Такова придворная мода, объявил Рональд. Но войдя в Приёмную короля, Альда боялась, как бы его величество не поприветствовал её вопросом, явилась ли она в Элисийский дворец или же бордель. Свою неприязнь к ней Лоутеан пронёс через годы, и графиня Оссори даже представить не могла, что королю от неё потребовалось. Не посмел же Рональд открыть Лоутеану, что жена не допускает его до супружеского ложа…

— Ваше величество. — Её реверанс остался незамеченным. Лоутеан Нейдреборн стоял позади письменного стола, спиной к ней, обеими руками взявшись за ромбовидную решётку окна. В детстве Альда считала эти короткие золотые локоны даром ангелов младшему королевскому сыну. Конечно, она ошибалась. И тем не менее, солнце пятернями прочёсывало лёгкие пряди, щёлкало по нашивкам на плечах колета, хваталось за письменные приборы на дубовом столе короля и брызгало Альде в глаза жёлто-красными искрами.

— Не надеялся вас увидеть, графиня Уэйкшор, — отрывисто бросил Нейдреборн через плечо. Пятерня солнца легла на лёгкую щетину, которой прежде на щеках короля никогда не было.

— Вы пожелали меня видеть… — склонила голову Альда. Она не румянила щёк, но, наверное, смущение сделало это за неё.

— С каких это пор вас волнуют чужие желания? — Нейдреборн убрал с ромбов решётки точёные руки, повернулся к графине Оссори. Между распахнутых сторон колета переливался кремовый шёлк сорочки с распущенным воротом, завязки скрутились, словно их теребили, терзали. — Пусть даже королевские?

Придворный опыт истолковал бы намёки и подсказал ответ, но графиня Оссори его не имела. В её книжках мужчины придерживались рыцарского постулата, по которому им не пристало нескромничать, но современность от него отказалась… Рональд пожаловался. Король знает. И она молчала, стараясь не прятать глаз, смотреть на него, осенённого солнечными прикосновениями. Существует закон о консумации брака при свидетелях. Обратится ли к нему Нейдреборн, чтобы проучить дурную жену «кузена Берни»? От возможности подобного непотребства к горлу подступала тошнота.

— В детстве я иногда думал, что вам ведомы чары. Иначе как вам удавалось ослеплять всех вокруг так, что бедняги не видели всей вашей хитрости и злобы? — Нейдреборн рассеянно обернулся к окну, хмыкнул: — О! Снег. Как я и думал. Решили замести мой дворец?

Альда покачала головой, сцепила похолодевшие руки под тоннелями рукавов. Солнце в самом деле забрало лучи, и кабинет, обставленный тяжёлой мебелью из дуба, погрузился в сумрак.

— Вы сгубили моего кузена, Альда Уайлс, — на пониженных тонах произнёс Нейдреборн, отчеканивая каждое слово, — хотя не думаю, что для вас это новость. Или нет? Не чаяли, что чары подействуют так скоро? — Окно от стола отделяла несколько гранитных плит, но военные сапоги придали шагу короля неожиданно широкий размах.

— Я никогда не желала Рональду ничего ду…

— Вы желали ему смерти, всегда, так что можете радоваться! — закричал Нейдреборн, с годами его крик набрал звучность, обидные слова стали отточеннее, злее.

Почему она может радоваться? Зачем он так говорит? Альда закусила задрожавшие губы, подняла подёрнувшийся пеленой взгляд к плафону, расписанному очередной сценой из жизни королевы Филис. С ней умерло всё доброе, что было в Лоутеане Нейдреборне. Возможно, было.

— Вот до чего вы, наглая выскочка, довели моего кузена! — Графиня Оссори не поняла, когда король оказался так близко и схватил её за запястье, размыкая тоннели рукавов, толкая ей в руки грубый холщовый мешок, перетянутый шнуром из кожи. От короля тяжело пахло лилиями, и Альда наперёд знала, дома у неё заболит голова. Как только она приняла странную, тяжёлую кладь, Лоутеан за локоть притянул Альду к себе и прошептал на ухо: — Пляшите под луной во славу дьявола. Голова вашему мужу больше не понадобится.

И хотя страшный король остался наверху, в своих покоях, а графиня Оссори, не помня как, спустилась в кабинет капитана Рейнольта с ним под руку, ужас пережитого не уходил, лип к сердцу дурным сном наяву. Уютный древесный аромат не заглушал душного запаха лилий, у кресла на столике сверкали гранями хрусталя два забытых бокала — в глазах Лоутеана она ловила столь же холодный блеск.

Не разрушить перед ним образ «мессиры Ледышки» стоило ей невероятных сил. Она молчала, пытаясь удержаться на ногах. Обутые в туфли чудовищного фасона, ходить в таких особый труд, они моги предать её, подкоситься. Упасть на глазах Лоутеана Нейдреборна стало бы самым ужасным позором из всего того, что ей уже пришлось вытерпеть. Обе руки стискивали мешок повыше шнурка, нити холста больно скреблись о ладони. Страшный груз тянул вниз, но выпустить, его уронить? Невозможно! Как он мог? Альда никогда не верила, что Берни может погибнуть. Всегда такой живой, словно бессмертный, он излучал саму жизнь, был ей, и как поверить, что всё, что конец? Это его голова в мешке, со всех сторон стиснутая грубым холстом вместо шлема. И это она, девица Уайлс, вложила туда его голову. Лоутеан прав, снег, она вошла в дом Оссори и замела его снегом, а Берни замерзал в нём и рвался на войну, греться, дышать, жить! А она так привыкла, что он дёргает смерть за хвост, где здесь прислушаться к его предчувствию? Сама она ничего не почувствовала, ну ещё бы, только влюбленным дан такой дар — чтобы один на расстоянии ощущал беду другого, летел отвести её, принять удар на себя.

— Вы и впрямь ледяная, — Лоутеан всегда презирал её, и верно поступал. Она правда выскочка, провинциалка, не Оссори и никогда не была ею, никогда уже не станет. Это она сгубила Берни. — В Блаутуре не сжигают за колдовство, но вы же не думаете, что я оставлю ваши игры без наказания?

Альда вздрогнула, теснее прижала к животу голову мужа. Нейдреборн стал страшен, опасен, на выпуклом лбу вздулась жилка, голубоватая, как мерцание палаческой стали. Казалось, он сейчас велит заключить её под стражу и отрубить голову.

— За кузена ответите, только посмейте выглянуть из своей библиотеки. — Лоутеан всмотрелся ей в глаза, совсем как в детстве вздёрнул нос, отвернулся. — Убирайтесь с моих глаз, девица Уайлс, и заберите снег.

За задёрнутыми шторами, расшитыми фигурками бескрылого линдворма, графиня Оссори не видела, утих ли снег на улице, но снег её рук начал таять. Таять под огнём крови Берни! Она вскрикнула, дёрнулась, но напрасно, это лишь Дисглейрио Рейнольт присел на корточки и грел её руки своими, обеспокоенно смотря на неё. Сколько лишнего он сегодня увидел! Уместно ли подвергать друга таким испытаниям, ведь он дружил с книжницей, «учёной дамой», а не наглой выскочкой, плаксой, что даже не в силах как должно оплакать мужа…

— Да ради бога, Альда, что вы себе напридумывали! — Дисглейрио резко отнял её руки от мешка с родной головой безголовика и раскрыл.

Альда зажмурилась, спрятала в ладонях лицо, ресницы в конце концов намокли, сердце понеслось в лихорадочном беге, отдалось в налившихся болью висках. Она не готова, нет!

— Вы всерьёз подумали, что ваш супруг пал вместе со своим полком?

Сморгнув слёзы, графиня Оссори чуть развела ладони. В щели показался и исчез поникший нос капитана Рейнольта, слово затупился кинжал. Последовал стальной высверк — и Альда уронила руки себе на колени. Недруг Рональда держал перед ней его шлем, знаменитый драгунский кабассет, а его слова значили только то, что безголовик живой. Живой!

Она выхватила кабассет из рук Рейнольта, он не драгун, он не должен касаться! Поднесла к носу, ловя терпкие запахи гари, железа… крови? Медвежьи мордочки скалились на неё, затенённые тёмным налётом. Да, кровь, но вражья, чужая! Альда прижала шлем к сердцу, чудилось, удары гулко отдаются в железо, оживляют, спешат выстучать Рональду, что она здесь, рядом. Кончики пальцев касались бессчетного количества царапин и вмятинок, немыслимо пропустить хотя бы одну! Она гладила кабассет, как в эпоху безголовиков, а может, и ныне, украдкой гладила непокорные кудряшки Берни. Это всего лишь шлем, и только Лоутеан Нейдреборн, этот позёр, этот «любитель красивых телодвижений», как на пару обозвали его Берни и Тони, мог передать его в форме подлинного эпоса. Глупый, вечный Мышиный хвост! Но искренность его тревоги о Берни не ставилась под сомнение… Где муж и что с ним? Жив, но тяжело ранен? В плену эскарлотцев? Что же это такое!

На мгновение прижавшись к кабассету лбом, графиня Оссори поставила его на колени, придержала за погнутые поля и обратила к капитану Рейнольту вопрошающий взгляд.

— Мессир, вам что-то известно. Говорите, коль скоро назвались моим другом.

Рейнольт поднялся на ноги, влажно скрипнув кожей жёсткого сапога. Его лицо заострилось, сделалось режущим, словно клинок. Досель Альде не доводилось наблюдать, как сердито заломляются его брови, как напрягаются скулы, как до бледности сжимаются губы, и у них прорезается складка. Он отошёл к камину с высоким, обрамлённым «змеиным» барельефом порталом, заложил за спину руки и словно бы доложил сухо и с издёвкой:

— Оссори наконец получил по рогам и подрастерял гонор, но всё-таки он жив, о чём с прискорбием вам и сообщаю.

Движением плеч графиня Оссори скинула с них капитанский мундир, соблюла осанку, вложила во взгляд весь лёд, что успела собрать по осколкам:

— Если вы желаете остаться мне другом, не используйте подобных слов, говоря о моём муже. Иначе, если он по возвращении пожелает бросить вам вызов, я не стану препятствовать и не приду зажать вам раны.

— По возвращении ему не сносить головы, — эти слова пробили сердце навылет, а вдогонку к ним в Альду устремился разящий взгляд из-под зло заломленных бровей. — Отдам Оссори должное. Он уцелел. Вышел из стычки победителем, о чём я сообщаю всё с тем же прискорбием. — Дисглейрио склонил голову к правому плечу и тут же выпрямил, жёсткие губы искривила усмешка: — Право, не знаю, на что он надеялся, но славные песни ему впредь не услышать. Только злые. Вы знали, что этот жанр сложился на заре основания Блаутура и представлял настоящую опасность для чести рыцаря? Хронисты пишут, что некоторые предпочитали скорее погибнуть, чем услышать, как о них сложили злые песни. Я уверен, в том песеннике, что я подарил вам, найдётся парочка образцовых. Хотите прочесть их вместе?