– Разве в сегодняшней Франции нужны серьезные основания для ареста, неправедного скорого суда и казни?! На всех вас надо жаловаться, да некому! Что?

Её недоумение вызвала слабая и беззлобная усмешка якобинца, холодная маска оказалась живым человеческим лицом:

– На всех подряд жаловаться не надо, заключение озлобило вас. Расскажите вашу историю и если ваше задержание необоснованно, я мог бы содействовать вашему освобождению. Я готов выслушать вас.

Клерваль стоя за спиной Куаньяра, сузив глаза, выразительно, иронически прищелкнул языком, вынудив Норбера хмуро покоситься в его сторону.

Тонкое лицо женщины ежесекундно меняло выражение, но всё же предубеждения и ненависть перевесили:

– Чтобы вы кого-то освободили?! Вы один из тех, кто сотнями отправляет невинных на эшафот!

Смуглое лицо Норбера отразило легкое отвращение, губы чуть дрогнули, он с трудом сдержался от грубости и всё же он решил уточнить:

– Вы обо мне лично или ваша ненависть распространяется на всех монтаньяров?

– «Вы все для меня на одно лицо, якобинец! Вы все для меня одинаковые, «неподкупные»…, – яркие губы женщины побелели, кулаки сжались, – «друзья народа»!

Всех вас ждет гильотина! Свобода, задушенная вами 31 мая, восторжествует, черни укажут ее место и к власти вернутся подлинно достойные люди! И тогда вам не дождаться ни пощады, ни жалости!

Захлебнетесь собственной кровью! Запомни мои слова, якобинец! На эшафоте ты вспомнишь меня, палач Майенна! Долой якобинцев! Смерть Робеспьеру!»

Куаньяр отшатнулся, и резко развернувшись на каблуках, быстро отошел от женщины.

– Действительно хочешь узнать, за что она арестована? – усмешка Клерваля была неприятной и начала раздражать Норбера, – её имя ничего тебе не скажет, она из тех, кто буквально поклоняется убийце Марата, она была в первых рядах, когда её везли, выкрикивала всякую хрень в адрес революционного правительства…, – Клерваль поморщился.

– Ах, так, – Норбер небрежно пожал плечами, его интерес к незнакомке и искреннее желание помочь ей совершенно угасли, – очередная роялистка фанатичка…


– Явление типичное для современных женщин, лезущих в политику. Существа без собственного мнения, точнее заимствующие его у мужа или любовника, чувственные и легко внушаемые, падкие на личные симпатии-антипатии, легко переменчивые. Влюблена девица в патриота и вот она уже республиканка, полюбила другого, а он роялист, и вот все прежнее по боку, она уже за короля! А эта… по существу, конечно же, роялистка, но отчего-то воображает себя республиканкой, да еще и «подлинной», то есть, в отличие от нас!

– Поклонница демагогии Бриссо», – коротко и метко уронил Норбер, – такая позиция очень типична для господ Жиронды, наших «либералов-миротворцев». Чёрт с ней, послушать, так все они сплошь безвинные и благородные миролюбцы, а при случае режут нас без лишней сентиментальности, вспомни развязанный этими «гуманистами» федералистский мятеж прошлого года. Чёрт с ней. Идём дальше…

Заключенных между тем взволновало исключение, сделанное для девушки.

– А моё имя есть в списке? Меневаль, Арман Меневаль!

– А мы, Анна Мария Клеман и моя дочь Жермена, ей всего 19 лет, неужели она тоже должна умереть?!

Клерваль зло фыркнул:

– Можете плюнуть мне в лицо, если найдете хоть одного ни в чем не виновного аристократа!

Неосторожные слова… В этот момент какая-то молодая дама вдруг поднесла к нему своего ребенка, которого держала на руках.

Не ожидавший подобного выпада, Клерваль немного смутился и на всякий случай, если та вздумает плюнуть, резко отодвинулся от женщины и мрачно буркнул себе под нос:

– Ему то что угрожает?

Глаза женщины блеснули, ненависть прорвалась в истерическом крике:

– Отца и деда вы его уже лишили, после моей казни он останется сиротой! Бешеные фанатики! Убийцы, будьте прокляты!

Толпа заключенных вдруг опасно заволновалась и вышла из состояния прежней апатии.

Норбер оперся о колонну. Ему словно передались чувства этих людей, липкий ужас, отчаяние и боль, роковой вызов в трибунал разлучал навсегда мать и сына, мужа и жену, жениха и невесту. Это совсем не то, что было в Майенне, там шла война, жестокая борьба вооруженных людей, это совсем не одно и то же.

Он вдруг ясно понял, что в глазах этих людей он почти ничем не отличался от Сансона. Рука невольно потянулась к галстуку, будто он стал душить его, на лбу мелко выступил пот. Нет… нет… я не палач… я не испытываю никакого удовольствия… я представитель революционного порядка…


Но если возникнет тюремный бунт, то это будет просто подарком Фукье-Тэнвилю, количество казней резко возрастет. Такое уже случалось в других тюрьмах Парижа. Иногда люди из Трибунала даже провоцируют эти вспышки нарочно.

Но сейчас? Что произошло сейчас?! Неужели их так задело исключение, неосторожно сделанное им этой девушке? Неужели они не понимают, чем их волнение может закончиться? Как это остановить?!

Он встряхнул головой, защищаясь от взрывной волны чужих эмоций, боли, чужой ненависти. К черту все чувства, сейчас он восстановит порядок.

Куаньяр в бешенстве треснул ладонью по колонне:

– Всем молчать!

Вооруженные санкюлоты из охраны действительно очень быстро восстановили порядок.

Немного успокоившись, Норбер продолжал свой обход.

Молодая девушка, сидя на каменных плитах пола в страхе жалась к коленям старого священника. Рядом сидела молодая мать с ребенком на руках. С тревогой вглядывались они в Клерваля, который развернул свой список и начал читать.

Интересно, кто эти несчастные, что они оказались здесь, но уж точно не контрреволюционеры, трудно в это поверить, и можно ли что-нибудь для них сделать?

У колонны стоял крупный мужчина, одетый богато, но несколько старомодно. Породистое и надменное бледное лицо его сейчас застыло в напряжении. К нему со слезами прижималась молоденькая девушка лет 17-18, очевидно дочь. Красивая женщина лет 35-36 в черном изящном платье плакала навзрыд. Его жена.

Куаньяр сделал несколько шагов в их сторону и задумчиво разглядывал несколько секунд. Все трое замерли, мужчина напрягся, женщины бросали взгляды полные нескрываемого страха на посланца Конвента. Почему он ими заинтересовался, неужели их имена в роковом списке и сейчас последует вызов в трибунал?!

Эти точно из «бывших», но тоже интересно было бы узнать о них больше. Чем-то эти люди невольно привлекли его внимание. После истории с девчонкой стоит ли вообще подходить к ним? И всё-таки…

Норбер подошел к ним еще ближе:

– Могу я узнать ваши имена и причины ареста?, – голос прозвучал отрывисто и резко.

Мужчина слегка выступил вперед, словно прикрывая собой женщин:

– Шарль Анри Габриэль де Бельмар, со мной жена и дочь. Причина нашего ареста, месье…то есть гражданин, крайне неоригинальна.

– И всё же прошу быть точнее. Аристократ, роялист, эмигрант, контрреволюционная деятельность, иное?


Де Бельмар слегка нахмурился, видно, что он старался лучше сформулировать ответ и не подставлять под удар свою семью ради самолюбия.

– Я не участник заговоров против Франции, не эмигрант. То же касается и моих родственников.

Губы Куаньяра невольно расплылись в легкой усмешке, удовлетворенной, но совсем не злобной. Что ж, по крайней мере, честный человек этот Бельмар, отмел сразу два последних обвинения, но ничего не ответил поводу двух первых. Всё верно, отрицать свое дворянство в его положении унизительно и бессмысленно, но гордость всё же не позволила также отрицать и роялистские убеждения. А в этом нешуточный риск…

– Хорошо. Давно вы здесь?

– Уже почти полгода…

– Это вам повезло, – не удержался Норбер и наткнулся на гнев, блеснувший в глазах де Бельмара, который явно не считал эти страшные полгода в тюрьме в каждодневном ожидании вызова в трибунал и эшафота, под охраной изрядно грубых и очень бдительных санкюлотов за особое везение.

Но Куаньяр вовсе не насмехался над чувствами заключенного, он хорошо знал систему, в которой работал, ее сильные и слабые стороны. Она либо работает чрезмерно оперативно, и тогда человек предстает перед трибуналом через несколько дней и отправляется на площадь Революции через 24 часа, либо может находиться в заключении долгие месяцы, но это может быть его шанс быть «забытым» и сохранить жизнь.

Видимо обвинение де Бельмара во многом было формальным, и он не имел ни сильного покровителя, способного спасти его, ни сильного врага, способного ускорить процесс отправки в трибунал. Так есть за ним что-то реальное или нет?

Норбер дал себе слово при первой же возможности еще раз навестить этих людей и допросить со всей тщательностью. Следовало также позаботиться о том, чтобы их имена не попадали в роковой список.

Можно задействовать доброго патриота Беньона, служившего начальником Бюро наблюдения за исполнением революционных законов при Комитете Общественного Спасения или Робера Вольфа, секретаря общественного обвинителя Фукье-Тэнвиля.

Старина Беньон, близкий к членам правительственного Комитета, оригинал особого рода. Под его резкими и грубыми до невозможности манерами санкюлота таилось доброе сердце…

Он не пропускал ни одной казни на площади Революции и высказывался об этом в тоне одобрения, но при этом втайне спасал столько несчастных, сколько позволяло ему то огромное влияние, которое он имел…

Таков же был и его коллега по Бюро гражданин Лябюссьер, с виду скромный и совершенно незаметный клерк, с его помощью вполне могла исчезнуть целая папка с делами (такое уже бывало) заведомо невиновных людей, обреченных на казнь… и это едва не под носом Фукье-Тэнвиля! Было ли это для них вполне безопасно? О нет…


Притом, что все эти люди искренние революционеры и якобинцы, не агенты роялистов и не сочувствующие аристократам в целом, как классу…

Но… ни слова самому Фукье, ни полнамека, никогда, слишком он склонен угодить вышестоящим, не раздумывая, донесет коллегам, точнее «заклятым друзьям» из Общественной Безопасности, компромату на «человека Робеспьера» они будут очень рады.