре…

Партия заканчивалась.

— Только не вздумай выдать тайну! — улыбнулся Жан, когда комиссар и Элен, обмахиваясь бейсболками и счастливо улыбаясь, направились в сторону их столика.

— Может, они сами еще не до конца осознают ее.

— И все-таки, несмотря на этот начинающийся роман, мне бы очень хотелось снова оставить Жан-Поля на их попечение, потому что…

Но Дюбуа не дал ей возможности договорить:

— Потому что вот уже третий час мы с тобой хотим остаться наконец наедине.

— Да, — ответила Жаклин, и, может быть, впервые ее лицо залил румянец не смущения, а откровенного желания. — Но малыш… — Чувство вины перед сыном все-таки не отпускало ее.

— Разве дело в том, держишь ты его на руках или нет? Дело в той любви, которую мы с тобой испытываем к нему и которая делает его сильнее и защищеннее в этом жестоком мире.

— О да! — И, уже не стесняясь присутствия ребенка, Жаклин закинула уставшие от одиночества руки на шею возлюбленного и не разомкнула их даже тогда, когда на террасе появились запыхавшиеся игроки.

Мадам Брассер нагнулась к малышу:

— Мне кажется, что тебе пора немного поспать, Жан-Поль. Пойдем, я уложу тебя в твою симпатичную кроватку. Обещаю, что сегодня ты непременно увидишь замечательный сон.

— А дед? — капризно протянул Жан-Поль, еще никогда в жизни не бывший центром внимания такого множества людей и вдруг почувствовавший к этому вкус.

— Разумеется! Разумеется, дедушка пойдете нами, ведь он тоже хочет увидеть какой-нибудь не менее замечательный сон, — улыбнулась Элен, и при этих словах комиссар не смог сдержать улыбки, которую он, впрочем, тут же спрятал в свои густые усы.

Дюбуа потрепал сына по волнистым волосам.

— Иди же, а когда проснешься, опять будем учиться играть.

И это оказалось решающим доводом.

Посидев еще какое-то время, не в силах разнять рук, Жаклин и Жан спустились с террасы и направились в сторону видной издалека, переливающейся всеми цветами радуги стеклянной крыши.

Жаклин, сама того не замечая, ускорила шаг.

— Зачем ты торопишься? — тихо, но властно остановил ее Дюбуа. — Последние шаги — самые! сладкие… — И они пошли медленней, изредка легко касаясь друг друга бедрами. Жаклин охватило странное чувство, будто ноги ее ступают не по дорожке, выложенной мраморными, в лиловых прожилках плитками, но утопают в благоуханных райских травах, а серебристые облака машут им крыльями, словно ангелы.

Но, войдя в зал, где, казалось, все оставалось таким же, как в ее последнее посещение, Жаклин ощутила себя неуютно. Чувствовалось, что в этом доме давно не живут.

— О-о-о! — выдохнула она, и все мучения последних лет снова стальным обручем стиснули ее разум и чувства. Она неуверенно провела рукой по белому шелку обоев и увидела, что за ее пальцем тянется светлый узкий след. — Как долго нам пришлось возвращаться сюда…

— Но мы вернулись. — В голосе Жана не было ни печали, ни сожаления. — И это главное. И мы научились не обращать внимания на многое, если уверены, что впереди нас ждет счастье. — Он сел прямо на пол у ног Жаклин и взял ее за руку, пытаясь привлечь к себе, на ковер, ворс которого стал похож теперь на шерсть породистой, но неухоженной собаки.

— Может, лучше пойдем наверх? — В ней на долю секунды ярко вспыхнуло воспоминание об их первой близости там, среди роскошных экзотических растений.

— Боюсь, что там картина будет еще более неутешительной, и вообще… не надо повторений. Мы еще достаточно молоды, чтобы не искать их. — Холщовое платье, купленное в одном из самых дорогих бутиков Амстердама, медленно опустилось к ее ногам. Жан долго, с нескрываемой страстью, рассматривал ее тело, не делая ни одного движения.

— Ты смотришь на меня так, будто видишь в первый раз, — пробормотала она, видя, как ее грудь розовеет от одного его взгляда.

— Да, — без тени улыбки ответил Жан, — так я действительно вижу тебя впервые. Тебя, мою жену… Мать моего сына… Женщину, которая вынесла ради меня много, слишком много испытаний…

— Разве может быть слишком много, если любишь!? — вырвалось у Жаклин, и она одним движением опустилась рядом с Дюбуа на колени. Только сейчас, в двадцать семь лет, она вдруг поняла, что испытывает женщина, когда ее сжигает настоящая страсть: не то стыдливое любопытство, которое она прикрывала бравадой опытности здесь два года назад, не тот порыв отчаяния, в котором она отдалась ему, старику с молодыми глазами, в своей амстердамской квартире…

И даже полная нежности ночь, которую они провели в старой гостинице Алкмара, не могла сравниться с происходящим сейчас, когда не она руководила своим телом, как бывало всегда, а оно само, торжествующее и свободное, повелевало не только ее движениями, но и ее душой.

— Возьми же меня! Возьми скорей, — шептала она в его пахнущие солнцем и горным ветром волосы, но Жан, казалось, погрузился в транс и только слегка касался ее своим сильным телом, даже не снимая одежды. Жаклин не знала, сколько времени прошло в этой молчаливой пытке; ей казалось, что минули не минуты — века. Неожиданно, как электрическим током, ее ударила страшная, показавшаяся ей невозможной и даже кощунственной мысль: он не может. После того, через что пришлось ему пройти в клинике Центра, после всех этих операций… Кто измерил внутренние ресурсы организма, пусть даже такого сильного? И если душа его выдержала эти страшные испытания, то тело, возможно, сдалось… Горячие слезы обиды и боли упали на обнимавшие ее руки.

— Жан! Я все равно… Все равно буду… с тобой, — не смея вымолвить «твоей», зашептала Жаклин, зная, что теперь ничто на свете уже не может разлучить ее с любимым. — Мне все равно, как ты… что ты… Ты был и останешься единственным…

Ответом ей было только еще сильнее сжавшее ее дрожащие плечи объятие, и она с ледяной тоской подумала, что ее предположение оказалось правдой.

— Прости меня, Жан…

Но под его спутанными темными волосами неожиданно сверкнула белозубая победная улыбка, и Жаклин услышала смех… Смех, которым не могут смеяться потерявшие свою мужественность мужчины, смех, который мгновенно уничтожил все опасения и открыл перед нею двери в еще так мало знакомый мир настоящего женского счастья…


К вечеру, когда следы их тел остались не только на ковре, но и на диване, и на кожаных креслах, и даже на широком письменном столе, Жан поднял глаза к стеклянному потолку, сквозь который комнату затоплял густой и желтый предзакатный свет, который, как казалось им обоим, благоухал терпким и крепким медом высокогорных лугов.