Она хотела умереть.

Но боялась думать об этом.

Ту-у… ту-у… ту-ту-ту… ту-ту… ту-ту… ту-ту-ту… — гремел в ее ушах похоронный марш, хотя похороны давно рассосались, и тело старичка-соседа успели, верно, отпеть и закопать, и сесть поминать за пьяным столом.

Углы комнаты размывали сумерки, густея по мере того, как слепое зимнее солнце оседало за крыши домов.

— Доченька, ты хоть чайку попей…

Поставив чашку на пол у кровати, мама тревожно ощупала дочке лоб.

— Таки температура… — В словах матери прозвучало облегчение. — Выпей чаю… Сейчас градусник принесу.

— Не надо… Я хочу спать, ма…

Ночь зашла в комнату и, словно деловитая хозяйка, уверенно зачехлила вещи черными траурными покрывалами — письменный стол, шкаф, саму Иванну.

За окном зажегся фонарь. Тридцатое декабря. Завтра Новый год, конфетно-хлопушечный праздник всеобщей веры в чудо — время, когда весь крещеный мир, впадая в детство, играется в новогодние игрушки. Этот мир решительно вычеркнул ее с непримиримым эгоизмом ребенка, не желающего омрачать свое веселье.

Даже если она умрет, мир отпразднует Новый год светло, радостно и беспечно.

Она слышала, как мама наряжает в гостиной сосну, шорох бумажных гирлянд, хруст папиросной бумаги, в которой спали елочные шары… Завтра Новый год! Но обнаженный, лишенный кожи и мяса — листьев, травы, цветов — костяк мира за ее окном по-прежнему страдал без снега. Мир Иванны казался ей убогой бойней, где садистски убивают все живое, лишив страдальцев даже спасительного белого наркоза забвения.

— Если б хотя бы пошел снег… снег… снег…

Неясно почему, ей казалось, что снег утешил бы ее, успокоил, что если бы сейчас она могла, стоя у окна, смотреть на бесконечно-белоснежный мир, она забыла бы обо всем…

Странно, но даже сами мысли о снеге заворожили и укачали ее, подарив недолгое бездумное беспамятство.

— Доченька, ты спишь?

Мама говорила шепотом, рассудив, очевидно, что если дочка заснула, тихие слова не смогут потревожить ее. А если нет…

— Тебе звонит Юля, по работе.

Работа на телевидении была для мамы святыней. И Иванна рефлекторно протянула руку к трубке, прежде чем подумала, что не стоит этого делать, что будет только больнее…

Расценив этот жест как согласие, мать суетливо внесла в комнату аппарат на длинном черном шнуре и услужливо вложила ей в пальцы трубку.

— Алло, Ванька! — заорал из ниоткуда голос редактора «Безумного мира». — Ты должна срочно перезвонить Людину. Произошло дурацкое недоразумение. Он тебя уволил!

— Уволил… — проговорила Иванна, и слово это не было ни восклицательным, ни вопросительным — никаким.

— Мне Женька звонил только что. Там сегодня, оказывается, такое было! Новогоднюю программу переснимали. Редакторов, журналистов не трогали, а остальных в семь утра с постелей постаскивали! Тебя вызвонить не смогли. Ты трубку не брала. Я спрашиваю Женю: «А вы по какому телефону звонили?» А он мне старый назвал. Я не понимаю… Там же Артем был, неужто он твоего нового номера не знал? Не знал?

— Знал… — механически ответила Иванна.

— Так почему не сказал? — разъярилась Юля. — Женя говорил, твой жених при всем этом тарараме присутствовал. Главный, естественно, весь злостью изошелся. Быстро звони ему и все объясни. Он же к тебе неровно дышит… Простит. Слышишь?

Но Иванна уже не слышала ее. Она медленно положила трубку на рычаг и замерла в нелепой вытянутой позе, глядя на аппарат невидящими глазами, мгновенно утратив чувство времени, места, реальности происходящего — ощущая лишь, как внутри бурлит и пузырится, готовая хлынуть из горла черным гноем отрава.

Боль-ненависть-смерть рвались из нее, как лава из вулкана, и им было все равно кого убивать и ненавидеть — ее саму или…

Или — или!

Беззвучно оскалив рот, Иванна стремительно скатилась с кровати и бросилась к письменному столу. Вывалив на пол содержимое одного из ящиков, она вытащила из лохматой кипы фотографий снимок их творческой группы, сделанный три месяца назад… Вот он, режиссер Василий Людин, царь и бог «Безумного мира». Он стоял в самом центре снимка, сложив руки на груди, глядя на нее высокомерным взглядом ненаказуемого и неподвластного гада!

Не понимая, что и зачем она делает, Иванна схватила со стола ножницы и аккуратно вырезала его фигуру.

Черная, злая лава клокотала в горле, требуя выхода…

Она яростно оторвала бумажную голову режиссера и, швырнув ее на стол, разорвала тело Людина пополам, потом на четыре, на шесть, на двенадцать частей и с силой сжала обрывки между большим и указательным пальцами.

Она не знала, почему ей принесла такое облегчение эта наивная детская месть, лишь чувствовала, как боль-ненависть-смерть отхлынули от горла и потянулись к ее правой руке, ринулись к ней зловонным страстным потоком, перетекая сквозь подушечки ее пальцев в зажатые в них обрывки фотографии. И с каждой секундой ей становилось легче, легче, легче….

Она не знала, что в ту секунду, когда она схватила в руки фигурку Василия Людина, неведомая сила вцепилась в его машину, завертела, закрутила ее на асфальте, увлекая под колеса встречного самосвала… Она брезгливо отбросила обрывки через левое плечо, не зная, что там — за левым — стоит заплеванный черт и что именно ему она вручила сейчас неотпущенную душу главного режиссера.

Она подхватила остро наточенные ножницы и с размаху вонзила их острие в лежащую на столе бумажную голову. И засмеялась…

В комнату плавно вплыла мама с горячим ужином для больной.

Но при одном взгляде на нее, обернувшуюся к двери, поднос в маминых руках с треском полетел на пол, а сама мать отшатнулась от дочери, взирая на Иванну с ужасом и болью, как будто все лицо наследницы рода Зацерковных оказалось изуродованным вдруг страшными, изменившими его до неузнаваемости шрамами.

18 декабря XXI века

— Послушай, — испугался Артемий, — я ничего не знал. Я думал, что Людин хотел тебя, а ты не дала… То есть дала ему по морде и сбежала — за это он тебя и уволил. Клянусь, я понятия не имел…

— Не клянись — верю, — отмахнулась Иванна. — Есть такие невротические больные, которые, обладая стопроцентным зрением и слухом, слепнут и глохнут оттого, что просто не хотят видеть и слышать неприятное. Так и ты, милый… Куда легче прожить жизнь дураком, чем, познав истину, признать себя подлецом и предателем.

— Но я действительно не знал…

— Не хотел знать. Ты спровоцировал мое увольнение лишь потому, что в противном случае тебе пришлось бы узнать правду.

— Да при чем тут я? — Его возмущение, вызванное богомерзким поступком Людина, было столь неподдельным, что, на контрасте с ним, Артем почти уверовал в собственную святость. — Это Людин тебя уволил! Изнасиловал и выбросил на хуй! Это ж какой сволочью надо быть…

— Не делай из него козла отпущения! — свирепо оборвала его Иванна. — Если бы не ты, не произошло бы ни того, ни другого… Ни третьего!!!

— Конечно! — истерично заорал Артем. — Тебе удобней сделать козла из меня! На нем ведь уже не оторвешься! Он умер, а я живой, да? Ну давай, убивай меня! Давай! Чего стоишь? Это все равно ничего не изменит! Хоть на куски меня разрежь, все равно останешься той, кем есть, — сбрендившей старой девой, которую никто замуж не берет. И я их понимаю… Ты ж не женщина — ты уродец!

— Прямо в яблочко, милый, — прошептала она и закрыла лицо руками.

Конец XX века

Ночью ей снился снег…

Но проснувшись, Иванна увидела, что снег не приснился — он был. Мир за окном стал белым-белым, пересеченным косыми нитями снегопада. А рядом с ее кроватью, с видом огромной кошки, терпеливо караулящей мышь у норы, сидела бабушка Ева.

— Проснулась, — констатировала она.

— Бабушка? — изумилась внучка.

Бабушка бывала в их доме крайне редко — последний раз Иванна видела ее в день своего тринадцатилетия. И помнила, что тогда между мамой и бабушкой возник непонятный, погашенный запертой дверью кухни скандал.

— Не смей ничего говорить! — неистовствовала ее всегда спокойная мать, срываясь на визгливый крик. — Я не позволю сделать из нее уродца! Слышишь!

И за всю свою последующую жизнь Иванне не удалось выяснить, отчего мама всегда относилась к бабушке Еве так опасливо, так мало поддерживала с ней связь, так не любила дочкиных вопросов о ней. И почему ее отец, стоило лишь матери в пылу ссоры помянуть имя тещи, вдруг пугался, сутулился и неприкрыто лебезил перед супругой…

Впрочем, сейчас Иванну поразило другое — то, о чем она вряд ли могла задуматься в тринадцать лет, — ее бабушка выглядела едва ли не моложе ее мамы. И, сними она сейчас с носа учительские очки с непомерно толстыми стеклами, наверняка сбросила бы еще лет пять-семь.

— Отлично выглядишь, бабуля! — Комплимент получился скорее недоуменным, чем восторженным.

— Ты тоже выглядишь занимательно.

Бабушка Ева смотрела ей прямо в глаза, долго, изучая, — так смотрят в зубы лошадям, оценивая их возраст и стоимость.

— Ну что ж… — довольно резюмировала она. — Глазки у нас высший сорт. Здравствуй, ведьма!

Иванна трусливо сжалась под одеялом, не понимая, за какую провинность та пытается ее отругать.

— Вчера мне звонила твоя мать… Вся в слезах. И, похоже, оплакивала тебя она не зря, — серьезно продолжила прародительница.

«Неужели мама знает об изнаси…?!» — взвыло внутри. Если об этом знает мать, она просто не сможет жить — две боли Иванне уже не вынести!

— Успокойся, не знает, — твердо сказала бабушка.

— О чем ты? — стушевалась Иванна.

— Ты правильно меня поняла, — улыбнулась она. — А вот о чем твоя мать заливается, тебе, милая, и невдомек. На-ка посмотрись… — Бабушка Ева достала из лежащей на коленях сумочки маленькое зеркало и протянула его внучке.