Посреди улицы Филипп, вдруг остановился.

Решение принято. Он заберет ее из тюрьмы открыто и прямо сейчас. Он знает, кто поможет её выручить… Эта золотая рыбка гражданин Вольф…

Робер Вольф. Одно время он был регистратором парижского революционного трибунала, как Клерваль, работал в контакте с общественным обвинителем Фукье-Тэнвилем, в его обязанности входило также читать списки вызываемых в трибунал и немало чего ещё. Сейчас он секретарь Фукье.

Внешне гражданин Вольф выглядел человеком холодным и даже жестоким, но, сколько невинно обвиненных людей были обязаны ему жизнью… даже не подозревая при этом, что за чудо спасло их от гильотины.

Так, однажды в его руки попала частная записка от одного из членов Комитета Колло-д,Эрбуа, адресованная Фукье-Тэнвилю, в которой ему рекомендовалось передать на рассмотрение председателя трибунала «дело» целой труппы актеров одного из парижских театров!

Рассмотрев «дело» Вольф сделал вывод, что обвинения совершенно абсурдны и не скрывают в себе ничего реального. Зато ему была отлично известна давнишняя неприязнь Колло к бывшим коллегам по ремеслу…

На свой страх и риск, Вольф решил «потерять» надуманное «дело», он разорвал его на мелкие куски, скатал из них шарики и по дороге домой бросил в Сену… Жизни актеров были спасены, по счастью, Колло также не напомнил об этом деле…

Людей, обязанных ему свободой и жизнью было куда как больше, но Вольф держал себя крайне замкнуто, даже спустя долгие годы он никому ничего не рассказывал о событиях этих лет, никогда не афишировал себя в качестве «благородного спасителя», даже когда это было бы очень выгодно.

Но характерно, до последних дней его навещали старики из бывших заключенных в период Революции , испытывавшие глубокую благодарность за своё спасение…

Робер Вольф будет одним из важнейших свидетелей со стороны обвинения на процессе бывшего общественного обвинителя Фукье-Тэнвиля, начавшемся в мае 1795 года.

С его стороны, в адрес бывшего начальника прозвучали одни из самых тяжелых обвинений, и, что важнее всего, это было сделано не из страха за свою жизнь, не из желания угодить новым начальникам, Робер был не таков.

Его честность идейного якобинца пережила за период работы с Фукье немало жестоких испытаний, но всегда он оставался верен себе и сделал, всё, что мог.

Таких людей как Вольф, Беньон, Лабюссьер среди якобинцев было не так уж мало, как представляется на поверхностный взгляд. По объяснимым причинам они не «рисовались» и не выделялись на общем фоне своих коллег.

Их положение тем сложнее, неоднозначнее, что если одним они людям действительно спасали жизнь, то другие с их прямым участием отправлялись в трибунал и на гильотину.

В числе честных идейных республиканцев и младший брат Робеспьера Огюстен, в качестве комиссара Конвента в одном из департаментов востока, он своим решением освободил сотни людей, арестованных по абсурдным обвинениям, чем вызвал бурю возмущения снятого с должности предшественника Бернара де Сент и благодарность местного населения.

Когда младший Робеспьер был военным комиссаром, в Северной армии не было произвольных арестов и казней.

Однако имена этих благородных якобинцев и добрых патриотов Франции сразу после Термидора канут в Лету почти без следа, и на первый план предпочтут вынести лишь наиболее жестокие эксцессы Революции и таких мерзавцев, как Карье, топившего священников и женщин с детьми в Луаре, и Колло с Фуше устраивавших пушечные расстрелы заключенных в Лионе…


Жертвы Термидора

На календаре 9 термидора II года Республики (27 июля 1794 года, вечер).

Уже завершилось роковое заседание Конвента.

Неподкупный хорошо знал положение истинное вещей с самого начала,…на что именно он надеялся?

Заговорщики очень боялись свойственного Робеспьеру дара слова, убеждения и покоряющей кристально-безупречной логики, на которую он в этот день особенно рассчитывал, поскольку рассчитывать можно было уже только на удачу. Поэтому они решили обезопасить себя от неожиданностей, подняв дикий крик и свист, заговорщики не дали Робеспьеру шанса защищаться и ответить на сыпавшиеся градом противоречивые взаимоисключающие обвинения, не дали Сен-Жюсту прочесть заготовленную речь по выходу из кризиса.

Неподкупный не знал о планах младшего товарища.., в последнее время они действовали порознь, он не раз слышал упреки друзей по этому поводу…

А Сен-Жюст предлагал реальный и главное единственный бескровный вариант развития событий: введение конституции 1793 года и в связи с этим автоматическая отмена «чрезвычайного режима», а с ним и практики революционного террора и последующие выборы в новый Конвент, но заговорщики не желали бескровного разрешения конфликта…

Уже арестованы и отправлены в Люксембургскую тюрьму братья Робеспьеры, Сен-Жюст, Леба.. Немного успокоившись, председатель Конвента объявил перерыв на час…

Жюсом и Дюбуа, пока заговорщики не опомнились, отправились на улицу Сент-Онорэ для руководства спасением секретного архива клуба и мобилизацией якобинцев на защиту Ратуши.

Командующий парижским гарнизоном генерал Анрио, когда его, наконец, нашли, был пьян, но всё-же вполне дееспособен. Возглавив отряд драгун, он двинулся на Конвент и не встретил сопротивления.

Но вместо того, чтобы арестовать главных заговорщиков, Анрио направился в Комитет Общественной Безопасности, стал искать Амара и Вадье, и не найдя их оставил Тюильри… чем и воспользовались растерявшиеся было заговорщики и стали стягивать свои силы.

Но участникам заговора еще было чего бояться, часом позднее пришло известие о том, что Совет Парижской Коммуны освободил Робеспьера и его людей и сопроводил их в здание Ратуши, а на площади вокруг уже собралась вооруженная толпа, готовая защищать их…

Обрадованные активностью парижской Коммуны, заговорщики тут же объявили освобожденных ими руководителей якобинцев «вне закона», то есть теперь их можно просто убить, казнить без суда.

Это как раз то, что и было им нужно, ведь если Робеспьер предстанет перед трибуналом, ему придется предоставить возможность защищаться. Было решено, он не должен говорить, слишком много знал Неподкупный о каждом из «героев» Термидора, уже видевших себя в составе нового правительства.

Политические конкистадоры, торжествуя, издевались: «Мы применяем ваш же прериальский декрет!» И тут внезапное озарение как молния пронзило мозг…

Не для этого ли и спровоцировал Неподкупного змея Сийес на утверждение проклятого декрета?

Их «благородное» сопротивление его утверждению действительно было видимостью! Ведь не зря же вскоре после Лендэ сказал Вадье: «Всё идет прекрасно. Неподкупный сам вырыл себе могилу!»… И где же была при этом его обычная дальновидность?! Неужели взяло верх отчаяние и безысходность? Так неужели правда в этом…

Впоследствии Норбер часто думал о странном поведении Неподкупного в эти последние два месяца, особенно же в последние дни. Уже с весны 1794 против него исподволь начались враждебные действия. Стоит вспомнить распространенные листовки депутата Лекуантра, в которых тот предлагал убить Робеспьера прямо в Конвенте и уже тайно собрал некоторое количество единомышленников. Об этом доложил мелкий клерк, то ли расположенный к Робеспьеру, то ли испугавшийся последствий. И что сделалось Лекуантру и иже с ним? Ровно ничего.

Летом Неподкупный уже точно знал о замыслах заговорщиков, знал их вожаков по именам, но лишь наблюдал за их интригами, собирал материалы для своего Секретного Бюро, ничего не предпринимая. В этом видят какую-то тайну, злой умысел… Но теперь всё встало на свои места…


Правда в том, что с момента утверждения злосчастного прериальского декрета он был бессилен теперь что-либо изменить или остановить. Накануне 9 термидора его враги в злобе и ужасе перед возможным поражением не спали всю ночь, интригуя, организуя, ободряя и запугивая трусов, а что же его люди? Никаких признаков активности, а что же он сам? Он спал эту свою последнюю ночь..

Отчего он устранился и не появлялся в Комитете после бурной сцены 15 июня? Он осознал, что наделал прериальский декрет и в чьих руках его реальное осуществление. Что толку присутствовать в обществе откровенно враждебных коллег, потенциальных убийц, которые принципиально не примут от него никаких предложений, сколь бы разумными они не были.

Без сомнения он понял и то, что спровоцированный Сийесом в состоянии духовного кризиса и безысходности принял документ, опасный именно для якобинцев, него лично и самой Революции, понял, что обречён и это лишь вопрос времени и ситуации.

Не случайно он так часто публично заявлял о своей готовности к смерти, не случайно и то, что свою последнюю речь, произнесенную в Якобинском клубе накануне переворота 26 июля Робеспьер, откровенно назвал своим «предсмертным завещанием»! Всё сходится, и нет никакой тайны, никакой особой мистики…

Он находился в особом состоянии духа в эти последние полтора месяца именно потому, что чётко сознавал, куда всё катится и был юридически бессилен вмешаться.

Его ночные прогулки по Парижу тоже вызывали толки. Последнее время он рано ложился спать, но к полуночи просыпался и уходил из дома в сопровождении своего пса Броуна, возвращался лишь под утро.

Часто его видели сидящим на скамье в парке с томиком любимого Руссо, с виду глубоко безразличного к царящему вокруг его имени кипению страстей.

О чём он мог думать в это время? О том ли, что гибнет всё, ради чего он пожертвовал всеми благами и удовольствиями обывательской жизни? О собственной судьбе, о прошлом? О том, что опасный крен ещё можно выправить и спасти Революцию? Безусловно. А может и о том, что собственная жизнь могла сложиться иначе? Возможно всё…

А в это время его обвиняли в вынашивании самых чёрных злодейских умыслов…

Теперь он любил смешиваться с парижской толпой, что было не в его привычках. Внимательно прислушивался к разговорам парижан, которые нередко ругали революционное правительство и еще персонально «этого, Робеспьера», иногда он вмешивался в разговор, задавал вопросы, но в споры не вступал… Вероятно, так он выяснял обстановку и настроения народа и понял, что враждебная ему агитация и здесь неплохо обработала умы…