Не зря Фукье считался человеком Комитета Общественной Безопасности и Робеспьер уже стал серьезно подумывать о его замене. Впрочем, люди Вадье этого не допустят.

Со стороны Фукье не было замечено никакой инициативы, ни эмоциональной, ни служебной. Вспыльчивый и злобный характер общественного обвинителя ненавидят даже тюремщики-санкюлоты.

А Робер Вольф, с виду элегантный, холодный и безэмоциональный,как и сам Норбер, при этом не только и не столько служака, чье дело исполнять, не размышляя и угождать начальству, но прежде всего честный человек и принципиальный якобинец.

Куаньяр знал, что Роберу тоже противно приспособленчество и бездушный формализм Фукье, не утруждавший себя до конца выслушивать обвиняемых, небрежно и отрывочно записывавший их показания прямо на полях обвинительных актов, а за обедом в присутствии присяжных цинично подсчитывавший, сколько именно «голов» он должен «сдать» помощникам палача в эту декаду…

Прямо сказать, осторожно привлекать Вольфа и Беньона для спасения заведомо невиновных ему уже приходилось прежде, но, только убедившись, что спасаемые от эшафота люди не участвовали в боевых действиях против Республики с оружием в руках и не состояли в контрреволюционных организациях, не занимались роялистской пропагандой.

Просто «дворянин» это еще не диагноз, сколько их среди депутатов Конвента, притом честных республиканцев, отрекшихся от связей с этим классом. Разве Филипп Буонарроти, с которым он постоянно встречался в доме Робеспьера, не принадлежал к старинному дворянскому роду? И что?

Но «роялист» это уже крайне серьезно, независимо от того, граф он, человек среднего класса буржуазии или вандейский крестьянин. Кстати, термин «аристократ» в обвинительном заключении мог означать любого контрреволюционера без различия происхождения.

Но и тут Куаньяр, еще будучи комиссаром Конвента, успел заметить одну деликатную тонкость, которую игнорировало большинство его товарищей, роялисты в свою очередь делятся на «активных» и «пассивных».

Первая категория однозначно определяется как «враги Республики», агрессивные как на словах, так и в действиях и совершенно непримиримые, это шпионское подполье аббата Бротье, это роялистские агенты из сети Аткинс-Кормье и барона де Батца, это солдаты и офицеры Королевской Католической Армии Вандеи, это окружение принцев, это наши «белые» эмигранты. По их вине льется сейчас кровь, и погибают люди.

Это именно их он готов разыскивать, отправлять под трибунал и на гильотину без малейших душевных мук и сомнений.


Вторая категория роялистов намеренно отстранилась от общественных дел, прячет свои убеждения, затаилась, ни в чем не участвует и просто пытается выжить. К этой категории еще в Майенне он отнес доктора Розели. Искренний гуманист, интеллектуал, безопасный и приятный в общении человек, Норбер нередко вспоминал его. Хотелось бы иметь такого человека среди своих друзей… Похожего типа был и граф де Бресси.

– Успокойте своих близких, ваших имен нет в сегодняшнем списке. Но гражданин Бельмар, я вас запомнил… и еще вернусь – голос прозвучал привычно резко.

Судя по бледным изменившимся лицам, Норбер понял, что его слова они приняли за угрозу, но, не желая ничего объяснять, сделал отстраняющий жест рукой.

Круто развернувшись на каблуках, он встретился взглядом с Клервалем, хорошо, что тот не мог слышать разговора, но издали наблюдал очень внимательно и напряженно, сузив глаза и иронически улыбаясь.

Наконец, Клерваль зло буркнул сквозь зубы и сплюнул на пол:

– Палач-гуманист, покойный Руссо отдыхает, мать твою…

В центре зала на стуле, демонстративно отвернувшись от Клерваля, сидел темноволосый курчавый молодой человек, на его тонком лице отражалось отвращение и безграничная усталость. Всем видом показывал он презрение к предстоящей казни и представителям новой власти.

Клерваль свернул список.

Охрана стала выводить арестантов группами во двор. На курчавого мужчину он указал Куаньяру особо:

– Это Андрэ де Шенье, – кивнул в сторону молодого человека, – дерзкая личность, опасный и зловредный публицист, ярый контрреволюционер. Сначала он писал в защиту Капета, потом и вовсе распоясался, мерзавец прославлял убийцу Марата, оскорблял революционное правительство. С трибуны Фельянов этот гуманист миролюбец призывал к расправам над якобинцами. И как долго можно было это терпеть? Его единомышленник дю Шансенэ уже доигрался с законом, гильотинирован еще весной. И этот дождется высшей справедливости…


– Говорят, он очень недурной поэт, но самому читать не приходилось, – Куаньяр, не скрываясь, разглядывал Шенье, спокойное достоинство, гордость и непримиримость которого невольно вызывали у него уважение. Принципиальный противник, но настоящий человек. Жаль обнаруживать таких людей среди врагов…

Якобинцу внушал отвращение откровенный страх в лицах врагов, желание угодить и уцелеть любой ценой. «Шакалы».

Ему были остро неприятны вчера еще надменные графини и герцогини, расчетливо предлагавшие половую близость любому республиканскому чиновнику в обмен на спасение от трибунала, а желательно еще и содержание, и прежний комфорт.


А некоторые женщины, дошедшие до крайности от ужаса возможной близкой казни, не отказывали уже и тюремщику-санкюлоту, вдруг спасет и спрячет от вызова в трибунал. Этих девушек и женщин по-человечески жаль. И всё же… как-то неприятно.

Не вызывали ни тени сочувствия и те роялисты, что даже в тюрьме подчеркнуто демонстрировали свое классовое высокомерие и неконтролируемую животную ненависть. Попадись им в руки, эти не просто убьют, будешь медленно умирать под пытками. «Волки». Майенн…

Но и на «волков» и на «шакалов» неизменно найдется «человек с ружьем»…

Его размышления прервал Клерваль:

– Вынужден признать, талантливый мерзавец! Строчил контрреволюционные пасквили, в том числе в стихах. Чего стоят его «Ямбы». В июле 93-го пел оды Шарлотте Кордэ, величал эту дворянскую фанатичку «героиней», а ее преступление «подвигом»! Его имя в завтрашнем списке. Сама по себе его голова недорого стоит, но злоба контрреволюции опасна вдвойне, когда облечена в талантливые формы. Он сознательно бросил вызов Комитету и должен был понимать, чем всё закончится., – Клерваль сделал характерный жест, ударив указательным пальцем поперек горла, протянул Куаньяру листок, – если хочешь, почитай, что писал этот роялист.. Возможно, твое мнение о нем после этого изменится…

Норбер согласно кивнул.

«Кому ты, Пантеон, распахиваешь своды

И раскрываешь купола?

Что так слезлив Давид, кому несет угоду

Кисть, что божественной слыла?

О Небо! О Судьба! Поверить ли фортуне?

О гроб, залитый морем слёз!

И как небось Барер стенает на трибуне –

Ах, пафос, в клочья, наизнос!

Ну, шуму по стране! Набат, сердца пылают,

Негодованье души жжет.

Вот якобинцы им рыданья посылают.

Бриссо, который не солжет,

Твердит, что углядел, как в смраде испарений

Свернулся пеленою мрак:

Клубилась кровь и слизь каких-то испражнений,

Рожденных мерзостью клоак.

А это к праотцам зловещей грязной тенью

Душа Марата отбыла…»

Норбер побледнел, губы дернулись от сильнейшего отвращения, но решил дочитать пасквиль до конца. Притом, что сам он не был в большом восторге от Марата, не всегда мог понять его южную экспансивность…

«Да, женская рука и впрямь во дни цветенья

Такую жизнь оборвала!

Доволен Кальвадос. Но эшафот в накладе:

Петле за сталью не поспеть.

Кинжал и Пелетье успел туда ж спровадить…

С Маратом есть о чем жалеть:

Он, как никто, любил чужую кровь, страданья.

Скажи «подлец» – в ответ кричат

«Бурдон» и «Лакруа»… Достойные созданья…

Но первым всё же был Марат.

Да он и был рожден под виселичной сенью,

Петли надежда и оплот.

Утешься, эшафот. Ты – Франции спасенье.

Тебе Гора вот-вот пришлет

Героев наподбор – шеренгой многоликой:

Лежандр – его кумир Катон,

Заносчивый Колло – колодников владыка,

За ними Робеспьер, Дантон,

Тюрьо, потом Шабо – переберешь все святцы:

Коммуна, Суд и Трибунал.

Да кто их перечтет? Тебе б до них добраться!

Ты б поименно их узнал.

С отходной сим святым, достойным сожалений,

Пришел бы Анахарсис Клотс,

А может Кабанис, другой такой же гений –

Хотя б Грувель, не то Лакло.

Ну а по мне, пускай надгробные тирады

Произнесет добряк Гарат.

Но после ты их всех низвергни в темень ада –

Долизывать Марату зад.

Да будет им земля легка в могильном мраке,

Под сенью гробовой доски:

Глядишь, тогда скорей отроют их собаки –

Растащат трупы на куски!»

Это действительно не столько поэт, сколь контрреволюционный памфлетист. Не человек, а живой сгусток ненависти. И он еще воображает себя гуманистом и миролюбцем, позволяет себе смотреть на них, якобинцев, как на зверей и презренные отбросы…Какой чудовищный контраст со спокойным, полным достоинства видом…

Взгляды Куаньяра и Шенье случайно пересеклись, возмущение и гнев встретились с вызовом и презрением.

– Скоро ему предстоит увлекательная поездка на площадь Революции, с билетом в один конец, негодяй честно заслужил всё, что его ожидает…, – вырвалось сквозь зубы, Норбер нервно скомкал листок и отшвырнул, словно сдохшую нечисть.

– Но это еще не всё. Интересно, хватит ли у тебя духу дочитать до конца.

– Ну что еще?, – хмуро буркнул сквозь зубы Норбер, но листок все-таки взял.

«На двадцати судах с едва прикрытым днищем –

Чтоб выбить посреди реки –

Тех пленников везли в цепях, в последнем сраме…

И всех Луара приняла –

Проконсулу Карье под винными парами

По нраву скорые дела.

Вот этих слизняков, приказчиков разбоя

Фукье, Дюма, как на подбор –

Где, что палач, что вор, равны между собою,