Лада Лузина - Я — ведьма!

Эта сцена казалась столь восхитительной и оторванной от моей жизни, что я даже не сразу узнала их. И лишь приглядевшись, с изумлением поняла: эта женщина — я, а мужчина — Валерка.

— Насмотрелись? — Иванна подцепила клубок, и изображение исчезло.

— Неужели это будет? — возбужденно воскликнула я. — Неужели такое может быть со мной?

Карамазова скривилась и нехотя подтвердила:

— Если произнесете заклинание.

— Скажите мне его! За любые деньги!

Ради того, чтобы увиденная мною сцена стала явью, я была готова выплачивать Таньке долг хоть всю оставшуюся жизнь!

— Вам понравилось? Любите самоутверждаться за счет других? — неодобрительно резюмировала ведьма и вздохнула: — Ладно. Во всяком случае, ничего страшного вам вроде не угрожает.

В ее словах слышалось сомнение.

— Запомните, после того, как вы скажете известную вам часть заклятия, нужно повторить ее еще раз с точностью до наоборот.

— Я — это ты, ибо… — начала я.

— Нет. Навыворот. Я — отэ ыт, оби…

— Я поняла. Для этого, — я беспокойно поежилась, вспоминая болезненность ритуала, — придется повторить все сначала?

Впрочем, ради того, чтобы увиденная мною сцена стала явью, я была готова исполосовать себя ножом с головы до пят!

— Нет, — печально возразила колдунья, — достаточно подойти к зеркалу в двенадцать, положить ладони на стекло и произнести заклинание целиком.

Она насупилась и замолчала, явно недовольная собой и своими советами.

— Сколько мы вам должны? — подвела итог встречи Таня, с деловым видом доставая из сумки кошелек.

Но даже тут ей не удалось покрасоваться всласть.

— Нисколько, — неприязненно отмахнулась ведьма. — Я не смогла вам помочь. Вы пришли слишком поздно. А тот, кто придумал завязку этой истории, редко завершает свои труды хеппи-эндами.

Белое потное тело билось на горячих скомканных простынях. Темнота сжирала реальность, обгладывала все наносное — позы, привычки, индивидуальность. Яростно освобождая нутро — похоть — вечный инстинкт совокупления. Пошлое, презрительное слово было сейчас огромным и великим, как храм. Не было «Я» — существовало лишь «Мы» — цельное, сильное, единое. У него не могло быть конфликтов, раздоров, ссор. Одно желание и одна плоть, змеящаяся, многорукая, неделимая. Его руки, расплющивающие мою грудь, были моими руками, мои ноги, обвивающие петлей его спину, — частью его плоти, губы перемешались во рту. Близость — безвкусное, официальное слово! — стала пронзительной, пронзающей, когда двое влипают, врастают друг в друга, и нерушимая твердь кожи, очерчивающая границы «Я», вдруг разрывается, как вода, с плеском заглатывающая тебя в свои глубины. И ты захлебываешься ею, вбираешь ее податливое естество огромными пульсирующими глотками. И вода становится тобой, а ты — водой.

Тело закричало, выгнулось и обмякло, медленно распавшись на две половинки — меня и Валерия. Они лежали на кровати, чувствуя, что безвременье тает, обретая день, час, место. Зная: сейчас великое «Мы» рухнет, как карточный домик, расчленившись на два противоборствующих «Я» и предчувствуя болезненность этого разрыва.

Его рука потянулась к бра — зажегся свет. Мир снова стал реальным и ограниченным. Я выпрямилась на подушке, пошарила в поисках сигарет, нашла пачку.

— Не кури, — приказал Валера.

— Но ты же знаешь, я люблю курить после этого… — просительно начала я.

— А ты знаешь, что я не люблю, когда ты куришь, — отрезал он. — Лучше принеси мне выпить.

Я обиделась.

— Встань и принеси, я тебе не прислуга.

— Ладно, уже поздно, мне пора домой.

— Ты не останешься?

— Не могу.

— Не могу или не хочу?

— Не могу.

— Тот, кто хочет, всегда найдет возможность, кто не хочет — отмазку! — Я демонстративно закурила.

— Хорошо: я не хочу. Ты уже испортила мне настроение.

Валера встал с кровати, брезгливо, по-кошачьи отряхнулся и полез в штаны.

— Останься, пожалуйста… — Я растерянно вертела в руках пачку синей «Примы». — Ты же знаешь, я не люблю, когда ты уходишь сразу после этого…

— А я считаю, самое разумное, что я могу сделать, — сбегать сразу после секса. Мы никогда не сможем жить вместе, — добавил он убежденно.

— Почему?

— Мы слишком похожи, оба властные и упрямые. Каждый хочет, чтобы все было только так, как он хочет. А единственное желание, в котором мы сходимся, мы уже удовлетворили. Можешь меня не провожать. Пока.

Он вышел из комнаты. Я не остановила его. Просто не нашлась, что сказать, ошеломленная его первым за историю наших отношений косвенным признанием своей вины — его и моей.

Каждый хочет, чтобы все было только так, как он хочет… Мы — властные и упрямые. Мы — значит он и я.

Но я не могла нащупать в себе причин для подобного упрека. Я не понимала его, как не поняла вчера и Таньку, заявившую мне практически то же самое. Оба они говорили о каком-то другом человеке: цельном, сильном, уверенном в себе. В то время как я была лишь несформулированным нечто, неспособным четко определить ни одного своего качества, ни одного принципа. Когда я пыталась вспомнить свое лицо, перед глазами возникала безликая, унылая масса — светлый овал без единой характерной черты и особой приметы. И моя дурная привычка напряженно глядеться в зеркала объяснялась чем угодно, кроме самолюбования. Скорее всего, я надеялась, что в конце концов все-таки разгляжу там себя, пойму, какая я, уверюсь, что я существую!

Или я верила, что существую, только когда смотрелась в зеркало?

И еще, когда рядом был Валерка.

Я слышала, как он закрыл замок Дверь всхлипнула. Стало тихо.

Быть может, не нужно было курить и следовало принести ему рюмку коньяка? Да мне и нетрудно было сделать то и другое. Но я знала: стоит раз принять его диктат, завтра я уже и сама не поверю, что имею законное право курить в собственной постели, и начну услужливо скакать вокруг любимого с тряпками и подносами.

То, что они хором величали моим упрямством, было только унизительной самозащитой. Страхом, что, уступив, я буду подавлена окончательно, окончательно превращусь в ничто!

Но то же самое сказала вчера Танька про Валеру: Он боится, что, уступив тебе хоть на пядь, тут же окажется порабощенным. Боится потерять себя…

Если так, мы сходны лишь в одном. Оба мечтаем, чтобы другой был исключительно отражением, с готовностью повторяющим наши слова и движения, истины и законы. Как в сказке Пушкина, где царица заглядывала в зеркало, чтобы услышать озвучку собственного резюме: «Ты на свете всех милее, всех румяней и белее…» И с ненавистью швыряла зеркальце под лавку, когда оно начинало расхваливать другую царевну.

Я вспомнила пророчество Карамазовой и ее упрек: Вам понравилось? Любите самоутверждаться за счет других?

Будь ты чуть более успешной и менее закомплексованной, ты бы стала такой, как он. Ты бы соблазняла мужчин только для того, чтобы помучить их… — эхом отозвалась Танька.

Но их выводы были столь ошибочны, что меня даже не могла задеть их нелицеприятность. Вся навороченная теория отражения объяснялась легко и просто. Когда Валера со мной, я верю: я не ничтожество — ведь у меня есть мужчина, красивый, престижный, с перспективной работой. Он мой единственный повод для гордости, единственный гарант самоценности, мое самоощущение. Мое отражение в зеркале мира.

Но проблема в том, что он — не я. И каждый раз, когда я поступаюсь хоть в чем-то, мне чудится: мое и без того сомнительное «Я» кренится, как Пизанская башня. Я злюсь на себя за измену, дергаюсь, чувствую дискомфорт. И он тоже бесится, оттого что я — не он.

Он ушел.

И я снова услышала размеренное дыхание своего одиночества.

«Одиночество, — сказала я себе, — это не когда ты один ночью. Это когда ночью ты не способен быть один».

* * *

Время приближалось к двенадцати. Я выбралась из постели, пошла на кухню, бестолково запихнула в себя что-то всухомятку. Полила кактус. Надо ложиться спать.

Разгромленная спальня вызывала отвращение. Я перестелила постель. Разделась.

«Может, он еще вернется!» — тоскливо ныла надежда.

«Конечно вернется. Сейчас я верну его!» — убежденно сказала себе я.

Схватив листок бумаги и склонившись над столом, я поспешно нацарапала на нем слова заклинания и начала переписывать его наоборот: «Я — отэ… оби ьворк юом…» Можно сломать язык. Но ничего, прочитаю по бумажке.

Подойдя к трюмо, я положила листок на тумбу. Двадцать три пятьдесят одна. Еще девять минут. Я состроила рожу, надула щеки, сцепила губы и… развеселилась.

Похоже, я заигрываю сама с собой!

И все же как неустанно интересно это лицо, только потому, что это — твое лицо. Твое! Пусть даже некрасивое. Слишком бледное. Большеглазое. Худенькое тельце, маленькая грудь. Неужели Валера любит это?

Это я?

Странно устроено зеркало — когда мы глядимся в него, то, говоря «Я», имеем в виду не себя, а свое отражение.

Я повертела головой, стараясь поглубже разглядеть свою комнату за стеклом. Она была такой же реальной, как и за спиной. С детства меня преследовало навязчивое ощущение ее реальности, мысль, что, извернувшись похитрее, можно войти туда, в Зазеркалье, и… ну, к примеру, переставить вещи.

Я в зеркале улыбнулась своим мыслям. Я возле зеркала прикоснулась губами к своим губам. Почему я не чувствую их? Холодное, безвкусное стекло. Я всосалась в него сильнее — зубы стукнули о твердую поверхность.

Как интересно, наверное, было бы поцеловать свои собственные губы?